Михаил Сидоров

НИГИЛИСТЫ: БУНТАРИ И ПРОВОКАТОРЫ

 

В результате масштабных преобразований, осуществленных в правление Александра II, Россия ускоренно модернизировалась. Появилась возможность преодоления отставания огромной страны от ведущих европейских государств в экономической и социально-политической областях. Однако на этом пути реформаторы – сторонники эволюционного развития страны – столкнулись с сопротивлением экстремистов двух родов: революционеров и ретроградов. Они-то – экстремисты – и стали главными героями российской истории после 1861 года; их совместными титаническими усилиями царский трон и вся страна были водружены на пороховую бочку.

            "К концу семидесятых годов современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна. Спорили лишь о том: какова болезнь и чем ее лечить?" –  так начинается роман Юрия Трифонова о революционерах-народовольцах "Нетерпение". "Всю Россию томило разочарование. Разочарованы были в реформах, разочарованы в балканской войне, власть разочаровалась в своих силах, народолюбцы разочаровались в народе. Появилось много людей, уставших жить, – читаем далее. – ... Были и такие, что требовали до конца разрушить этот поганый строй, а что делать дальше, будет видно". Именно этот последний, решительный проект и был с успехом реализован в России через несколько десятилетий...

            Как тут не вспомнить Никколо Макиавелли, который в своем "Государе" заметил: "...Нет дела, коего устройство было бы труднее, ведение опаснее, а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми. Кто бы ни выступал с подобным начинанием, его ожидает враждебность тех, кому выгодны старые порядки, и холодность тех, кому выгодны новые". В пореформенной России чрезмерно горячие сторонники "новых порядков" относились к царю-освободителю  даже не с холодностью, а с ненавистью. Причина заключалась в том, что "новые порядки" виделись им не как естественный результат совершенствования и развития экономического уклада, общественных и государственных институтов, уже достигнутых европейской цивилизацией (и считавшихся ими порождением либо злой воли, либо недомыслия), а как выдуманные "передовыми мыслителями" утопические прожекты, которым во что бы то ни стало надлежало быть реализованными именно в России. Начало этому должна была положить революция, первым актом которой стало бы  убийство царя.

            Таким образом, в общественной жизни империи заявила о себе нелегальная политическая сила, которую составляли в большинстве своем недоучившиеся в университетах молодые люди, беззаветно верившие в социалистические идеи, отрицавшие все существующее во имя неведомого будущего и фанатично убежденные в правоте своего дела. Чем искать свое место в реальном мире, полагали они, лучше переделать этот мир. Поскольку деятельность политических партий в России в то время была запрещена, бороться с революционерами предстояло исключительно полиции.

Альбер Камю в своем эссе "Бунтующий человек" отмечал, что еще правоведы XVIII века "подготовили два вида современного нигилизма: нигилизм индивида и нигилизм государства". Когда "бунт обожествляет тотальное неприятие всего сущего, то есть абсолютное "нет", он идет на убийство". Так нигилизм ведет к террору. Индивидуальный и государст-венный терроризм, подчеркивал французский философ, становятся альтернативой политики ХХ века.

Бунтарское движение зародилось в 1789 году. Убийство короля Людовика XVI и якобинский террор "венчали" Великую французскую революцию. В России же народники посредством террористических актов стремились вызвать революцию, уничтожить ненавистные им порядки и тем самым ускорить "прогресс". Свой террор народовольцы оправдывали также благородной местью за произвол властей, который в России реально имел место (в январе 1878 года Вера Засулич стреляла в питерского градоначаль-ника Ф.Ф.Трепова за то, что по его приказу был сечен розгами заключенный революционер; в августе того же года Сергей Кравчинский в ответ на казнь революционера И.Ковальского зарезал в Петербурге шефа жандармов Н.В.Мезенцова).

            Оправданию террора С.Кравчинский посвятил свой памфлет "Смерть за смерть": "Убийство – вещь ужасная", –  признавал террорист. – Но само русское "правительство вложило нам в руки кинжал и револьвер...  довело до того, что мы решаемся на целый ряд убийств, возводим их в систему".

