Марина Мануйлова

 

 

Часть 1.

 

 

Глава 1. Ляля.

 

            Середина октября, Новосибирск. Поздний вечер. Из окна высокого, сталинской постройки, второго этажа Ляле хорошо видна под фонарем отъезжающая от подъезда машина. В другом окне, рядом, к стеклу приплюснулась голова шестилетней девочки. Ей нельзя вставать, она больна пневмонией в какой-то пятидесятый раз, но удержаться трудно – папа уезжает.

            Дом, в котором живет семья Мануйловых, большой, с красивыми витыми воротами, стоит на Красном проспекте, в двух шагах от главной площади и Оперного театра. Он расположен буквой "пэ", и стороной, обращенной во двор, вместе с линией гаражей, образует замкнутый квадрат. Внутри квадрата есть огороженный лепным забором садик, утыканный по периметру яблоньками, с песочницей и качелями в центре и скамейками для бабушек. Здесь по многу часов в день (а хочется еще больше) играют и дерутся, влюбляются и дружат, предают и мстят... Двор – это полноценная жизнь человека. Не поднимается рука написать: тренировка, репетиция, черновик, понарошку...

            Неужели люди всерьез считают, что первая любовь и первая дружба это только репетиция настоящей жизни? Если так, то зачем платить легиону психоаналитиков, вытаскивающих из затоптанной памяти тебя, истинного? Почему тогда те, кому психоаналитик не по карману, закатывая глаза, зовут в духовную секту под предводительством гуру, живущего именно в том, тобою построенном в детстве, домике из магазинных ящиков?

Так называемые взрослые люди, скажите уже правду:  во дворах, с четырех до четырнадцати лет, примерно, и была настоящая, с искренними, глубокими переживаниями – жизнь... У каждого своя, единственная. А к окончанию школы и дальше, начинался бесконечный, серый ряд: "как у подруг, не хуже, чем у других, об этом мечтали мои родители, мужу это понравится, полезно для детей..." Понявшие обман, выброшенные на обочину, вернее, спасшиеся из омута – бабушки и дедушки, лучшие из них, понимали внуков и подмигивали им перед тем, как те убегали на улицу – гулять!!!

            В полноценной и полнокровной жизни двора, естественно, были свои короли и королевства, партийные вожди и чапаевы, рыцари и их дамы, прокуроры, адвокаты, палачи и бандиты... Понарошку?

 

В том, 1962 году, начиная с января, в морг областного управления УГРО Новосибирска почти каждый месяц привозили трупы девочек-подростков, изнасилованных группой, иной раз до двадцати человек, и задушенных. С января по октябрь убитых девочек было уже семь. Лариса Андреевна Мануйлова сразу определила возраст насильников – от 10 до 16 лет. Как не старался Прейсман, ее друг и начальник, оградить Лялю от этого дела, но пришлось все-таки именно ей, старшему судмедэксперту, отвечать на вопросы следствия. По величине группы, по малолетнему возрасту и по их неуловимости, дело отслеживалось начальством на уровне обкома партии.

Пытаясь оправдаться (как же город докатился до такого?), обвинили во всем "двор". Массированное строительство во времена Хрущева, получившее название "хрущоб", начнет отходить от концепции "двора". Споры на муниципальном уровне выльются сначала в компромиссы: дворы перестанут закрывать линиями построек, откроют просматриваемое пространство. А со временем победит мнение – дворы убрать. В новосибирском Академгородке, жилой комплекс которого строился в шестидесятые годы, дворов не будет, а уличное воинство лишится территориальных границ. Справедливости ради, следует сказать, что в Академгородке преступности не было совсем по другим причинам.

 

***

Ляля отбежала от окна и заметалась по комнате, как маятник. Ее жизнь в этом году тоже была, как отмашка маятника – чем сильнее счастливые моменты, тем больнее проблемы.

Двустворчатая, со стеклянными квадратами, дверь тихонько приотворилась и свекровь, Елизавета Михайловна, не входя в комнату, спросила:

- Лялечка, а где Витя?

У всех, кто видел Лизу, первой мыслью было удивление – какая же она маленькая! Ее сын Виктор был высоким, метр девяносто, а внук Саша, когда вырос, не добрал до двух метров два сантиметра. Всю жизнь Витя был худым, а когда, после первого приступа стенокардии в сорок пять лет, бросил курить и начал поправляться, то начальственный живот, размах округлившихся плеч и массивный овал лица придали его статности солидность статуса.

Виктор Вениаминович Мануйлов был председателем Совнархоза тяжелого машиностроения Западной Сибири, то есть, министром отрасли в регионе. Так задумывалось Хрущевым: чтобы разгрузить-пошерстить центральную часть управленцев, надо перевести руководящий аппарат вплотную к производству.

 

Ляля споткнулась о голос, чуть не упала, схватилась за стул.

- Где Витя?... Уехал. Улетел в командировку, в Москву. – В голосе были слезы, но она никогда не плакала и не жаловалась – не умела. Поэтому все негативные эмоции у нее выливались в злость. Близкие знали, что Ляля не хочет их обидеть, но общаться с ней было тяжело.

Лиза, сгорбленная, держась за дверь двумя руками, не удержалась:

- Как? На столе ужин, даже не попрощался... Что случилось, что он сказал?

- Лиза, я вас очень прошу, дайте мне придти в себя, идите к детям, посмотрите, как там Маринка, пощупайте ей лоб, я через несколько минут к вам зайду...

Лялина прямолинейность, неумение сменить тему, увильнуть – не облегчали жизнь ни ей, ни окружающим. Все у нее было написано на лице, все проблемы она решала в лоб, не откладывая, по горячим следам, что тоже часто вредило. На вопрос свекрови "что Витя сказал?", можно было только озвучить его слова. Но Ляля знала, что если она просто ответит, то разревется, как баба, а для ее польских кровей это было непереносимо стыдно.

Лиза, вздохнув, притворила дверь и прошаркала по коридору в соседнюю комнату, где спали дети и стояла ее кровать. Да, она старая и, в сущности, никому ненужная... Но даже не попрощаться? Между матерью и сыном была глубокая и сильная связь – ведь они плечом к плечу пережили такое...

Вите было семь лет в год революции, и обвальная разруха следующих лет, унесшая в прошлое дедовский крепкий двухэтажный дом, выкинувшая из их жизни отца, белогвардейского офицера, заставившая мать, с годовалой сестричкой на руках, просить крова в детдоме, чтобы не умереть с голоду, – спаяла мать и сына в одну неразделимую душу. Лиза чувствовала, что пришла пора переезжать к дочери, отойти в сторону – Витя любит эту женщину, но ей с невесткой простого человеческого языка не найти.

А Ляля, пометавшись между сервантом и столом супермодного гэдээровского гарнитура, схватила с подоконника папиросы и закурила, уставясь на всю эту роскошь – первое и последнее "приличное" приобретение семьи, которое они умудрились привезти аж из ГДР, где отдыхали в августе по турпутевке.

Стекло серванта отражало болезненно (для того времени) тонкую женщину. Платье, сшитое ее руками, лепило модную, женственную фигуру: покатые плечи, подчеркнутая талия. На самом деле, у нее был мальчишеский стан, с прямыми плечиками и узкими бедрами. Аккуратная головка с заправленными за маленькие ушки, как у отличницы, рыжеватыми кудрями, курносый нос, никакой косметики – она бы очень молодо смотрелась, если б не тяжелый, исподлобья, взгляд черных, цыганских, глаз.

У нее все внутри кипело, и она с удовольствием схватила бы молоток и прошлась им по всем этим стеклянно-ореховым поверхностям. Витя улетел в Москву вместо того, чтобы, пожелав детям спокойной ночи, сесть на кухне с домашними и поужинать. Витя сказал, что уезжает, а еще он сказал...

Думать об этом не было сил. Неужели он ее бросит? Вот как чувствовала: сорок лет – старость, нашел молоденькую. Нет, не может, не может быть! А внутренний голос шептал: "Витя? Еще как может... И по глазам его ты ничегошеньки не прочтешь, вот и бесись, мучайся... Так тебе, разлучнице, и надо."

 

Пятнадцать лет назад Ляля увела его из семьи с тремя детьми, тогда ее сопернице тоже было под сорок. И Витя не пожалел троих детей, ушел. Ужасно. Его бывшая жена бегала по инстанциям, требовала "повлиять" и "принять меры".

Мануйлова сняли с должности главного инженера Новосибирского авиазавода им.Чкалова, назначили директором авиационного техникума, решался вопрос об исключении из партии. Когда часа два мурыжили его, выставив за дверь и решая, а не забрать ли партбилет – вот тогда Ляля увидела, до чего же ему тяжело. Очень он переживал по этому поводу – возможности лишиться партбилета.

И бросать детей ему было, конечно, трудно, но он этого не показывал. А Ляля как-то это не поняла тогда. У нее был во многом мужской тип характера (отец Андрей воспитал), например, она, не раздумывая,  верила своим ушам и глазам, а если "что-то" не озвучивалось, то этого "что-то" как бы и не было. Попросту говоря, Витя не ожидал той душевной неглубины, которую обнаружил в любимой на старте совместной жизни –  в истории с его разводом. Он не рвал на себе волосы, поведение истеричной жены вызывало у него отвращение, но его сердце болело, а в глазах подруги он читал: "Ты спокоен, значит, все в порядке. Ты молчишь, значит, все хорошо." Витя даже немного испугался ее равнодушия.

В те месяцы он понял: бесполезно искать "родную" душу (опять господа-писатели надули).  Постарайся воспитать, но особо не надейся, что получится. Душа развивается в горе, а ведь муж должен жену оберегать. Изо всех этих размышлений он вынес резюме: не стоит суетиться, стараться найти так называемую "половинку" – это сказка, иллюзия, фикция фрикции. Душа твоя в каком-то множестве точек все равно будет ныть от одиночества. Можно нытье это приглушить в себе, даже очень просто – рюмочкой, посложнее – книгами, хобби. Главный же вывод: эта семья для тебя – вторая и последняя, здесь будешь строить, радовать и радоваться – до конца.

Ляля всего этого хода мыслей не знала, не подозревала даже о болезненном для Вити несовпадении чувств, реакций. В ее природе главным компонентом была преданность. А умишко и сердечко ее были не такими глубокими и умными, как у Вити, но ведь так и должно быть? Ведь это муж в семье направляет, решает, делает выводы...

Ей импонировала его аристократичная сдержанность, так как для нее самой любое проявление чувств было большой проблемой. Притом, что характер у Ляли был взрывной.

Ее отец, безумно любящий младшую дочь, внушал – не верь словам, суди по делам. И Ляля была скупа на слова, не ждала эмоций от других, но сама доказывала свою позицию поступками. Все, что от нее зависело, сделала, чтобы поддержать первую семью Виктора. Нечего и говорить, что он ушел, как стоял, с двумя своими личными вещами, памятью о трехгодичной командировке в Америку: американским кожаном и радиоприемником.

С 1948 года и в последующие десять лет в оставленную семью забрасывались деньги – лопатой. Оба, и Витя, и Ляля, зарабатывали очень много. Старшую дочь, Валентину, которой вскоре исполнилось шестнадцать, отцу удалось забрать от матери, определить на учебу к себе в техникум и поселить в общежитие. Фактически же она дневала и ночевала в новой отцовской семье, и разумеется, отец ее содержал полностью.

А младшие, Евгений и Татьяна, которым было тогда двенадцать и восемь, попали под влияние разъяренной брошенки и отца не простили. Не сразу их сердечки успокоились в низине, выжженной ненавистью, были по дороге попытки отца не потерять детей. Но приводило это к обратному, например, когда Витя подарил Женьке на день рожденья коньки, мамаша пацана этими коньками избила. Этот случай скрыть не удалось – ребенок получил серьезные раны. Но было много негатива "за кадром" – от поднятия брови до агрессии, и дети сдались, возненавидели отца.

 

Лялины проблемы были в ее кудрявой головке. Почему-то она решила, что сорок лет это старость, перестала красить ресницы, шить себе вечерние, в пол, платья с голой спиной... Привязка к дате угнетала ее необъяснимо... Она всегда была моложе любого своего окружения: младшая дочь в отчем доме, муж на двенадцать лет ее старше... Как врач, она знала и про биологический возраст, не зависящий от дат. Откуда эта боязнь дурацкой цифры "сорок"?

И вот, начиная с январских праздников, ей становилось все тревожнее, а желание друзей и близких с помпой отпраздновать ее круглую дату – все больше раздражало. Весенний авитаминоз – так бы она сама сказала, если бы посмотрела на себя со стороны. То-то и беда, что взглянуть на себя со стороны можно только после смерти.