            Эта апология весьма уязвима как с точки зрения логики, так и морали. Тем не менее (а может, – поэтому) она пришлась по душе молодым людям, для которых нигилизм стал религией. Пророк нигилизма Д.Писарев задавался вопросом, можно ли убить собственную мать. И отвечал на него: "Почему бы и нет, если я этого хочу и это мне полезно?"

            Но одно дело – громкая декларация, а другое – живой человек, с его «слабостями»: "предрассудками", человеческими чувствами и инстинктами, не зависящими от того, что поселилось в его бедной голове. Не каждый, став в оппозицию к власти, решится на крайне непопулярное среди обычных людей душегубство. А.Камю писал о террористах: "...Принимая необходимость насилия, они все же признавали его неоправданность". Подавлявшееся чувство вины усиливало в них внутренний конфликт, вызывавший колебания и душевные расстройства. Разумеется, были и такие "революционеры", кто стремился попасть в историю дорогой Герострата или под "высокую цель" подгонял свои преступные наклонности, но эти случаи тривиальны.            

             Власть была напугана террористами. Преследование их по закону было малоэффективным, так как политические преступления не вызывали однозначно негативного отношения к себе в обществе. Суды над "политическими" ("процесс 193-х", "процесс 50-ти", "процесс 20-ти" и др.) часто превращались в обличение существующих порядков и всегда сопровождались пропагандой "передовых" идей и революционной демагогией. Поскольку нигилисты отрицали традиционые ценности общества, в том числе и его мораль, но имели собственные, "партийные"  нравственные принципы, их нельзя было огульно обвинить в банальной уголовщине. Подчеркнутое бескорыстие революционеров, их уверенность в оправдании грядущими поколениями, наконец, готовность отдать свою молодую жизнь "за правое дело" – какой еще залог мог быть весомее?! Все это производило обезоруживающее впечатление как на публику, так нередко и на суд. И власть, помимо "конвенциональных", искала иные способы борьбы с крамолой. Одним из таких способов стала провокация.

В том, что революционеры-радикалы нередко шли на предательство и становились провокаторами, была некоторая, если и не закономерность, то по крайней мере тенденция. Нигилизм, как идеология полного отрицания всех "предрассудков" общества, которое экстремисты хотели разрушить, вполне позволял отбросить такие понятия, как клятва, верность, дружба и т.п. "Правила игры" менялись по ходу ее, у каждого были свои представления о совести и чести, диктовавшиеся ситуацией и "революционной целесообразностью". Политический цинизм становился одним из основных принципов деятельности подполья.

            Провокаторство в России распространилось широко. При этом обе стороны – революционеры и полиция – пытались использовать друг друга, каждая в своих интересах, часто даже не корпоративных, а сугубо личных. Показательна в этом смысле история "сотрудничества" жандармского подполковника, инспектора петербургской секретной полиции Г.П.Судейкина и народовольца С.П.Дегаева, участника подготовки покушения на Александра II.

         Сергей Дегаев был арестован в 1882 году и в 1883-м завербован Судейкиным. Он выдал секретной полиции военную организацию "Народной воли" и подпольную типографию революционеров. Судейкин, со своей стороны, пытался поставить его во главе террористов, намереваясь их руками убить министра внутренних дел Д.А.Толстого и великого князя Владимира Александровича, и, запугав правительство, получить пост министра внутренних дел. Таким образом, "дуумвират" жандарма и провокатора фактически получил бы власть над всей Россией.

         Эта авантюра  не удалась: Дегаев раскаялся в предательстве и чтобы спастись от мести народовольцев, сам организовал убийство Судейкина в декабре 1883 года, за что бывшие соратники позволили ему выехать за границу под чужим именем. С.Дегаев (под псевдонимом Александр Пелл) умер в 1920 году в возрасте шестидесяти трех лет в Соединенных Штатах, где он, отказавшись от революционных идей и угомонившись, работал профессором математики одного из университетов.

           Но не всем разоблаченным шпионам и провокаторам удалось, как Дегаеву, отделаться раскаянием и легким испугом. Незавидная участь постигла С.Прейма, Ф.Шкрябу, А.Жаркова, Н.Рейнштейна и др. На трупе последнего, убитого в московской гостинице в феврале 1879 года, была найдена записка: "Изменник, шпион Николай Васильевич Рейнштейн осужден и казнен нами, русскими социалистами-революционерами. Смерть иудам-предателям!"

            Если случаи предательства и провокаторства среди участников террористического подполья были делом заурядным и довольно частым, то ренегатство Льва Тихомирова (1852 - 1923) стало шоком для революционеров как в России, так и за ее пределами. Л.А.Тихомиров был одним из руководителей "Народной воли", членом ее исполкома, судился по "процессу 193-х". Он не принимал прямого участия в подготовке и проведении терактов, но был видным идеологом партии: в частности, ему принадлежит авторство письма исполкома "Народной воли" Александру III, написанного после убийства Александра II (фактически, это был ультиматум, который революционная организация предъявила самодержавной власти).

В 1882 году, спасаясь от ареста, Тихомиров уехал за границу – сначала в Швейцарию, а затем во Францию, где вместе с П.Л.Лавровым издавал "Вестник Народной воли".

            И вот в 1888 году Лев Тихомиров отрекается от своих революционных убеждений и обращается к Александру Третьему с покаянным письмом. Царь прощает бывшего революционера и разрешает ему вернуться на родину. Бывший народоволец изложил свои новые убеждения в брошюре "Почему я перестал быть революционером", изданной на русском и французском языках. Известен отзыв о Тихомирове, сделанный М.Т.Лорис-Меликовым в ноябре 1888 года: "Хотя я всегда враждебно относился к террористам, – сказал бывший "вице-император", – но еще с большим отвращением смотрел и смотрю на людей, торгующих совестью и меняющих убеждения свои применительно к господствующим веяниям".

           Метаморфоза Тихомирова и в самом деле поразительна. Он не просто разочаровался в революции, устал и прекратил борьбу, или предал товарищей – он стал убежденным и активным приверженцем самодержавия, его идеологом и апологетом. Бывший народоволец сотрудничал в монархической газете "Московские ведомости", написал ряд статей, и среди них – "Носитель идеала" (1894), посвященную императору Александру III; несколько книг, в том числе "Монархическая государственность" (1905).

            В 1907 году П.А.Столыпин пригласил Тихомирова в Петербург и сделал его своим советником по вопросам рабочего движения. Перед Первой мировой войной Лев Тихомиров отошел от общественной деятельности, поселился в Сергиевом Посаде и занялся религиозной философией. По некоторым данным, в 1918 году он признал "убийственную правду" "Протоколов сионских мудрецов".

            Опасность провокаторства, постоянно висевшая над революционной организацией, усиливала в народовольцах недоверие и подозрительность друг к другу, жестокость и коварство. На засылку провокаторов в стан революционеров террористическое подполье отвечало не только разоблачением в своих рядах полицейских агентов и расправой с ними. Настоящим триумфом революционеров в их борьбе с тайной полицией явилось внедрение в аппарат Третьего отделения народовольца Н.В.Клеточникова (1846 - 1883). Николай Клеточников, служивший кассиром и письмоводителем в Крыму, в 1878 году прибыл в столицу империи с целью предложить свои услуги "Народной воле" для исполнения любого теракта против высших чиновников или царской семьи. Революционный энтузиаст с юных лет страдал чахоткой  и спешил принести максимальную пользу святому делу. "Генералу от конспирации" А.Д.Михайлову через знакомых удалось устроить его в агентурную часть Третьего отделения чиновником для письма. Два года агент исполкома "Народной воли" Клеточников имел доступ к секретным документам тайной полиции и регулярно передавал важнейшие сведения в революционный центр. Народовольцы обладали полной информацией о предателях и провокаторах, они заблаговременно узнавали о готовившихся "внезапных" арестах.

            В январе 1881 года Н.Клеточников был арестован. Его судили на знаменитом "процессе 20-ти", где перед судом предстали 11 членов исполнительного комитета "Народной воли" и 9 агентов исполкома. В феврале 1882 года к смертной казни через повешение были приговорены 10 человек, в том числе и Клеточников. Однако под международным давлением царь был вынужден заменить казнь каторгой (из десяти смертников был расстрелян один Н.Е.Суханов, как офицер, изменивший присяге). Николай Клеточников, нареченный позднее "первым контрразведчиком русской революции", умер в Алексеевском равелине Петропавловской крепости.   