В марте отгудели ее сорок лет, в августе целый месяц провели в Германии – подарок мужа на день рожденья. Любовь семьи, признание коллег, благодарность друзей – захлестывали. Витя и Ляля были полны сил и азарта, у стареньких мам все было в порядке со здоровьем... Это был, безусловно, год счастья и благоденствия.

И тем не менее, с января по конец апреля Ляля волновалась все сильнее, поначалу относя беспокойство за счет суеты вокруг дней рождений: своего и Вити. Но и в мае тревога не исчезла, а стала явной. Витя нервничал, и даже она, не мнительная, не очень-то понимающая в знаках судьбы, все больше замечала – что-то происходит. Мысль о сопернице не продумывалась впрямую, это просто было чувство неуверенности. И оно росло.

Наступил вечер понедельника, 22 октября 1962 года, когда Витя пришел с работы, не переодеваясь зашел к детям сказать "спокойной ночи", а потом протянул руку за кожаном, взял портфель и как-то вскользь, пряча глаза, сказал: "Улетаю срочно в Москву. Когда вернусь, не знаю." И спросил... Но думать об этом Ляля не могла, и чтобы не разреветься, открыла незаклеенное еще окно и закурила очередную папиросу (всю жизнь курила только папиросы "Беломорканал"). Поочередно – то вдыхая ледяной ночной воздух, то обжигая гортань дымом – отвлекалась на физическую боль.

 

Глава 2. В Москву...

 

Виктор Вениаминович Мануйлов мерз в теплом автомобиле по дороге на военный аэродром. Давали себя знать плохие сосуды, полученные по наследству от мамы, отсутствие в его жизни спорта и солнца.

Оставив за спиной жену на грани истерики, старую мать, больную дочку, он совершенно не думал о доме. Он думал сразу обо всех домах планеты, со всеми, часто несимпатичными, людьми. Его трясло: человечество было в пол-секунде от крупномасштабной, на трех континентах, стирающей с лица земли и победителей, и побежденных, третьей мировой войны. Атомной.

 

Два планетарных гиганта – СССР и США – несмотря на разницу систем власти и лозунгов, выдавали на гора одни и те же реакции. Набитые одним и тем же человеческим материалом, эти два чучела одинаково пугались, похоже вздрагивали, под копирку принимали меры... К осени 1962 года снежный ком этих "мер" достиг размеров, угрожающих перевести управляемую реакцию распада в неуправляемый распад всего живого.

 

Так сложилось, что Виктор Вениаминович Мануйлов видел последствия ядерного взрыва своими глазами.

С 16 лет он строил самолеты. В 1936 году по инициативе Сталина в составе группы инженеров Виктор был послан в Америку на три года, чтобы обучиться строительству авиазаводов и закупить необходимое оборудование. По возвращении, был назначен начальником производства Новосибирского авиационного завода им.Чкалова.

В конце двадцатого века большой пассажирский лайнер, состоящий из миллиона деталей, строили в США в течение 77 недель. В 1939 году, в Сибири, начали выпускать военные самолеты по одному в день, перейдя на военный режим за два года до нападения Германии на Россию. (На вопрос, помнишь ли ты первый день войны, Виктор сердито отвечал: "Не помню. Для меня все дни были одинаковы.")

Истребитель тех времен содержал 16 тысяч деталей, 30 тысяч технологических карт. А чтобы перейти на новый истребитель ЯК-3, еще нужно было спроектировать и изготовить всю оснастку для нового производства. Кроме того, в 1941 году пришлось размещать прибывающие эвакуированные авиазаводы из Киева, Москвы, Ленинграда, Сталинграда.

В начале войны завод им.Чкалова выпускал один самолет в сутки, а в конце войны – двадцать. Един в трех лицах: главный инженер завода, плюс начальник производства, плюс исполняющий обязанности директора – Мануйлов Виктор Вениаминович получил боевой орден Красной Звезды. У него было много наград, но этой наградой Виктор, несчетное число раз подававший заявления уйти на фронт, гордился особенно.

 

После войны он сам и его завод попали в поле зрения конструкторов и ученых, которые искали производственные мощности для обкатки своих идей. Теоретикам понадобились технологические линии Новосибирского завода, самого большого и близкого к полигонам Казахстана.

Фамилия Виктора тогда же впервые стала известной и Лаврентьеву, сделавшему много для советского самолетостроения. Он был крупным ученым-практиком, заведовал в МФТИ кафедрой физики быстропротекающих процессов, а в 53-55 гг. работал в Ядерном центре в Арзамасе. Его изобретения воплощались в металл в Новосибирске, а в 1958 году он стал лауреатом Ленинской премии за создание артиллерийского атомного заряда. Первый президент СОАН СССР, с 1957 по1975, Михаил Алексеевич Лаврентьев сманит потом Мануйлова из Совнархоза, и они с громадным энтузиазмом, вместе, будут работать в новосибирском Академгородке.

Так сказать, отдав жизнь на создание средств разрушения, к пенсии отдохнут душой, созидая...

 

   В 1947 году конструкторы-ракетчики, с которыми Мануйлов сотрудничал как авиаинженер, запуская в производство некоторые из их разработок, добились для группы советских инженеров поездки в Японию – посмотреть своими глазами не на чертеж, а на жизнь, которую предлагал чертеж. Это была анонимная экспресс-экскурсия, по особому правительственному разрешению, без виз и документов – ведь гости из СССР были сплошь засекречены. 

Сразу после атомных бомбардировок Японии в августе 1945 года, всполошились ученые, зашевелились военные, пытаясь собрать статистику, изучить последствия, сделать выводы о применении атомного оружия. В 1948 году по указанию Трумена была создана комиссия по изучению долгосрочных последствий атомных взрывов.

По сей день ведутся споры, оправдано ли было атомное бомбометание, зачем вообще Америка это сделала? Даются три ответа: два основных, академических, и один – вскользь, просто реплика. Первый ответ оправдывает бомбардировку, указывая на тотальность японского типа ведения войны и необходимость нетривиального шага, заставившего японцев капитулировать. Второй ответ, критикуя первый, указывает на преувеличение японской опасности и апеллирует к открытию советского фронта, дескать, справились бы как-нибудь без ужасов атомного взрыва.

Оба подхода к вопросу подкрепляются фактами, цифрами. Дискуссия затихает, не переубедив противников и бросая по касательной замечание, с которым не спорят: основной целью атомных бомбардировок была демонстрация СССР атомной мощи США.

В СССР любопытство инженеров и медиков власть посчитала целесообразным удовлетворить. А военные американцы, дислоцированные в Хиросиме и Нагасаки после капитуляции Японии, не возражали против посещения этих городов советскими специалистами.

У Мануйлова были все критерии, по которым включали в список на эту ознакомительную поездку. Английский в совершенстве, опыт производства того самого, контакт с учеными, знакомство с перспективными разработками. Молодость... При его заслугах перед Отечеством ему было всего 37 лет.

Виктор увидел за два дня, в основном, с борта военного самолета, что такое атомный взрыв, причем, через полтора года попыток привести города в норму. В разговорах с обслуживающим персоналом принимающей стороны проскальзывали детали, подробности, не попадающие в статистику, в отчеты...

На момент атаки население в Хиросиме составляло 250 тысяч людей. В первые минуты взрыва 90 процентов людей, находящихся до одного километра от эпицентра взрыва – погибли. Возгорающиеся материалы воспламенялись на расстоянии до двух километров от эпицентра. Световое излучение вжигало темный рисунок одежды в кожу, оставляло под пеплом силуэты человеческих тел на стенах. Огненный смерч скоростью 50-60 км в час убивал наповал. От взрыва моментально погибли 80 тысяч человек.

В то время никто не знал об отдаленных последствиях облучения и о наличии радиоактивного загрязнения, поэтому из зараженных районов население не эвакуировали. Через полгода число умерших увеличилось вдвое, а через пять лет – превысило 200 тысяч.

 

То, что произошло, человечество узнает, даже если захочет, не скоро. Газетные заголовки доносили слова, не смысл. Какой процент из живущих поймет и усвоит, что это такое – атомный взрыв?

Правительства других стран еще несколько лет после применения атомного оружия будут раскачиваться, создавать комиссии, чесать в затылке, пытаться делать выводы. А в тот момент самым осведомленным человеком на планете был, конечно, президент США Трумен. И через несколько часов после бомбардировки Хиросимы он выступил по радио и заявил: "Бомбили, бомбим и будем бомбить..."

Стоит привести его слова дословно: "Мы сейчас готовы уничтожить, еще быстрее и полнее, все наземные производственные мощности японцев... Пусть не будет никакого недопонимания – мы полностью уничтожим... ...пусть ожидают дождь разрушений, подобного которому еще не было на этой планете."

У американского президента было еще несколько дней, чтобы подумать и осознать. В результате этого процесса, через три дня, 9 августа, пришла очередь Нагасаки. Бомба была мощнее, эффект от атомного взрыва тот же. Американцы подумали еще немного и запланировали взорвать следующую атомную бомбу в середине августа и еще по три – в сентябре и октябре. Очевидно, эффект от взрыва понравился.

10 августа в меморандуме начальника штаба армии США было написано, что очередная бомба должна быть готова к применению 17-18 августа. Начальник штаба подписал этот документ с комментарием: "Бомба не должна быть применена до тех пор, пока не будет получено прямое одобрение президента." Судя по хладнокровию господина президента, это "прямое одобрение" было бы получено, если б не капитуляция Японии.

 

Коллеги Виктора, увидевшие вместе с ним Хиросиму и Нагасаки, со времени той поездки относились к гонке вооружений и к холодной войне не так, как другие. Вся команда побывавших в Японии была настороже, воспринимая те или иные шаги политиков острее других аналитиков, и прогнозы их были, как правило, страшнее и точнее.

Когда Виктор по своему приемнику услышал в начале 1962 года о размещении американских ракет в Турции, то сразу понял, что добром это не кончится.

К 1960 году США на вооружении имели 6000 боеголовок и 1300 бомбардировщиков, способных доставить на территорию СССР 3000 ядерных зарядов. У Советского Союза было ровно в десять раз меньше боезарядов – 300, а стратегическая авиация имела низкую степень боеготовности.

В 1962 году США закончили размещение в Турции ракет средней дальности, за десять минут перекрывающие европейскую часть Советского Союза, доставая до Москвы. Советские стратеги знали, что перед ударом этих ракет они беззащитны. И кто-то, сильно умный, подсказал Хрущеву, что можно достичь ядерного паритета, разместив ракеты на Кубе. Почти единолично решив этот вопрос положительно, Хрущев дал добро на переговоры с Кастро и на операцию по переброске, сверхсекретно, сверхдальних баллистических ракет на Кубу. Для маскировки внутри самих себя, военные объявили о дислокации армейских частей на Севере. Операция получила название "Анадырь". Поэтому, отправляющиеся  на тропический остров матросы и солдаты, парились в ватниках и унтах.

 

14 октября 1962 года самолет-разведчик ВВС США обнаружил в окрестностях кубинской деревеньки позиции советских ракет средней дальности. И понеслось...

К двадцатому октября давление военных на глав правительств обеих стран стало чудовищным. Генералы представляли железобетонные аргументы под заголовком "Пока не поздно!!!" Оба руководителя – и Хрущев, и Кеннеди – знали, что над пусковыми кнопками зависли дрожащие руки. Вероятность провокации была настолько высока, что прямые переговоры между ними велись открытым текстом, без шифровки. Ракеты с ядерными боеголовками установлены на боевых позициях, атомные бомбы подвешены к самолетам, объявлена повышенная боевая готовность – с обеих сторон.

В соцлагере, конечно, никто ничего не знал, кроме спецов, да и то, только потому, что с ними советовались. А в Америке началась паника, сопровождаемая лекциями в школах и университетах "Как вести себя в случае атомного взрыва".

Сторона американская пугала стороннего наблюдателя решимостью, доказанной два раза, 6 и 9 августа 1945 года. Советские же военные, Виктор знал, всегда ставились под вилку: выскочишь вперед приказа – трибунал, не жахнешь первым – братская могила... При этом глухая информационная изоляция – дань секретности.

В те дни в Москве шептались: посол Добрынин в Вашингтоне и военный атташе ГРУ не знали о размещении советских баллистических ракет на Кубе...

Нормально? Администрация американского президента обращается в советское посольство, дескать, ребята, вы что там, на Кубе, делаете? А посол, на голубом глазу, отвечает: "Да ни сном, ни духом, вы чё, тава-арищ президент!" В голосе посла вибрирует искренность, а Кеннеди переводит взгляд на фотографии своей воздушной разведки, и у него отвисает челюсть...

Мануйлов подозревал, что возможность диалога в этой ситуации – фантастична.

И оказался прав: Кеннеди и Хрущев вынуждены были в считанные дни организовать новый, личный, канал связи. Все известные до сих пор способы связи подвели, не сработали. Заслонка секретности перекрыла обвал информации, и те, кто должен был принимать решения, варились в собственном соку на раздуваемом генералами огоньке.