            Даже в краткой характеристике русского революционного подполья нельзя обойти вниманием еще одного человека, который хотя и не был корифеем "Народной воли", но в силу ряда причин заслуживает более подробного рассказа о себе. 27 июля 1880 года в Трубецком бастионе Петропавловской крепости покончил жизнь самоубийством, повесившись на полотенце, двадцатичетырехлетний народоволец Григорий Гольденберг, сын купца второй гильдии из Василькова. В феврале 1879 года он смертельно ранил харьковского губернатора Д.Н.Кропоткина, двоюродного брата известного теоретика анархизма – князя П.А.Кропоткина, и сумел скрыться. В марте вместе с А.Соловьевым и Л.Кобылянским (поляком по националь-ности) Гольденберг (революционные клички "Гришка" и "Биконсфильд") приехал в Петербург, чтобы участвовать в покушении на Александра II.

В романе Ю.Трифонова о Гольденберге, в частности, говорится: "... В Гришке при его склонности к трезвону и хвастовству была какая-то скрытая сумасшедшая сила: мог сдуру, наплевав на всех, кинуться в самое безумное. Нельзя было выпускать его из вида ни на день". Он рвался сам нанести  "последний удар" –  "убить медведя". Но партийное руководство решило, что стрелять в самодержца не должны ни еврей, ни поляк: начнутся погромы. Гольденберг покинул столицу, а покушение на Александра II совершил Александр Соловьев: 2 апреля 1879 года он четыре раза выстрелил в императора, но не попал. Это было третье (после выстрелов Каракозова и Березовского) покушение на царя-освободителя.

Арестованный в ноябре того же года с поличным при попытке провезти в поезде двадцать килограммов динамита, Гольденберг был предан одним из своих товарищей по "социально-революционной партии", провокатором Федором Курицыным (убитым в Ташкенте в 1906 году), открылся ему и затем согласился выдать других террористов. Он дал подробные характеристики видных революционеров того времени –  А.Желябова, Н.Морозова, С.Перовской, Г.Плеханова и др.

Гольденберг не признавал себя предателем, считая, что своим сотрудничеством с представителями власти ("громаднейшим самопожертвованием") спасет товарищей от страданий, а то и от смертной казни, а правительство – от новых преступлений. И все же, после разговора в июне 1880 года с членом исполкома "Народной воли" Аароном Зунделевичем, также содержавшимся в Петропавловской крепости, "Гришка" покончил с собой.

В историю "освободительного движения" Григорий Гольденберг вошел не то как изменник и предатель, не то как жертва провокации и даже гипноза. Ходили также слухи, что власти даровали ему жизнь и свободу за его предательство. Некоторые авторы считают, что царским следователям удалось "расколоть" Гольденберга, сыграв на его самолюбии и "позерстве". Однако, читая сегодня его предсмертную "Исповедь", опубликованную в "Красном архиве" в 1928 году, по-другому оцениваешь поступки этого человека, сумевшего, судя по всему, достаточно объективно осмыслить и переоценить как политику правительства, так и деятельность кучки революционеров –  "воюющей фракции дезорганизаторов" (одна из главных задач "революционной партии", говорилось в программе "Земли и воли", 1877,  –  "ослабить, расшатать, т.е. дезорганизовать силу государства" путем систематического истребления "наиболее зловредных или выдающихся лиц из правительства").

            "Что правительственный террор вызван нами, – признавал Г.Гольденберг, – в этом сомневаться нечего…". Что "воюющая фракция" путем террора "не добьется свободы – это несомненно". "Царство либералов, – продолжал  молодой революционер, – неизбежно", и "при конституции только они и будут господствовать".

            Это самокритичное прозрение, пусть и запоздалое, не может не впечатлять. Но не менее сильны строки "Исповеди", обращенные к властям: "О, правительство русское, зачем ты отравляешь нам жизнь, зачем кругом нас совершаются такие факты, как сечение розгами, избиение нагайками, что мы должны бросать всех и все, что только было дорого в нашей жизни, чтобы идти на преступления? Знаешь ли ты, чувствуешь ли ты, как бы я служил тебе, как бы я отдал тебе все свои силы, если бы я мог признать тебя выразителем и представителем населения России, и ты бы не осталось в убытке". (Помните слова Порфирия Петровича из "Преступления и наказания" о том, как «опасен этот подавленный, гордый энтузиазм в молодежи"?)