У Виктора, как эксперта по бомбовозам и как свободно владеющего тремя европейскими языками владельца транзисторного приемника, были все данные, чтобы знать, представлять, чувствовать, под каким давлением с обеих сторон оказались те несколько человек, от которых зависит, нажать ли кнопку...

Сейчас он взберется по трапу в военный самолет и через четыре часа очутится в столице. Люди, принимающие решения о жизни и смерти половины человечества, старались подтянуть к себе поближе побольше советников, наивно полагая, что их личная ответственность окажется поменьше (как будто она, эта ответственность, кому-то понадобится, если что...). Со всех концов большой страны стягивались спецы – в Москву.

 

 

Глава 3. Экспертиза.

 

В доме Мануйловых слово "экспертиза" звучало часто. В "экспертизу" ходила мама на работу и приходя домой, рассказывала папе о проделанной "экспертизе".

Отец внимательно слушал. Ни о своей работе, ни о своих проблемах дома он никогда даже не упоминал. Работая всю жизнь на суперсекретных объектах, привык молчать, а в семье думали, что он спокойный флегматик, в отличие от мамы, то и дело повышающей голос и стучащей кулаком по столу, делясь прожитым днем. Отец смеялся: "Что же ты кричишь на меня, это же не я виноват!"

Дети еще не очень-то понимали, насколько большим человеком был Виктор Вениаминович на производстве и почему уважением коллег пользовалась Лариса Андреевна. Им только предстояло узнать, какие необычные судьбы проживали их родители. Но у них, как правило, было много вопросов к маме и полный штиль по отношению к отцу. Папа – начальник в тяжелом машиностроении – и сразу сводило скулы от скуки. Мама – режет трупы. С замиранием сердца – а нельзя ли поподробнее?

Вообще-то, конечно, было нельзя. И Лариса Андреевна, понимая, что все равно не отстанут, рассказывала пару-тройку кровавых сюжетов, подстраивая изложение под шаблоны любимого Шейнина. Эти рассказы повторялись, забивая эфир внимания и производя впечатление, что мама рассказывает о работе. На самом-то деле, слушателям обломилось немного...

У дочки была хроническая пневмония, и каждый год семья Мануйловых отправлялась на Черное море в четырехместном купе. Эти недельные, в один конец, поездки сдабривались мамиными рассказами, когда надоедало резаться в карты и ломать голову над шахматной доской. Так вот, этих рассказов было немного, по сравнению с набитыми до отказа событиями буднями прокуратуры области, покрывающей три Франции, как бык овцу.

Будни патологоанатома... В один жаркий летний день (в Новосибирске летом бывает больше 30 градусов) Лариса Андреевна, вскрыв восемь утопленников и выйдя из-под хирургических юпитеров в темный коридор, упала в обморок. Ее психика не выдержала высоко прыгающей, маленькой лягушки, сбежавшей из соседней лаборатории. Как хохотали ее товарищи-коллеги! Вспоминали это за рюмкой чая чуть не каждый раз.

Был еще один случай, который Ляля рассказывала неохотно, но неизменно покатываясь со смеху. А у слушателей, наоборот, позывов смеяться не наблюдалось.

Когда дети приставали, с замиранием сердца: "А тебе не страшно?", - Ляля пожимала плечами. Как передать чувство покоя и уверенности, которое охватывает и врача, и милиционера, и кто там еще сталкивается с мертвым телом... Да-да... Взведенные до предела, бросающиеся на помощь люди, вдруг убеждаются – поздно... Испарина на лбу, дрожащими руками закуриваем, адреналин схлынул, можно не торопиться...  Труп дает ответы на вопросы, перед ним не страшно за неправильный диагноз, его не надо защищать.

Но честно пытаясь ответить на вопрос о страхе, Ляля рассказывала о первом обмороке на первом своем рабочем месте, в Алейске.

Она попала туда по распределению, закончив Второй московский мединститут и потребовав направление на работу в Сибирь, неважно куда, по двум личным причинам. Во-первых, ее суженый жил и работал в Новосибирске и обещал из любой "дыры" Лялю вытащить. Второй причиной ее более, чем странной просьбы (ведь предлагали место на кафедре), была давняя цель найти следы отца, которого забрали в страшном 38-м и о котором с тех пор ничего не было известно. Она поэтому и специализировалась в криминологии, чтобы быть поближе к пенитенциарной системе.

И вот ее отправляют в город Алейск, который, на самом деле, просто пристанционный поселок. Он расположен на участке Новосибирск-Семипалатинск Транссибирской магистрали, и только поэтому имеет статус города.

Ляля вышла на работу в одно темное, прехолодное, зимнее утро. Побрела по тропинке между высоченными сугробами, разбирая под лунным светом, куда ставить ногу. И подняла голову, только когда тропинка уперлась в крыльцо деревянного дома. Шумят темные, разлапистые ели, свет луны сквозь облака неверен, но вот, в двух окошках, теплый, мерцающий от огня в печке свет, и сразу стало радостно – ее ждут! Последние метры бегом, распахнула дверь и, как полено, грохнулась в обморок. Ее ждали. И чтобы работа нового эксперта спорилась, застывшие на сибирском морозе трупы были поставлены стоймя вокруг печки – для оттаивания. 

В этом месте своего рассказа Ляля хохотала так, что не замечала отсутствия улыбок у своих слушателей. Чтобы сгладить разницу реакций и хоть что-то сказать, как правило, требовали объяснений... Ну, не было там морга. Сваливали трупы за околицу, а избушка экспертизы стояла далеко в лесу, и зимой звери не трогали страшную поленницу. Да и случаев, требующих вскрытия, здесь было очень мало. Просто перед Лялиным приездом накопилось – кто же сюда работать поедет?

Вот и Лариса Андреевна через полгода получила перевод, да сразу в областную новосибирскую прокуратуру, спасибо Вите.

 

***

На следующее, после отъезда Виктора, утро погода была такая гадкая, какая бывает только в загаженном человеком городе поздней осенью. Смена времен года замечалась  лишь по количеству слоев напяленной одежды и по качеству грязи под ногами. Громады зданий заслоняли небо, а смог не давал разглядеть звезды и облака... Детишки послушно заучивали наизусть стишки про травушку-муравушку, листопад-звездопад, про птичек-синичек, но в жизни запертых в каменном мешке людей не было природы, только моросящая дрянь за окном.

Поспав немного, но крепко (уж очень уставала физически), Ляля, собираясь на работу, старалась сосредоточиться на предстоящей планерке. Рассеянно поцеловала детей, взглядом попросила прощения у свекрови и сбежала по лестнице навстречу Витиному шоферу Коле. Подходя, замедлила шаг.

- Чё ты лыбишься? – Спросила подозрительно. Коля, рот до ушей, сказал искренне:

- Рад вас видеть, Лариса Андреевна!

- Хорошо. Тогда отвечай, куда отвез Виктора вчера ночью?

- На аэродром, куды ж еще...

- Говори правильно: "куда", а не "куды".

- Ла-адно...

Коля был крупным парнем, но в свои 20 лет смотрел на Андревну "снизу вверх", безмерно уважая патрона и всегда точно выполняя инструкции, касающиеся его жены. Он за Виктора в огонь и в воду, а уж соврать ради него – нечего делать. Сейчас Коля говорил чистую правду, удивляясь натиску этой щуплой женщины: она, что же, действительно думает, что Коля может заложить друга-покровителя?  

Кроме того, каждый раз, оглядывая ее всю, когда она сбегала с крыльца, Коля ужасался ее худобе. Он справедливо считал, что баба должна быть добрая, а значит, поперек себя ширше. Пенициллин начали применять совсем недавно, где-то десять лет назад, и народ точно знал: худые живут мало, много болеют и детей рожают худых во всех смыслах. Вот и у Ляли дети – смотреть же ж больно – тощие, бледные, как поганки. А малышка-то как болеет! По два-три раза за зиму воспаление легких.

- Садитесь скорей, Ларис Андревна, дождь собирается. – Ляля не отводила от него глаз и Коля занервничал. Он ведь не врал, отвез Виктора прямо к самолету, видел, как тот поднимается по трапу, что еще этой бабе нужно? Ревнует? Правильно делает – такой красавец, могла бы для него и постараться, побольше кушать, что ли.

Он захлопнул за ней дверцу, уселся на свое место.

- Поехали!

- Коля, скажи честно... – Он аж крякнул, опять "честно"... – Дети двенадцати лет могут быть преступниками сами по себе, без взрослых?

- Конечно! Пацаны, пока растут, и воруют, и припугнуть кого ножичком – запросто...

- Нет, Коля, я про тяжелые случаи. Ну, например, изнасилование. Групповое. А потом – убийство.

- Ё-моё! Ох, простите. Двенадцать лет? Большая группа?

- А это важно?

- Как сказать. Понятно, что они друг друга заводят. Но я думаю, должен быть заводила постарше. Хоть шестнадцати лет, а то как бы мальцы сами додумались...

 

Удаляясь от дома, Ляля обычно быстро забывала о ночных тревогах, о детях... Но сегодня ей вдруг пришло в голову, что она вообще ничего не знает о внутренней жизни дочки и сына. И ведь те подростки, которые убивали сверстников, у них тоже могут быть "нормальные" семьи, а им самим ничего не мешает быть послушными сыновьями, приносящими домой хороший табель... В так называемых "приличных семьях" родители много работают, обеспечивают семью, на работе и дома – авторитет, почет и слава.

И полное неведение – что там творится в сердечках подрастающих волчат.

- Как было в школе?

- Нормально.

На этом заканчивается, не успев начаться – всё, что связывает родителей и их детей.

Ну, ладно, думала Ляля, здесь я сильно преувеличила, в нашей семье мы хотя бы один день, воскресенье, действительно проводим все вместе. Но наши совместные занятия – это ведь не знание того, как дети проводят время без нас, с кем дерутся, в кого влюбляются, как выясняют отношения... Они ведь должны всем этим заниматься, а мы с Витей – что мы знаем об этом? Что я знаю о своих детях?

- Приехали, Лялечка Андревна! – Довольный, что притихшая пассажирка его не трогает, Коля опять сиял. "Славно, вот так, с утра, получить авансом улыбку," - думала Ляля. И она от души улыбнулась в ответ:

- Спасибо, Коля! Жалко, быстро доехали! Счастливо тебе!

Лариса Андреевна побежала под начавшимся дождиком к проходной. До планерки оставались минуты, и что докладывать по группе малолетних насильников, она так и не решила. Хотела ведь вчера с Витей это обсудить... Горло перехватило, навернулись слезы. Да гори оно все синим пламенем! Придется на ходу импровизировать, ведь в конце концов и так все откроется...

По результатам последней экспертизы: проделанных анализов и медицинского обследования трех девочек, втихую, через районную поликлинику, устроенного следователем, – Лариса Андреевна должна будет объявить официально о наличии в центре города настоящего публичного дома. Да это ерунда – не впервой, сколько их, этих "домов"... Проблема в данном случае в девочках: младшей всего одиннадцать.

И еще. У старшей, шестнадцатилетней Марины Шапиро, обнаружилась доказанная экспертом Мануйловой связь с группой малолетних насильников-убийц.

 

Ком в горле, загрудинная тяжесть – тревога начинала заявлять о себе соматическими симптомами. Ляля закурила папиросу – курнуть перед совещанием. А Сашка пробовал курить? Ему скоро двенадцать... Одна из девочек, возможно, учится с ним в одном классе.

На протяжении всего этого сложного года Ляля ощущала стены, неумолимо вырастающие вокруг нее со всех сторон, изолирующие ее от всего значимого. В январе разразился давно зреющий конфликт с ее сестрами, живущими в Москве. К весне обнаружилось отсутствие общего языка со свекровью. Перла ввысь самая болезненная из возможных – стена между ней и Витей. А теперь вот пришло осознание, что и дети, их внутренний мир, для нее "черный ящик". Она знает, что "на входе", получает видимый результат в виде успехов или наоборот – "на выходе", а вот что творится в их головах и душах, даже не представляет...

Сын и дочь не выходили у нее из головы. Всегда, когда преступление касалось малолеток, Ляля не могла абстрагироваться и перестать думать о своих детях. В голове у нее все перемешивалось, и дома она налетала на сына коршуном, выстреливая вопросы и с недоверием выслушивая ответы. Маринка с любопытством присматривалась из угла – только б ее не заметили, а Саша нервничал от этих приступов истерического внимания. Дочка, интуитивно, винила мать в лицемерии, а сын, интуитивно, мать жалел, но ни фига не понимал...

 

 

Глава 4. Брат и сестра.

 

Маринка лежала на пузе в коридоре и, не дыша, всматривалась в щель под дверью, запертой на ключ. Все ее органы чувств были заточены на сканирование пространства. Она была похожа на любопытную кошку, которая, вытянув тощую шею, прильнула круглым лбом к неожиданному препятствию и впитывает шорохи шевеления, доносящиеся из недоступного места.

Мама ушла в экспертизу, бабушка в поликлинику, и сестра с братом в одну секунду оказались в обычном своем, равновесном, состоянии догонялок. Побегав по кругу через проходную комнату, Сашка захлопнул перед Маринкиным носом дверь большой комнаты и быстро повернул ключ. У него было десять минут, чтобы переодеться в школьную форму и собрать портфель. Этого времени было достаточно и для Маринки, чтобы достать его и физически, и фигурально. И она начала со страшной скоростью забрасывать в щелку все свои карандаши – единственное, что туда пролезало. Когда бабушка Лиза вернулась, весь пол в большой комнате был равномерно усеян мелкой канцелярской шелухой.

Двенадцатилетний Саша и шестилетняя Маринка жили душа в душу.

Маринка, вырастая и получая тумаки, переставала ябедничать. Умнела, подтягивалась за старшим братом, уже можно было и поругаться с ней всласть, без слез.

Ее тщедушное тельце сотрясали упрямство и азарт. До агрессии не доходило по техническим причинам – и так дрались с утра до вечера. Маринка, натасканная братом, клала на лопатки всех подряд, понятно, своего, щенячьего возраста. А старшие ребята стояли кружком, наблюдали, руки в брюки. Первый раз ее побили в Академгородке, в классе. В смысле, пацан победил ее в драке. Маринка поудивлялась, а потом до нее дошло – в десять лет попадаются мальчишки крупнее и сильнее, чем девчонки. Эта драка, последняя, открыла новый этап, девчоночный. Появились первые подружки, с которыми она дружила именно, как девочка – наряды, сплетни. Дружба настоящая, независящая ни от одного внешнего критерия: пол, статус, цвет глаз, выгода – осталась в громадном, сером, задыхающемся от смога городе.

Саша начал учиться в шестом классе, сестра досиживала последний год перед школой дома – в садик почти не ходила, потому что непрерывно болела.

В этом году родители решили, что их можно оставлять одних, не считая старой бабушки. До сих пор у каждого из них, пока они росли, были самые настоящие няни: у Саши – Полина, а у Марины – цыганка Лиза.

Неизвестно, так ли уж в них нуждалась, но потом, когда на семейных праздниках появлялись их бывшие няни, выяснилось, что эти молодые женщины были просто пригреты семьей. В бытность свою директором авиационного техникума Виктор привел домой деревенскую, голодную Полинку, 17 лет. А когда Саша подрос и Полина ушла уже в общежитие института, продолжая учиться, в доме появилась 15-летняя Лиза, которую подобрали буквально на улице, сманив из табора. Ее отдали учиться в вечернюю школу, потому что она была неграмотна. Обе девушки, одна за другой, прожили в семье по нескольку лет, и на всю жизнь остались друзьями семьи, навещая, привозя своих детей и мужей к Мануйловым.

К концу пятого класса Саша перестал учиться, а до того был круглым отличником. Может быть, ему надоело быть "круглым" (версия отца).  Возможно, у него появился новый друг, который на него плохо влиял (утверждала Ляля). Через много лет, вспоминая этот период и будучи пристальным и неравнодушным свидетелем, его сестра решила, что подросток запеленговал тревоги родителей за внешним фасадом суперблагополучия, и как мог, создавал флуктуации реальных проблем: низкая успеваемость, плохое поведение... Тянул на себя одеяло внимания, чувствуя, что родители отдаляются от него, да и друг от друга тоже.

У Сашки и правда появился новый друг – второгодник Сева. Конечно, это было просто совпадением, но в том, 1962  году, друзья решили сделать бомбу. И сделали. И рванули ее в Сашкиной квартире, в чулане. Старая бабушка погасила начавшийся пожар, а папа – разгоравшийся конфликт. Виктор Вениаминович не поленился расспросить мальчишек подробно обо всем: почему пришло в голову, где нашли формулу и как доставали ингридиенты... Постепенно пацаны успокоились, все рассказали, и после этого разговора, как казалось сестре, возомнили о себе. Еще бы! Выставив сопливых баб за дверь, мужчины спокойно все обсудили и теперь, перед реализацией своих проектов, обещали советоваться со старшим товарищем.  

Брат получил, вместо выволочки, подписку на журнал "Техника-молодежи" и набор "Юный химик". Но дело было не в деталях быта, а в деталях уважения к отцу.

Саша гордился отцом – и было чем. Понемногу отец рассказывал о поездке в Америку, о своем детстве с беспризорниками, о том, как непрерывно учился – профессии, языкам, игре на фортепьяно... Вот это, собственно, и была гарантия от чужого влияния, гарантия, что он, сын, захочет заслужить одобрение отца и уж, во всяком случае, постарается его не опозорить.

Так просто, так элементарно: будь человеком, и твои дети не смогут тебя огорчить проступком.

Ляля чувствовала иначе, ей казалось, что только тотальный контроль может остановить "мчащийся под откос поезд". Что чего-то хорошего можно добиться только тяжелым трудом, бросаясь в битву, отбивая успех по сантиметру. Она так ощущала: чем важнее цель, тем труднее дорога к ней, а кругом – враги.

Виктор же просто уважал всех, особенно, авансом, молодых. И они его не подводили. Его вообще никто никогда не подводил, чувствуя  к себе его отношение. Ведь правилом было как раз недоверие, а уважение – редкая птица, заморская. Люди не умели любить и уважать – себя, а уж других!

Не любя – себя, но судя – по себе, в Советской стране поклонялись муштре. Неумные формы воспитания передавались из поколения в поколение и громоздили ошибки в геометрической прогрессии. Да, советские дети знали наизусть таблицу умножения в нежном возрасте, тянулись к знаниям и не клали ноги на стол. Это делало их хорошими людьми? Отсутствие пирсинга, шарканье ножкой, разговоры об искусстве – личность? Внушались ценности вещественные: объем знаний, диплом, должность, квартира-машина, а духовно – была ложь идеологии, которая сменилась правдой стяжательства.

Вот она, мудрость взрослых: хорошо устроился – ничё не делает, а зарплата большая; они любят своего сына – классную машину ему купили; да он несчастный какой-то – посмотри, как он одет; этот умный – много книг прочитал; а тот хороший – вежливый...

И появляются семьи, в которых родители по 16 часов в день работают на машину-квартиру, а дети колятся. Девушки выходят замуж за "вежливых" и попадают в тюрьму к домашнему садисту. Папа, абсолютный ноль, но сидящий на должности, растит сына, не понимающего, для чего вообще – жить... Разводы, алкоголизм, наркомания, неуважение, пресная, футбол-сериал-диван, жизнь... Зато все добротно одеты, хорошо пахнут, непрерывно говорят "спасибо-пожалуйста", у каждого диплом, машина, квартира, самомнение...

Кто из родителей, проживающих на одной шестой части планеты, в России, мог похвастаться, что знает, как его ребенок справляется со своими проблемами вообще и что у него в голове, в частности? Наотмашь, недетская детская жизнь двора, не предполагала делиться происходящим с чужими – со взрослыми.

Лариса Андреевна, добывая информацию профессионально, мучилась от ее недостатка в собственном доме. Что творится с Витей? Этот вопрос она задавала себе уже прямо. Чем наполнена жизнь детей? Как пробиться сквозь "как-в-школе-нормально"?

Виктор Вениаминович, абсолютно спокойный за свою семью, наоборот, страдал от нахлынувшей информации о событиях в мире. У него, как у всякого государственного чиновника и члена партии, и собеседников-то не было. То, о чем он должен поговорить, не взвалишь на близких и телефону не доверишь. Свой визит в Москву он хотел начать с приватного разговора с компетентным человеком, рискуя вызвать гнев заждавшегося некомпетентного начальства.

 

 

Глава 5. В отчем доме трех сестер.

 

Невидимая ограда еле сдерживает буйный, темно-зеленый, с мелкими, беленькими цветами, кустарник. Посередине, под смыкающейся над головой зеленью, несерьезная, легкая, калитка. Каменные квадраты ведут к среднему крыльцу деревянного, двухэтажного, расположенного тремя резными башенками, дома. Летом справа и слева от тропинки неухоженная, высоченная, трава, много синих, красных, желтых цветов и две клумбы анютиных глазок. Все растрепанное, но яркое, умытое, такое крепкое, с улыбкой.

В центральной башенке, повыше тех, что справа и слева, в двадцатые годы двадцатого века поселилась семья Кудзи: мама Мария Константиновна, ее младшая сестра Эмма, отец Андрей Георгиевич и три сестры – Женя, Зина и Ляля.

Их дом, построенный в конце XIX века, состоит из трех секций, с тремя входами и садиками перед крылечками. По периметру он украшен резьбой, над центральным домиком, конечно, на шпиле крутится петух. К дому ведет цивильная, асфальтированная дорога, которая проложена в мощном, скрывающем солнце, черном лесу, в десяти минутах ходьбы от станции метро Динамо. Это Петровско-Разумовский парк.

Начало парку положило строительство дворца, который Екатерина II велела возвести в честь какого-то очередного, заключенного с кем-то мира, и развернутых по этому поводу гуляний рядом с селом Петровским, что на северо-западе от столицы по тракту Санкт-Петербург – Москва. Дворец служил последней остановкой при въезде царского поезда в Москву, а в 1812 году в нем располагалась ставка Наполеона.

Перед ним, на площади в 60 с лишком гектар, разбили громадный парк с прудом, а со временем это место обросло объектами индустрии развлечений: летний театр, аттракционы, тир, бильярдные, купальни, кофейни... В 1835 году построили воксал – деревянное здание с галереей для концертов, единственное в своем роде. До конца XIX  века здесь было запрещено ставить питейные заведения (царь спаивал народ? Ну-ну...). Зато знаменитые рестораны Яр, Стрельна и Мавритания залихвастски спаивали аристократию.  

Николай II разрешил здесь строить, под присмотром своего архитектора, и продавать богачам дачи. Довольно быстро последовал следующий указ, о прекращении частного строительства, но уже построенные дома были так хороши, что стоят до сих пор, радуют глаз. После революции эти домики, бывшие дачи, быстро заселили коммуналками, и Андрей Кудзи, начальник районного почтового отделения и член партии большевиков, поселил свою большую семью в одном из них.

Большевики отметились в истории города, проведя в Петровском парке 5 сентября 1918 года публичный показательный расстрел 80 заложников из представителей высшего чиновничества бывшей Российской империи. Расстреляли и тут же ограбили и закопали, не озаботившись даже сказать об этом месте "братская могила". Во время развернутого строительства социализма отгрохали здесь стадион Динамо, потому что народ помнил расстрел и жилье не хотели строить. (Можно сказать, первый опыт братков по закатыванию в бетон неугодных.) Теперь парковая зона занимала 20 га, а город получил громадный стадион, не мешающий во время матчей своим ревом москвичам, потому что был расположен на окраине.

 

В 1962 году деревянный дом в лесу, на Петровско-Разумовской аллее, находился уже почти в центре разросшегося мегаполиса. Через 15 минут езды на метро Виктор Вениаминович уже шел, помахивая старым, кожаным портфелем, по аллее парка, вдыхая глубоко густой, духовитый, отфильтрованный липами и дубами, воздух и чувствуя, как уходит усталость. В Москве ему полагалось бегом докладывать о своем прибытии и ждать указаний. Но он решил урвать у Кремля хотя бы часок-другой и поэтому оказался без машины. Виктор шел пешком по роскошному, с зарослями орешника лесу и думал: "Надо обязательно хоть на денек вырваться в такое вот место отдохнуть бездумно." Эти мысли появлялись каждый раз по дороге к теще, и каждый раз без последствий.

Сейчас было десять вечера, столько же, сколько было на часах, когда он закрыл за собой дверь в Новосибирске. Время схлопнулось, выведя за скобки пересечение пространства, только добавилось усталости, но это было частью профессии Виктора – работать без передышки и в любых условиях.

До вылета он успел связаться с мужем средней Лялиной сестры, Германом, который работал в космическом конструкторском бюро. В советской России это означало ношение военной формы, присвоение военных регалий, плюс архивысокая степень секретности, несмотря на мирное слово "инженер", которым пользовались, чтобы ответить на вопрос, кем работает Зинин муж. Виктор, во многом коллега Германа и работавший с ним еще до знакомства с Лялей, когда Герман был простым авиаинженером, хотел поговорить с ним до того, как предстанет пред очи партийно-оборонных боссов страны.

Грузное тело Виктора в прогулке немного отдохнуло от неудобного самолетного кресла, чистый воздух прогнал головную боль, и открывая калитку, попадая в лужи между плитками, заходя в дом, он улыбался...