            Показателен и отзыв Г.Гольденберга о начальнике III Отделения (позднее – министре внутренних дел) графе М.Т.Лорис-Меликове, либеральном политическом деятеле, получившем от царя огромные властные полномочия и пытавшемся осуществить в России "диктатуру сердца": "Что он в миллион крат выше всех остальных – это несомненно. Но вот что мне обидно… он, наверное, думает, что это с моей стороны лесть. Так ему думать еще возможнее потому, что я иудей – ну, а иудей на все способен; так думают многие". И, наконец, настоящий крик раненой души: "О, Господи, ведь мы же дети одной и той же земли, одним и тем же языком говорим, и вы нас не понимаете, мы для вас те, кого греки называли "варварами".

            Нет, не зря среди революционеров Гольденберг слыл радикалом "средней величины". Сомнительно, чтобы мысли, высказанные им в его показаниях и "Исповеди", могли быть лишь результатом внезапного затмения или озарения; они, скорее всего, - плод долгих размышлений и колебаний, внутренней борьбы. Не разделяя полностью взглядов своих товарищей-нигилистов, "Гришка" казался им, в их системе ценностей,  недалеким и неразвитым (Л.Тихомиров, к примеру, называл его "глуповатым"). Любое сомнение в верности избранного ими пути террора они трактовали либо как предательство и измену общему делу, либо как результат внешнего воздействия. Так появилась и суггестивная версия измены Гольденберга. Н.А.Морозов (1854 - 1946) вспоминал: "Читая потом его показания, я не мог отогнать от себя мысли, что они были сделаны не в полном сознании, а под влиянием какого-нибудь введенного к нему в темницу гипнотизера".

       В самом деле, могла ли прийти в голову правоверному нигилисту мысль Гольденберга, высказанная им в его показаниях, что террористы "избрали не то средство, которое нас может привести к политической свободе"? Или, что деятельность террористов препятствует умеренному крылу народников вести свою агитацию? По сути, это был возврат к нормальной, общечеловеческой морали, которую русские революционеры-народники и их последователи презрительно отбрасывали.  

Как уже говорилось, когда был оглашен смертный приговор десяти народовольцам, судившимся по "процессу 20-ти", за революционеров вступилась мировая общественность. Виктор Гюго обратился к правительствам и народам с "Призывом": "Цивилизация должна вмешаться!.." Итальянская газета "Секоло" писала о русских народовольцах: "Побежденные сегодня, они станут победителями завтра, потому что борются с мужеством, героизмом и верой, как люди, обрекшие себя на смерть для торжества великого идеала".

Такое настроение "прогрессивных сил" принесло свои плоды. Террор врывался в политическую жизнь цивилизованных стран: в 1894 году был убит президент Франции Сади Карно, в 1898-м – императрица Австрии Елизавета Баварская, в 1901-м – президент Соединенных Штатов Уильям Маккинли...

            Если бы "Исповедь" Григория Гольденберга, в искренности которой кто-то может и усомниться, была услышана, понята и принята теми, к кому она была обращена!.. Но через несколько месяцев после его смерти, в результате шестого покушения, был убит народовольцами Александр II.

И хотя "бомбист" Игнатий Гриневицкий был белорусом и дворянином, враждебность к евреям, усиливавшаяся еще в 70-е годы, после 1 марта 1881 года вылилась в жестокие погромы. "Диктатура сердца" провалилась. На правом фланге место лорис-меликовых занимали победоносцевы, на левом –  гольденбергов сменяли нечаевы, а политический центр опасно пустел.

        Может быть, это происходило еще и потому, что "либеральными отцами" тогдашней молодежи, как писал Ф.М.Достоевский в 1876 году, в большинстве своем "была грубая масса мелких безбожников и крупных бесстыдников, в сущности тех же хапуг и "мелких тиранов", фанфаронов либерализма, в котором они ухитрились разглядеть лишь право на бесчестье".