- Что это ты лыбишься? – Сурово сдвинув бровки, процедила теща, встречая зятя в коридоре.

- Рад видеть вас, Мария Константиновна! – Ответил Виктор, предвкушая домашний ужин. Он тещу жалел и в любых конфликтах вставал на ее сторону, чем изумлял любимую жену, компас души которой  всегда был выставлен на "справедливость", и никакие другие соображения не могли остановить ее прущую на баррикады натуру.

А вот теща Мария Константиновна Кудзи третьего своего зятя не любила давно и крепко. Вся эта история с его уходом из первой семьи стоила ей седой головы, ведь попирались две основные жизненные ценности: успех в смысле "устроиться" (карьера-то его, как минимум, рухнет) и лояльность общественному мнению. Непросто выдавать замуж за женатого последнюю дочь, нелегко выносить шушуканье за спиной и злорадные вопросы соседей. Ох, какие скандалы она закатывала Ляле, пока Виктор за ней ухаживал, прилетая из Новосибирска почти каждую неделю на один день, выходной. В тартарары под названием Алейск Ляля буквально сбежала от матери. И Мария, поджав губы, затаилась в ожидании, когда доченька приползет, плача, признавая мамочкину правоту. А разница в 12 лет? А трое детей, на которых надо платить алименты?

Знала бы теща, что Мануйловы и слова-то такого не знали "алименты", а просто все, что нужно, первая семья Виктора получала, не успев попросить.

За 14 лет их брака Мария подрастеряла азарт травли, да и далеко они жили, с дочерью виделись раз в несколько лет. И к моменту появления Виктора на пороге тем вечером, она и ужин приготовила, и скатерть постелила, и штофик поставила. Но складки немолодого лица привычно сложились в суровое выражение, и проведя зятя в гостиную, она сказала сухо:

- Прошу простить, прилягу, что-то спину ломит. А вы уж тут с Германом хозяйничайте, не стесняйтесь, и не ждите, пока остынет, тут горничных вам нет –разогревать.

Герман вскочил навстречу Вите, они обнялись. Мария подозрительно сощурилась: их объятье было горячим, вроде, не к месту, не к моменту. Витя регулярно бывал в Москве в командировках и виделся со всеми родственниками жены довольно часто.

Виктор сразу почувствовал волнение и тревогу Германа. Конечно, он в курсе, и сейчас они все-все обсудят...

- Спокойной ночи, Мария Константиновна! – Хором сказали мужчины, не решаясь сесть, пока теща не выйдет, а вдруг передумает? Оба нутром считали уходящие секунды, времени на пустую болтовню не было...

 

Жизнь и судьба Германа, совершенно неизвестные его родным, подробно описаны классиком в романе "В круге первом". Он никогда не был зеком, но люди, работающие в шарашке, независимо от наличия или отсутствия конституционных прав, дышали одним воздухом, думали об одном и том же, на протяжении многих лет, пока хватало сил и таланта, в одних и тех же стенах. И зеки, и их свободные коллеги, обслуживая аппетиты военных, 16 часов в день жили одинаково, и даже иногда не-зеки завидовали своим товарищам, которые шли на обед, а им приходилось задерживаться на совещаниях, поддакивать тупому, трусящемуся начальству.

Герман и Виктор, за пять минут утоливший первый голод, как заправские шпионы, выдернули телефон из розетки (да-да, в домах их родных с начала пятидесятых годов уже были и телефоны, и телевизоры) и добавили белого шума, как могли. Разговаривая, данные в цифрах не произносили вслух, а писали без нажима карандашом на бумаге, которую, конечно, потом сожгли.     

Средний зятек был гордостью московских родственников, характером чванных. Его запредельно высокое в КБ положение льстило им.

Герман был некрасив, невысокого для мужчины роста, не выше рослой, роскошной жены. За спиной Зины часто шептались: "Откуда нордическая внешность блондинки с голубыми глазами, высокой грудью и широкой костью? В кого она пошла в этой семье темноглазых, курчавых, мелких живчиков?" Женя и Ляля, особенно, когда состарившаяся мама предпочла жить у злюки Зины, прямо говорили, что тут дело нечисто.

Ее муж был весь в работе. Среди родственников его не видели и уж тем более, не слышали. Шарашка научила его не выдавать ни тени чувств, и заводя пружину сдержанности в начале рабочего дня, он иногда по вечерам срывался дома. Пил. Пока Зина была молода и скандалила, боясь, что он ее бросит (они друг друга не любили и не скрывали, что у каждого своя личная жизнь), бывало, он и руку на нее поднимал.

Надо сказать, характер у Зины был склочный, и как мать единственного сына, она тоже была никакая – эгоистка, да и все. Но довольно быстро подорвав здоровье, обслуживая Родину, а с другой стороны, сделав головокружительную карьеру и попав в "космос", Герман получил "по брачной страховке" обслугу и заботу на все сто. Жена его была что угодно, но не дура, и стала все делать, чтобы укрепить здоровье золотого кормильца и продлить его дни. Даже ограничивала в единственной, к старости, отдушине – в питие. А сама спилась, натурально, стала алкоголичкой, только держалась в рамках и на ногах, и выпивая крепко каждый день, никогда пьяная не показывалась на люди. Только свои знали.

 

Итак, беседуя с Витей, Гера налегал, не пьянея, на бутылочку, доставая ее из-под стола – со штофиком тещи они разобрались за десять первых минут.

С мировыми же проблемами, как видно, разобраться наскоком не удастся.

Они обменивались информацией, сводя цифры на одном поле, пытаясь предугадать шаги вершителей судеб. На исходе понедельника, 22 октября, в России еще не знали, что президент США через пару часов выступит с обращением к американскому народу и в лоб заявит о том, почему и к чему конкретно готова американская армия, подкрепляя речь теми цифрами, которые обсуждали зятья. Не получив разъяснений по поводу появления советского стратегического оружия на острове, в Белом доме предполагали массированную бомбардировку Кубы с последующей высадкой морского и воздушного десантов.

Заканчивалась первая неделя кризиса. До сих пор каждое действие противника провоцировало естественный ответ, и как в теннисе, военные обменялись принятыми мерами вплоть до последнего шага, на который полномочия имел, с обеих сторон, лишь один человек в государстве.

Накануне, 21 октября, офицер ГРУ на совещании у советского посла в Америке срывающимся от ужаса голосом доложил о приведении Военных сил США в повышенную боевую готовность. А именно: 250 тысяч пехотинцев и 90 тысяч морских и воздушных десантников готовы "под ружье" и если спят, то не раздеваясь, 25 эсминцев, не говоря о другой плавающей мелочи, взяли в кольцо Кубу, самолеты с атомными боеголовками непрерывно барражируют воздушное пространство границ СССР – от Аляски до Турции и Балтики.

Примерно то же получили по своим прикидкам Виктор и Герман. Кроме того, они предполагали, что размещение русскими на Кубе баллистических ракет произведено секретно, и несмотря на масштаб операции, скорей всего, ни военный атташе ГРУ, ни сам Добрынин, посол, не извещены об этой инициативе Хрущева, главы государства и Совета безопасности СССР. Невероятно, но так оно и было.

Друзья-коллеги, понимая, что простым пограничникам и их офицерам тем более ничего неизвестно о причинах, вызвавших ощетинивание ВС США, пытались просчитать развитие событий. С обеих сторон было самым важным нанести превентивный удар. Можно сказать, единственный выход, вопрос жизни и смерти. Получалось, во всех возможных вариантах – полномасштабная война.

Собственно, до сих пор, весь путь обдумывания ситуации Герман и Виктор проделали мысленно еще до встречи, и ничего нового друг другу почти не сказали. Вопрос, будет ли война, занял в их беседе минуты. Будет. Витя нарушил партийную дисциплину, встретившись с Германом, чтобы тот ему рассказал о мощности настоящего вооружения соцлагеря и как сегодня, в какой последовательности, возможно развитие военных действий. Родственник не подвел и, нарушая режим секретности, объяснил. Получалось, неважно, кто начнет и кто закончит – за час-другой созревший кризис вскроют так радикально, что планету Земля с тех пор будут населять мутанты.

За столом сидели не обыватели в розовых очках, не тупые исполнители с агиткой вместо мозгов, а суровые, мужественные мужчины, в расцвете лет, повидавшие... С воображением у них тоже все было в порядке. Американцы, выслушав своего президента, ударились в законную панику, роя блиндажи, скупая консервы и воду, уезжая-убегая, кто мог, на край света. Герман и Виктор, зная все, и не понаслышке, были из недобитых Сталиным настоящих коммунистов, воспитанных честью и совестью XIX века. Свою страну в тяжелый час им не пришло в голову бросить, о своей шкуре они и раньше никогда не думали, тем более, сейчас.

Они встали из-за стола, говоря "до свиданья" и прощаясь навсегда.

За полтора часа беседы ни один из них даже не подумал спасать свою задницу, бросаться стелить соломку семье. Хотя возможности, как раз у этих двух государственных мужей, были. 

 

 

Глава 6. Приличная семья. Почти год назад.

 

В семье Колывановых мать и дочь на работе и в школе носили фамилию матери – Шапиро. Потому что папа, второй секретарь обкома партии – большая шишка, и незачем широкому кругу населения совать нос в дела высокопоставленной семьи.

Марина Шапиро, ладная, крепкая, пятнадцатилетняя девушка, захлопнула книжку и посмотрела на часы. Без пяти десять – говорила же, что успеет, жаль, не поспорила. Она вышла из своей комнаты и сразу очутилась в зале, где стоял телевизор и модные кресла напротив. В одном из них восседала в махровом халате мамочка, Татьяна Львовна. Дочка протянула ей книгу:

- Ну, видишь, я успела закончить. Можешь отдавать в свою библиотеку. Жалко, не поспорила с тобой.

- А то что? Получила бы, наконец, шоколадку? – Засмеялась Татьяна и взяв книгу, другой рукой протянула дочери небольшую хрустальную вазу, доверху набитую маленькими, сувенирными шоколадками.

- А то бы, наконец, ты разрешила мне покрасить волосы! – Марина говорила сердито, не принимая шутки и не принимая вазочку из рук матери.

- Да ты ж моя сердитая девонька, рыба моя! Ну, мы же обо всем давно договорились! Через полгодика всего, промелькнет – не заметишь, исполнится моей девочке 16 лет, и будет она делать все, что захочет...

- Приготовь тогда для меня сигареты "Марльборо" на день рожденья! – И, наслаждаясь оторопью мамочки, добавила мстительно:

- Ты же не хочешь, чтобы я прямо при гостях раскурила беломорину? – Круто развернулась, пошла к дверям и крикнула:

- Спокойной ночи! – "А вот дверь мы закроем тихонько, для контраста," – подумала Марина, скрываясь в своей "девичьей светелке", как называла ее комнату Татьяна.

 

Дочь сюсюканье матери ненавидела с гораздо большим основанием, чем можно было предположить. И эти розовые ткани, на которые натыкался то и дело взгляд в ее "светелке" раздражали Марину бесконечно. Но она гордилась своей выдержкой, умением все-все скрыть и, как она справедливо считала, способностью манипулировать взрослыми.

В чем, где было это официально признанное ее отличие от взрослых, дающее им право за нее решать ее жизнь?

Они что, умнее? Нет! И доказывать сие как-то даже стремно. Да вы посмотрите, как они живут! Если и добились того, чего хотели, то благодаря недалекости своей, неопасности для начальства, за счет неприкрытого страха и готовности "на все" ради куска хлеба с маслом... Посмотрите, как они глушат себя алкоголем, боясь потерять свой примитивный, шоколадно-розовый рай. У них что, жизненного опыта больше? Ну, и какой же это, с их убогой фантазией, "опыт"? Жрать – всё, спать – со всеми, иметь – как у всех... Может, взрослые образованнее? Опять не сходится! Праведники? Продажны, как... А в душу лезут, пытаются мораль читать...

В семье были неукоснительно выполняемые правила, особо строгие для единственной, свет в окошке, дочери. В девять вечера – быть дома, в десять – в постель. Само собой, отличная учеба, плюс фортепьяно (в этом году выпускной экзамен в музыкальной школе), плюс художественная гимнастика... И никаких послаблений в виде тряпок или косметики. Чаще всего звучало – "мала еще"...

 

Марину изнасиловал прыщавый, противный двоюродный брат Семка, когда ей было 12 лет. Уже три года она жила полноценной половой жизнью и даже подфартило ей влюбиться, и взаимно. Она пережила травму, она самостоятельно справилась с медицинским аспектом нового своего состояния, она жила так, как хотела, и как и не снилось ее долдонам-родителям, но при этом они постоянно втискивали ее жизнь в дурацкие рамки нелюбимых вещей, ненужного образования, неудобного времени.

Где была ее фригидная мамочка в ту ночь, когда рот Марины накрепко накрыла шершавая, в цыпках, рука, и она почувствовала стыдную боль между ног? Она была не слабой девчонкой и рванулась, но этот щенок знал, что один не справится, был с дружком, и они успели привязать ее ноги к кровати до того, как она проснулась. Развлечься – вряд ли им удалось, как думалось, но Марину Семка растлил, и этот факт стал тем крючком, на который ее поймали.

Той июльской ночью они были в Мытищах, на обкомовских дачах. Партийные боссы устраивали два раза в год гулянки для своих семей (не все же с комсомольским активом по банькам, надо и жен уважить). В новогодние каникулы, с лыжами, и в июле, с шашлыками и бегом в мешках наперегонки. Дачи были роскошные, у всех отдельные комнаты, на каждом этаже и ванная, и душ. В холле телевизор, телефон, стеллажи с книгами. После купания в речке, ужина и песен у костра дети были отправлены спать, а родители погрузились на катер, предвкушая вкусить и нагрузиться. Называлось это – прогулка по лунной дорожке. А дети про себя, каждый, думали: "Могли бы и так нажраться, без антуражу, знаем-знаем, какие это лунные дрожки-дорожки".

С ребятами осталась парочка охранников, которые по молодости лет понимали, что детишек охранять не надо, и от них тоже никому вреда в глухом бору не будет. А надо их оставить, хоть ненадолго, одних, потому что родители заедают их детскую жизнь. И телохранители заперлись в каптерке, ублажая себя выпивкой и давая другим – жить.

Подростков было немного, пять таких, как Марина Шапиро, двое постарше (один из них – двоюродный Маринин брат) и несколько карапузов-первоклашек. Ребята тут же начали беситься, старшие важно закурили припрятанные папиросы. Марине пришлось разнимать подравшихся мальчика и девочку. Пацан, конечно, приставал, потому что втюрился, но девчонке было натурально больно, когда ее таскали за косы, и она визжала и плакала. Марина отвела ее наверх, в спальню, и успокаивая и баюкая, сама чуть не заснула тут же, так набегалась за день. С трудом разлепляя веки, добралась до своей комнаты и рухнула на кровать, не раздеваясь.

А ее братец, Семка, подбил дружка стырить у охранников водку, инсценировав маленький пожарчик, якобы устроенный мальцами. Пока крутые парни расправлялись с огненными корабликами в тазу на кухне, Семка с другом искали в каптерке бутылку, к своему счастью, не нашли, но с досады жахнули из недопитых стаканов на столе – к несчастью для спящей Марины.

Ребята, в общем-то, ни о чем таком не думали. Просто пошли шарашиться по дому, заглядывая в комнаты без особой цели. Но получилось, как по-писаному. Когда увидели спящую девчонку, план возник сам собой. Связали ей ножки, дружбан держал руки и закрывал рот, а Семка пытался стать мужчиной. Потом его друг испугался и улизнул рыбкой в окошко, а братец стал неуклюже утешать сестричку, которая рыдала в голос от боли и унижения. Он очухался и стал соображать: вот-вот вернутся взрослые, надо что-то делать с этой голосящей девкой. Как всегда, когда спонтанно получается все гладко – вдруг он нашел слова, заставившие ее замолчать. Он сказал:

- Ты грязная, теперь никто не захочет с тобой знаться, не то что тебя слушать.

Ее гнев против насилия, против него, подменился простой мыслью: надо пойти и рассказать. Как? Какими словами она будет описывать – это? Следующая мысль вообще сбила с толку – кому? Перед глазами всплыли кукольное лицо матери и тупая харя подобострастного отца... Да кто ей поверит?..

Семка, обалдев от произведенного эффекта, продолжал лепетать, вывязывая подлую вязь петли на ее шее.

- Я скажу, ничего не было, врешь ты все. Ребята скажут, я с ними был, мы пожар вместе тушили. Все узнают, какая ты, будут пальцами на тебя показывать, а поверят – мне.

Поскольку Семкина мамочка, она же родная сестрица Татьяны Львовны, была замужем за первым секретарем обкома, а не за вторым, как у Марины, то не трудно было догадаться умной, образованной, взрослой личности, каковой являлась двенадцатилетняя Марина, что паршивец прав, черт возьми!

Она сидела в развороченной кровати, спрятав лицо в ладонях, поскуливала, но это уже был спектакль для Семки, чтоб не расслаблялся. Его слова были как пощечина – Марина пришла в себя и начала бешено просчитывать, как с крючка соскочить. Получалось, пока – никак. Крепко сидит, глубоко, глубже не бывает.

Марина была начитанным человеком. Фраза о стороже и заключенном сразу всплыла у нее в голове: "Тюремщик сторожит только в рабочее время, а заключенный думает о побеге всегда, и поэтому побег удается". Вот и она соскочит в конце-концов, и шрамика от крючка не останется. А еще она чувствовала свою силу – куда против нее прыщавому сынку хоть бы и самого первого секретаря, хоть и на три года ее старше. Просканировав ситуацию начерно, но тотально, она вдруг успокоилась. Стало ясно, как себя вести сейчас и стратегически тоже виделось будущее и ее самой, и обидчика. Если б тот умел читать мысли, он бы быстренько повесился на первом же дереве.

 

В начале этой двойной жизни, двойной клетки: одной, золоченой, родительской, и второй, страшной для человека любого возраста, жизни насилия – ей было тяжело по техническим причинам. Пока не вросла в русло рутины... Было довольно больно.

Ведь и врача-гинеколога она нашла, сама нашла! Увязалась за мамочкой, наплела глупости, дескать, прочитала страшную книжку и не может одна дома оставаться, и приплелась за матерью в элитную, обкомовскую поликлинику. Пока ждала мать, быстро осмотрелась и, взглянув в заискивающие лица персонала с колокольни своей нужды, осмелилась на шантаж. Прочитала фамилию врача-гинеколога на двери, узнала в регистратуре, когда он заканчивает работу и на следующий день дождалась его, пропустив урок в музыкальной школе.

Повела себя сразу нагло – терять-то ей было нечего! Взяла на понт, дескать, знает о его домашнем врачебном кабинете, но никому (с угрозой) не расскажет. Тут же сбавила тон, сказала, что попала в беду и ей нужна секретная помощь. После "слезы в голосе" сразу, без передышки: если он ей не поможет, она его ославит, скажет, что это он ее изнасиловал, так что...

Мужчина-врач обалдел от такого напора, лепетал, что он бы и так, по доброй воле... А когда прошло время, понял, насколько она была права – ведь он бы проговорился, не смог бы в себе держать все это. Хорошо хоть, Марина не забеременела. А потом доктор следил, давал таблетки и вообще многому научил, они как-то даже подружились. Но без глупостей, на равных – шантаж помог.

В те дни, после дачи, ей было оглушающе плохо, тем более, что ни одна душа об этом не должна была знать. Физически она не очень страдала – ведь и насильник был не настолько силен, чтобы нанести ей серьезные раны. Но зато душевная боль была сильной. Одиночество, брезгливость, страх перед будущим, растерянность – это было "по-детски"? Интересно, если есть профессия "детский психолог", сам специалист понимает ли, насколько фальшиво – кивать на возраст, объяснять проблему малым количеством прожитых лет? А что, в сорок лет, все то же самое – по-другому?..

Девочке пришлось стать самой себе психологом. Анализируя свою реакцию на шок, Марина поняла, что в безвыходной ситуации , когда до "сломать" осталось пол-оборота, ее психика реагирует, как у крысы: ну, где тот пулемет? Затыкать своим телом амбразуру – для других – мы не будем, мы пулеметчика загрызем – для себя. 

Семка поддерживал с ней связь, заглядывал в глаза, пытаясь понять, куда все катится... Она не ломалась, давала себя трахнуть, но он видел, верховодит – она.

К 14 годам стала девушкой, расцвела. Видно было, что через пару лет грудь будет очень большая. А сейчас Марина только манила обещанием вожделенных размеров, была стройна, ловка, приятна лицом. Но не улыбалась. Научилась прятать тяжелый свой взгляд за ресницами, притушивать, знала, что люди не любят умного выражения ее лица, но и хихикать по любому поводу, как мамочка, не могла.

Семке было уже 17, он поступил в институт, брал с собой Марину на вечеринки в общежитие. Там они увидели, как хороша голодная-холодная общежитская молодость. Про себя не распространялись, ведь даже небедные и повидавшие городские дети не поняли бы проблемы и лексикон золотой молодежи, что уж говорить о ребятах, приехавших из окрестных деревень. Приносили в общагу гостинцы попроще, например, колбасу, которую у них дома не ели даже коты, и сидели в уголке, слушали, смотрели. Марину не трогали. Какая-то она была серьезная слишком, да и маленькая – 14 лет всего! А Семку цепляли девчонки, звали танцевать, лезли с поцелуйчиками. И появился у него друг, настоящий, не знающий, кто Семкин папа, уважающий Семку самого по себе – как это было здорово!

 

Его звали Борис, ему было уже 20 лет, он учился на втором курсе и называл себя "вечным студентом". Марина сразу поняла, почему. Он был таким байроновским мечтателем: длинные локоны, рассеянный взгляд черных глаз. Влюбилась.

Они сразу стали вместе спать. Марина потеряла голову, в ней начала просыпаться сексуальность, до сих пор забиваемая развратом. Она раскрылась перед Борисом, рассказывая о себе, про свою семью, чего не делала раньше с друзьями. Ее затуманила влюбленность, и она попалась на крючок во второй раз.

Ее любимый косил под наивного мечтателя, а на самом деле, с Семкой задружил целенаправленно, купил его "искренностью" со всеми потрохами. У него были на эту номенклатурную парочку планы, и довольно скоро его карты открылись.

Борис, запасясь компроматом на Марину и угрожая разоблачениями на очень высоком уровне, заставил ее работать на него в городском элитном публичном доме. Ему нужны были деньги, он ненавидел золотую молодежь, и Марину ему не было жалко, наоборот. Долгое время у него была одна только рубашка, и он поддерживал свой "байроновский" стиль, сцепив зубы. Не так давно еще каждую ночь стирал под краном эту рубашку и ложился спать голодным, а эта сучка, стелящаяся под него, угощает его друзей кошачьими объедками... Такие, как ее папаша, и сделали его сиротой: родители сгинули в лагерях в последний год перед смертью Сталина.

Чтобы не попасть в детприемник, он уехал с другими беспризорниками в Ташкент и не умер с голоду.

Родители приучили Борю много читать, и один раз, когда он был на шухере на базаре, его за книжкой заметил из своей будки еврей-сапожник. Подозвал, сказал вместо "здрасьте":

- Шма, Исраэль...

- Адонай, элохейну, адонай эхад! – Продолжил пацан. Вспомнил папочкину ежедневную молитву. Сапожник расцвел, расцеловал пацана, взял Бориса к себе домой, растил, как своих сыновей – любил. Но что-то надломилось в душе Бори во время странствий, и он, любя приемных родителей, к миру внешнему сантиментов не питал. И когда ему стукнуло 18, папа-сапожник сказал:

- Поезжай-ка, Бориска, в Россию, учись. Ты умный, пробъешься. Будет плохо, возвращайся, отогреем. Но здесь тебе не развернуться, скиснешь.

Боря понял – не по душе он теплому Ташкенту. Уехал и стал копить то, к чему лежала его душа – ненависть. И думать, как разбогатеть.

 

В Новосибирске поступил в педагогический – парней, считай, без конкурса брали, и сразу принялся фарцевать. Обслуживая богатеньких буратин, служил только своей выгоде. Когда вышла на него одна "мадам" и посулила проценты с клиентов – ухватился, даже не понимая толком, о чем идет речь. Оказалось, Клавдия Михална просто владелица обычного публичного дома. Ее племянница, сиротка Валечка десяти лет, особо ценна, но есть и приходящие профессионалки – а чего по кустам прятаться: вот и коечка, и туалет с раковиной у Клавочки Михалночки. Ах, затейница! Было чему Борису у нее поучиться, а денежки потекли – рекой. Желтый галстук нужен, в общем-то, единицам, а "желтобилетница" – ну, просто, всем подряд.

Через некоторое время Клавочка стала подбивать клинья к Боре, дескать, вербуй девушек. Молодой-красивый, чего простаиваешь. Девки на тебя должны клевать, вот и давай, работай, а нам свеженькие-голодненькие не помешают. Так что к моменту знакомства с Мариной сценарий был отработан неоднократно.

Как раз тут Клавочка была против:

- Куды прешь, пацан! За ней топтуны ходют, смотрют... Схавают, не поморщются. Это же обком! – Гудела Клава, произнося слова по слогам, чтоб понятней было.