            Русское правительство опасно провоцировало – в том числе против самого себя и против всей России – и лишалось тем самым по крайней мере нравственного превосходства над своими противниками. Из специфически полицейского средства борьбы с террором провокация превратилась в  универсальный тактический прием политики правительства. Впрочем, В.О Ключевский смотрел на этот вопрос куда более широко. В его дневниковой записи за 24 апреля 1906 года читаем: "В продолжение всего XIX века с 1801 года, со вступления на престол Александра I, русское правительство вело чисто провокаторскую деятельность: оно давало обществу ровно столько свободы, сколько было нужно, чтобы вызвать в нем первые ее проявления, и потом накрывало неосторожных простаков". Вот и в 1905 году, накануне декабрьского вооруженного восстания в Москве, организованного крайне левыми партиями, в интервью британской газете С.Ю.Витте (с октября 1905 по апрель 1906 года он занимал должность председателя Совета министров; будучи еще министром финансов, Витте имел тесный контакт с полковником С.В.Зубатовым, асом политического сыска, всемирно известным автором проекта "полицейского социализма", выведенным в политическом детективе Б.Акунина "Статский советник" под фамилией Зубцов) многозначительно заявлял: "Русскому обществу, недостаточно проникнутому инстинктом самосохранения, нужно дать хороший урок. Пусть обожжется; тогда оно само запросит помощи у правительства".  В руководство революционных партий, отдававших предпочтение нелегальным и террористическим формам деятельности, как и в XIX веке, продолжали внедряться агенты охранки - провокаторы. Достаточно напомнить имена эсера Е.Азефа и большевика Р.Малиновского.  ("Дело Малиновского" рассматривалось Чрезвычайной следственной комиссией, созданной в марте 1917 года Временным правительством. Показания пришлось давать и Ленину. В полном соответствии с "партийными принципами", вождь большевиков заявил, что принесенная провокатором польза перевешивает причиненный им вред: ведь "выдающийся рабочий-лидер"– так Ленин называл члена ЦК РСДРП Малиновского до его разоблачения –  своими речами в IV Думе, написанными вождем, способствовал  большевистской пропаганде!)

Столыпин считал провокаторство "освещением революции изнутри", и даже интеллектуал Василий Розанов уповал на полицейские провокации, которые, по его мысли, распахнув "одежды Христа" революции, должны были "показать под ними Иуду". (Куда более интересным представляется подмеченный Розановым "хлыстовский элемент" русского революционаризма, роднящего его с распутинщиной.) Да, Россия была явно нездорова, но ее многочисленные, застарелые и серьезные болезни власти пытались лечить таблетками от головной боли.

                 Кроме того, в тугой узел российских социально-политических проблем вплетался "еврейский вопрос". Государственный антисемитизм, как нравственная ржавчина, разъедал российскую политическую элиту и общество. Личность убийцы Столыпина, анархиста и платного агента киевской охранки, Д.Богрова в очередной раз сфокусировала в себе революцию и террор, провокацию, близорукость царизма и "еврейский вопрос". Но не менее символичен и Григорий Гольденберг с его "Исповедью", как кончающая самоубийством, упущенная Россией альтернатива компромисса между властью и обществом, "отцами" и "детьми", традиционализмом и модернизацией, между великороссами и "инородцами". Большую цену заплатила Россия за сон разума своих власть имущих: "зло старого строя" пришлось исцелять новым злом - революцией.

            Владимир Соловьев в своей Третьей речи о Достоевском (19 февраля 1883 года) говорил, что в любом деле важны два вопроса: "Что делать?" и "Кто делает?" Имея в виду русских нигилистов, он подчеркивал, что у них на первый вопрос "получается ясный и определенный ответ: убивать всех противников будущего идеального строя, то есть всех защитников настоящего". Индивидуальный террор революционеров был организованным. В этом заключалась предпосылка перерождения индивидуального терроризма в государственный. Наверняка те, кто романтизировал бунт и из гуманных соображений выступал в защиту борцов за народное счастье от полицейских преследований, не задумывались о том, на что будут способны "профессиональные революционеры", когда окажутся у власти – их тесные "контакты" с охранным отделением не прошли даром: у них выработалось отношение к идейной и политической борьбе, как к форме полицейской операции. Подпольные кружки, законспирированные ячейки революционных организаций, вооруженные "рабочие дружины", "партия нового типа" с богатым опытом нелегальной работы, возглавляемая "твердокаменными" вождями, – все это уже содержало в зародыше ключевые элементы, составившие позднее репрессивную машину государства "диктатуры пролетариата". Терроризм почти никогда не проявляется в чистом виде – его сопровождает высокая (по крайней мере, для его приверженцев) идея.