Но Боря сделал по-своему. Это будет его Золотая рыбка! И никаких "разбитых корыт", мы материалисты, в сказки не верим. Клава-то темная, не знает про скрытую съемку и прочие чудеса техники. Зато Марина умная – сразу поймет, что поймали ее на крючок не простой – золотой.

Она поняла... И опять справилась, сама, со своим, таким недетским, горем. Справилась с предательством любимого, со стыдом за недолгую веру и надежду в хорошее...

Зато теперь ничего не мешало Марине приступить к проработке деталей давным-давно начерно набросанного плана.

Марина намеревалась пойти на дно (вернее, раструбить на весь мир, что она уже давно там), но в большой компании статистов и с обязательными Семкой и Бориской в качестве героев-любовников. Это у Джульетты-дурочки был один герой и одна, на двоих, смерть. А у Марины – два любовника и одна, на троих, жизнь. Они от этой жизни еще взвоют, запросят спасительной смерти, да поздно будет, в камере-то.

В январе 1962 года она начала собирать стаю.

 

Глава 7. Стая.

 

Марина давно заметила: люди, такие разные, ведут себя одинаково, собираясь в компании. А главное – толпой легко управлять.

Девять лет назад ей, шестилетней, было противно рыдать вместе со всеми, когда объявили о смерти Сталина, но она не могла остановиться и с ужасом чувствовала, что и другие люди не управляют собой, и что им это, как и ей, непонятно. Она очнулась и стала думать. Такая уж она родилась – задумчивая. В дни, когда страна хоронила вождя, она внутренне, невольно, стала самостоятельной личностью. Потому что произошло нечто, редко происходящее так выпукло и ярко – ведь вожди не умирают часто, а взрослые люди не впадают в истерики каждый день – пришло чувство, что опираться не на кого в этом мире.

В глазах ребенка главная функция взрослого это защита. И вот – о, ужас! Громадные, сильные люди, причем, все, без исключения, не только ревут-ревьмя, но и видно, что не хотят этого делать, а просто не могут справиться с... чем? Сердечко шестилетнего человека, обрабатывающее информацию напрямую, не пользуясь казуистикой вербального знания, говорило девочке: да они же ненавидят и боятся того, о ком сейчас плачут! Так зачем, неужели они так боятся ябед? А домработница, воющая по покойнику в своей комнате – она точно не боится, да ведь ее сейчас никто и не видит, а у нее брат в лагере, и она говорила о Сталине всегда "кровопивец", от чего мама вскидывалась: "Не распускай язык при ребенке!"

Девочка перестала рыдать, а начала искренне, тихо плакать, омывая слезами новое знание: защищаться придется самой, эти – не помогут. И она начала осваиваться в новом, открытом всем ветрам, страшном мире, в котором жила смерть. В котором придется бороться-барахтаться самой. В котором не пропадешь, лишь умея управлять. С тех пор Марина пробовала потихоньку, училась – управлять собой, другими, толпой. Получалось.

В классе она была бессменная староста. Отличницей не была никогда, потому что не училась – выезжала на хорошей памяти и увлечении чтением. Пионеры-комсомольцы тоже ее не интересовали, и она уступала первенство другим, горластым. А вот в слове "староста" было что-то из раньшего времени, добротное слово, немецкое, но в хорошем смысле. Марина видела себя пастухом стада неразумных овец. А еще ей льстило уважение в глазах учителей, которые сами с трудом со стадом справлялись.

Последнее слово было за ней – в классе, на общешкольных собраниях, в школьном дворе. Поэтому, когда она сбила группку для вечерних прогулок, никто не возражал. Несколько ребят из младшеньких, 12-13-летних, были ею приглашены в почетный эскорт для охраны по небезопасным вечерним улицам. Да-да, она перезанималась, врач прописал гулять, чтобы голова не болела, но ей нужна компания. Подружки: сиротка Валечка, соседка по двору 12-летняя Танечка, пяток пацанов, чтоб толпой идти, в кильватере. Ребята ничего не имели против променада, интересно даже на других посмотреть, себя показать. А без толпы за пределы двора не выйдешь – это все знали. Вот сразу после ужина и отправлялись, а к девяти-пол-десятому, как паиньки, по домам.

 

Валечка и Марина познакомились у Клавы. Марине поначалу была неприятна тупая, неопрятная девочка. Валечка, действительно, была с задержкой в умственном развитии и немного напоминала зверушек небрезгливостью и непротивлением. Марина, например, ни разу не легла с противным ей мужчиной. Но время сглаживает острые углы. Валя была доброй девочкой, да и только с ней иной раз Марина могла перекинуться парой слов, поделиться или предупредить.

- Матка-боска, холодно же! – Взмолилась уставшая от жизни Валечка, когда Марина позвала ее гулять. Такое невинное предложение, а вызвало отпор, смотри-ка. Ну, понятно, двор ее пугает, ничего хорошего слабенькой, безвольной Валечке во дворе не светит.

- Дурочка, пойдем, по проспекту погуляем, все разукрашено, да и елку скоро разберут на площади, а ты и не видела, поди.

- Ну почему надо по ночам ходить, страшно же, давай завтра днем, с горки покатаемся. – Возражала Валя.

- Ага, а огни на елке ты не хочешь увидеть? И вообще, где я тебе "день" найду, если в 4 вечера уже темнеет? Ладно, сегодня иди уже, отдыхай от трудов праведных, а завтра мы с Таней заберем тебя на часок, хватит дома сидеть. – Сказала Марина, протягивая руку за дубленочкой.

Как всегда, не отрываясь, Валя смотрела на волшебное превращение подруги-девочки в женщину-вамп. То есть, слов таких, как "вамп" Валечка не знала, но и людей таких, как шикарно разодетая, кровь с молоком, гладкая Марина, Валя не видела даже на картинках. Да, старшая подруга была сказочно хороша. Яркий платок вместо серого шарфика, не просто меховая шапка, а хитро скомбинированная с вязаными вставками горчичного цвета, не варежки, а сочно желтые, кожаные, на меху, перчатки. А запредельной мечтой и неизменным пунктом зависти всех, без исключения, была Маринина дубленка, молочно-кофейная, шершавенькая, с нежно-коричневой пушкой. Злая мамочка настаивала на теплых, с начесом, штанишках и валенках, но и это не мешало ауре другой, несомненно, райской, жизни.

- Э, у тебя глаз выпадет! – Смеялась Марина, довольная каждый раз производимым эффектом. – Да не боись, завтра оденусь, как надо. Как все. И чтобы приключений в подворотне не было, возьмем пацанов.

 

***

Тогда слово "пацаны" означало детей мужского пола, не блатных. А слово "фраер" не имело презрительного оттенка, ведь так называли всего лишь возможную жертву, то есть "не вора". Мир простых граждан был четко отделен от мира уголовного всеми доступными символами, прежде всего – лексикой. В начале шестидесятых, после террора и последующих реабилитаций, в результате которых такие транспортные узлы, как Новосибирск, захлестнула волна мигрирующих уголовников, страна возвращалась в законное русло торжества закона, то есть воры, особенно в законе, по улицам не ходили, рестораны, в открытую, не посещали, а татуировки, аксессуары и язык своей среды тщательно маскировали.

Собственно, все годы советской власти интеллигенция, стоящая у руля промывки мозгов, внушала, что мир блатных это плохо. Сталин – простой, незамутненный, бандит-гопник, с четкой психологией удирающего с места преступления пакостника – может, и хотел бы подбавить романтики или возбудить симпатию к моральному кодексу воров, воспевающему отсутствие морали, но члены Союза писателей и другие авторитеты пропаганды, испытавшие, благодаря тому же Сталину, этот ужас на своей шкуре, не пускали в души людей симпатию к ублюдкам.

Поэтому, пока был Советский Союз и все были одинаково неимущи и несыты, как-то люди еще понимали, что даже если нет у тебя ничего – всегда остается доброе имя, а если ты бесчестен, то уже неважно, что у тебя есть. Люди, предпочитающие быть сытыми подлецами, были всегда, но и они сами, и окружающие, четко знали, что такое "плохо".

Зато, когда рухнул "Союз нерушимый", все, дотоле сдерживаемые усилия по обелению преступного мира, подкрепившись возможностью открыто заплатить и заказать музыку, вывели, наконец-то,  в свет, на должности и в заголовки блатных и приблатненных. "Парад уродов" получил вожделенную хвалебную оду самим себе, и покатились по экранам дрожки посылы: "Воры – это благородно", и посулы: "С нами – не пропадешь!"

И у несчастного, спившегося от безделья и безысходности, русского народа было отнято последнее, что есть даже у самого разнесчастного раба – компас совести, "что такое хорошо, и что такое плохо".

 

***

После затхлой, непроветриваемой квартиры, морозный, уличный воздух, несмотря на запредельную концентрацию углекислоты в центре мегаполиса, кажется чистым, бодрит, поднимает настроение. Валечка, прикрывая варежкой сразу замерзший нос, смеялась непрестанно и постреливала глазками. Марина следила за паствой, довольная, что дело стронулось.

Она понимала, что у нее всего два, ну, если повезет, три шанса добиться перевода развлечения в преступление с обязательным последующим наказанием. Поэтому, эти два первых, и как казалось, последних выхода компанией на улицы до сих пор праздничного города, она продумала досконально.

Ей нужна была именно стая. Для манипуляции главными фигурантами, Борисом и Семой, была необходима толпа, потому что психология толпы очень разнится от доводов рассудка одиночки. Старшие, думая, что управляют группой пацанов, поведутся на двух поводках: один явный, со стороны Марины – подталкивание в нужном направлении, а другой поводок – животные инстинкты стаи.

По ее плану, первый вывод щенков на охоту она сделает сама и уж постарается разбудить их инстинкты. А потом попросит помощи, якобы испугавшись, у Клавы, а та бросится к Борису, и второй выход завершится тем, чем ей, Марине, надо, с участием тех, кого ей и надо подставить.

Недалеко от главной площади города год назад снесли старые дореволюционные постройки, и на образовавшемся пустыре начали строительство стадиона. Как это всегда бывало, стройку то и дело замораживали, и наполовину отстроенные трибуны привлекали своей заброшенностью всех, кому нужно было уединиться. В зимние месяцы, понятно, даже бомжи там не селились – все-таки холодно, а летом было раздолье алкашам и проституткам, и менты любили добирать план, делая здесь облавы.

Вот туда и повела своих ребят Марина, накатавшись вдоволь на ледяных горках.

- Эй, мальцы! Покурить хотите? Айда на стадион! – Позвала она, сворачивая с проспекта. Здесь, в центре, были магазины и рестораны, улица кишела людьми, и немаленькая компания ребят чувствовала себя хозяевами жизни. Кровь кипела, холод не ощущался, хотелось чего-то эдакого. Собственно, как всегда у подростков.

Они шли толпой, окружив своих девчонок, и прохожие давали им дорогу. И вот сердечко Марины забилось: впереди показалась подходящая жертвочка – совсем юная, но толстенькая такая девушка в очечках и с нотной папкой в руках, то есть, заведомо – овца.

- Ребята, мы сейчас еще одно удовольствие получим, только слушаться меня! Ну-ка, все на двадцать шагов назад, а ты, Валечка, быстро ко мне. Курс тот же, но не приближайтесь, пока не позову, ясно?

Марина догнала девушку, заговорила с ней и толкнула ее в темный переулок, ведущий к стройке буквально в двух шагах. Толстушка не испугалась и на помощь не звала, только сильно удивилась, а Марина вместе с Валечкой продолжали тащить ее к забору, подхватив под руки с двух сторон. В пролом в ограде она, конечно, лезть не захотела, но тут подоспели мальцы и втолкнули ее в дырку. Теперь она уже сильно испугалась и попыталась крикнуть, и тогда Марина, делая вид, что дает ей пощечину, чтобы она замолчала, сбила ее с ног. Девчонка упала, зарыдав, а Марина рванула на ней шубку, посыпались пуговицы, и ребята увидели фигурку с животиком, с титечками... Беззащитную.

- Ну, кто первый? Налетай! – Сказала Марина уверенно, весело, громко. - Папироску получит герой в награду! – Добавила она, хотя это было лишнее, ребята и так уже были на взводе.

Планируя, она долго думала, а не подстегнуть ли природу алкоголем? У нее были возможности и выпивку достать, и гашиш, если надо. Но нет, она склонялась к мысли, что первый раз, чтобы повязать их всех, не надо дурмана, пусть все помнят и не кивают на дурь. И она побаивалась, что не хватит драйва толкнуть их на последний шаг. Поэтому, весь вечер старалась пацанов растормошить, тискала их, делая вид, что борется, заглядывала призывно в глаза, давала в ищущие руки свою большую уже грудь... У мальчишек давным-давно снесло голову, и они набросились на лежащую перед ними девушку, и довольно грамотно, имея в виду их возраст, ее изнасиловали. Один за другим, а было их пятеро.

Марина прижимала к себе плачущую Валечку, а сама глядела во все глаза на то, как они быстро кончают, как пытаются вытереть свои письки от крови, порвав кофточку у девчонки и оголив, наконец, ее грудь... Марина была вся – адреналин. Она очень хорошо понимала, что происходит и что произойдет буквально через несколько минут. Ее глаза, казалось, видели в темноте каждую деталюшку, она заметила, что девушка потеряла сознание. И когда первый пащенок (не зря он, сильный и наглый, был первым) изготовился на второй круг получить удовольствие, Марина оттолкнула изо всех сил Валечку, так, что та упала, бросилась к лежащей жертве и схватив концы девчоночьего шарфика, резко потянула их, душа девочку, и успела вложить шарф в руки пацана, мнущего тело, как тесто.

В суматохе и в темноте никто ничего не понял и не заметил. Акценты расставила Марина, закричав:

- Бля-адь, ты же убил ее!

Как пацан не сделался импотентом, или заикой хотя бы, остается загадкой. А Марина продолжала выстраивать линию жизни и смерти.

- Смотрите! Этот дурак ее задушил! Да отпусти уже этот шарф! – Кричала она, и никто не видел, что шарфик крепко держит она сама.

Мальчишка откатился на спину и весь трясясь, пытался застегнуть штаны. А Марина, делая вид, что хочет помочь девушке, удостоверилась, что та мертва.

- Тихо! – Заорала она, выпрямившись. – Нам тут ментов еще не хватало, тише, говорю! Кто-нибудь, заткните Вальке рот, пусть не орет. Все нормально, успокойтесь. Или вы хотите показания давать, когда жалоба в милицию поступит?

Видя, что хватанула лишку и чтобы ее поняли, уровень речей следует резко снизить, она продолжала твердо:

- Все – слушай сюда! Девчонка умерла! Это хорошо! Всем молчать, никому ничего не говорить! Это понятно? Завтра встречаемся в 8 вечера на площади – поговорим. А сейчас – по домам, и чтобы тихо! – Подумала и добавила ласково, заглядывая каждому в глаза:

- Да вы ж мои лыцари, вы ж мои мужчинки! Молодцы! Не испугались!

Сунула каждому в трясущиеся руки по папиросе и продолжала ворковать, гипнотизируя:

- Мы теперь вместе. Я ваша королева, как я скажу, так и будет, только никому ни слова! Все будет хорошо! Завтра увидимся, а сейчас по домам.

 

Получив нагоняй за поздний приход – без пятнадцати десять – Марина рухнула без сил в постель, но заснуть не могла полночи. Все вспоминала глаза девушки, ее плачущий рот, ее конвульсии... Утром встала на час раньше, поплелась мыться и вылила на себя бутылку супердефицитного индийского шампуня, только бы избавиться от преследовавшего запаха спермы и потом, после секундной агонии – особого, изнаночного, запаха испражнений. Пришлось спереть мамочкин флакон духов, чтобы надушиться в подъезде. Дома было нельзя, сразу поднялся бы вопль – мала еще!

Кое-как отсидев три пары, пришла к Клаве и разрыдалась, не очень-то и притворяясь. Про убийство, конечно, умолчала, а позвала Валечку и при ней рассказала,  что они, по дороге домой, случайно увидели, как двое напали на девушку и затащили ее в подворотню. Они с ребятами хотели девушке помочь и отпугнуть насильников, но им это не удалось, и получается теперь, что они замараны – девушка их видела. Потом они убежали и ничего не знают, но те двое очень страшные. Девушку, конечно, уби-или! И теперь те двое будут их искать, чтобы убрать свиде-етелей!

Марина рыдала, Валечка плакала – у нее вообще уже лицо превратилось в кусок теста. Она и в школу сегодня не ходила, но тетке ничего не сказала, пока Марина не пришла, то есть подругу боялась больше. Клава, повидавшая на своем веку, привычно набуровила обеим валерьянки побольше, накормила котлетами, уложила на диван, накрыла пледом. Девчонки успокаивались, глаза у них слипались, а Клава бросилась звонить в общежитие Борису.

Перед тем, как бежать к рабовладелице, Борис звякнул знакомому в прокуратуре, спрашивая, не надо ли армянский коньячок, дескать, осталось после Нового года. То, да се – вывел Бориска разговор на пропавшую в соседнем доме девочку, спросил, не упоминалась ли в сводках. Сказал и чуть не описался от страха – а ну, как собеседник спросит адрес "соседнего дома"? Пронесло, и размягший от перспективы получения коньячка мент проговорился: да, была по сводкам изнасилованная и задушенная насмерть шестнадцатилетняя девушка.

Бориска пришел к тетке Клаве, пошатываясь, бледный, с дрожащими губами. Марина, задремавшая после валерьянки, наконец-то, спокойно, очнулась ото сна посвежевшей, и радость охватила ее, когда она увидела его таким. Опустив голову, прикрыв веки, кусала губы, делала вид, что не может говорить...

Можно приступать ко второй части. Глубоко вздохнула, скосив глаза на часы – пора. Почти шепотом попросила Клаву налить им по рюмке, снять стресс. Пошла за Клавой на кухню, помочь. Пока та нарезала колбасу на закусь, покрошила в Борискину рюмку таблетку снотворного. Выпили втроем, без Валечки. "Мала еще" – мстительно сказала Марина. Потом она позвонила домой, отговорилась чем-то, и они, вместе с Борей, пошли на площадь, на встречу с пацанами. По дороге к ним присоединился Семка, испуганно всматривающийся в Маринино лицо.

Второй этап был сложнейшей операцией даже теоретически. Но у Марины, можно сказать, на пустом месте, появилась железобетонная уверенность в успехе. По дороге, держа взрослых ребят под руки, она тихонько рассказала им, что произошло на самом деле. Кроме, понятно, правды о себе. Из ее рассказа выходило, что опасное приключение было все-таки классным... Ребята были сбиты с толку, но в толпе следовало держать форс и прикидываться, что им все нипочем.  

Заторможенно-возбужденный, с остановившимся взглядом, бледный даже на морозце, Борис нагнал страху на окруживших его мальцов. Он уставился в их краснощекие рожи, пытаясь найти верный тон вожака стаи.

С помощью Марины, он сказал им, что девчонка умерла, что они теперь все повязаны и надо молчать. И что жизнь продолжается, есть портвешок и папиросы – айда на стадион.

В тот вечер была изнасилована и задушена вторая девочка. Марина опять пристально наблюдала, но на этот раз у нее был свой партнер, которого она так раскочегарила, что он набросился на распятую жертву, рыча, как собака. Марина только усмехалась: сочетание спиртного со снотворным помогло – башка у Бориски не варила, делал, что скажут. Теперь она не подстраивала ничего, а заставила его убить девочку, и все видели, что это сделал он, Борис.

 

 

Глава 8. Профессионалы.

 

В конце октября 1962 года  в Новосибирске было, как всегда в это время года, промозгло, грязно, беспросветно. Солнце пряталось за тучами и смогом, фонари горели почти круглые сутки, кроме серости перед глазами не было ничего – снег еще не выпал.

Особливо тоскливо было по утрам, когда душа, боясь длинного, никому не нужного, дня, бунтовала. Но люди, живущие своим умом, оказывались на обочине, а кто упрямился, того, на всякий случай, презирали. Давление "общественного мнения" было неподъемным для души, сопротивляться никто не мог. И все были, как все, и жили, как все, в бессмысленной круговерти.

К 8 утра народ, меся грязь, разбегался по рабочим местам, дрожа от холода, трясясь в безразмерных, чадных автобусах. Люди-муравьи, населяющие гигантский город, думали, чувствовали, знали: главное в жизни – работа,  респект и любовь – лучшим работникам, а цель каждого – выполнить ежедневный муравьиный урок. Счастье это когда тебе в спину говорят: "Он профессионал в своем деле!"

 

Лариса Андреевна Мануйлова заслуженно гордилась высокой должностью и уровнем раскрытых дел, оцененных в Москве. Лаборатория под ее руководством была связана даже с мастерской скульптора Герасимова, который восстанавливал облик по черепным костям и был известен такими своими работами, как бюсты Грозного, Ярослава Мудрого.

Попав в структуру МВД, Лариса Андреевна добилась своей цели – отыскать следы погибшего в годы террора отца. И, рассказывая об этом, не могла сдержать хвастливых ноток успешного профессионала. Со временем горечь от потери отца притупилась, зато победила песня мастера своего дела.

С горящими глазами, галопом-по-европам объяснив, что волна реабилитаций повлекла за собой необходимость экспертизы возраста, Ляля рассказывала, как группа экспертов ездила по лагерям и под ее руководством устанавливала возраст людей с погрешностью до месяца. В этом месте, голосом, обозначался жирный восклицательный знак. Потом полученные результаты посылались в Москву для перепроверки, причем, столица допускала погрешность в полгода. Два восклицательных знака. Заключение Москвы: экспертиза проведена блестяще. Лариса Андреевна получила какую-то медаль.

У слушателей оставались вопросы, но рассказчице это было уже неинтересно, не касалось профессии. Да-да, в одном из лагерей, ближе к Уралу, она нашла дело своего папы, Андрея Кудзи. Ну, что? Умер от истощения... Откуда знаю? Что ж, я, дура? Ну, было написано, что умер от старости, а в том, 42 году, ему было всего 54 года...

Как, почему, что за лагеря, за что сажали, а потом реабилитировали – от ответов на подобные вопросы родители уклонялись. Отец просто молчал, но он и так всегда был неразговорчив. А мама вроде бы напрягалась, чтобы объяснить, но у нее не было ответов... Если, желая помочь, кто-то подсказывал – Сталин виноват, то Ляля вскидывалась: "Нет! Он ничего-не-знал! Да как можно, да с его именем на смерть шли во время войны!" Тогда кто-нибудь, робко: "Может, Берия?" И Ляля, подумав, не сразу, но говорила: "Ну, да... Настоящие враги были и хотели нас погубить, они-то и уничтожали цвет интеллигенции, армии..."

А зачем понадобилась вообще эта экспертиза определения возраста? "Хо-хо, шутишь, парниша..." – Говорила Ляля, знающая наизусть Ильфа и Петрова. А получение пенсии по достижении возраста? После сталинских лагерей (говорила она, противореча самой себе – ведь не "бериевские" лагеря) люди могли и обмануть, так как выглядели на 20 лет старше. А документы? Да кто ж им верил? Ведь дела были полностью состряпаны, значит, и личные данные подвергались сомнению. ФИО, место рождения? Да со слов записывали, а вот дату рождения устанавливали эксперты.

Лариса Андреевна очень любила все, что делала. Кроме радости от филигранной точности, отличающей ее работу, день был наполнен чувством важности получения правильного результата. Ее подпись вершила судьбы.

 

Прейсман, начальник отдела криминологов Новосибирской областной прокуратуры, кричал на подчиненных, а вернее, на главного судмедэксперта Ларису Андреевну Мануйлову.

- Братцы, вы что же, не понимаете? Это что за результаты, я вас спрашиваю! Это что же, мне у генерала рапортовать, что съезд детских писателей, в полном составе, неоднократно побывал в местном публичном доме, попользовавшись детьми? Сколько, сколько лет младшей девочке? Одиннадцать?! – Он рухнул на стул и закрыл лицо руками.

- Ах, вот как! – Сказала Ляля. – Значит, если б это были не писатели, а любые другие дядьки, то было бы хорошо?

- Да-да-да! Это было бы отлично! – Прейсман запнулся, а его подчиненные еле сдерживались, чтобы не расхохотаться. – Тьфу на тебя! Ну, что ты говоришь!

- Это как раз вы говорите, что это было бы отлично...

- Ладно, погорячился. В общем, ничего не отлично, все плохо, хуже не бывает. Банда малолетних не раскрыта. Новые дела громче старых. По улицам ходить опасно, особенно в детское время и по причине реальной детской преступности – с восьми до десяти вечера. И поэтому – все свободны! В том числе, свободны от моих указаний – их нет у меня!

Народ, гремя стульями, ринулся вон из кабинета начальника. Лариса Андреевна не двинулась с места. Прейсман щелчком отправил к ней в путь по столу пачку папирос, но она даже не шелохнулась.

- Как ты? – Спросил коротко и кротко.

- Куда твой начальственный гнев подевался? – Спросила Ляля.

- Ладно-ладно. Мы сейчас просто друзья.

- А если ты мне друг, скажи, куда уехал Витя? Ты же знаешь!

Прейсман тревожно всмотрелся в ее бледное лицо. Ляля исподлобья следила за ним, губы дрожали. Евгений Маркович не вчера родился и знал: любой ответ – поражение.

- Да не знаю я, честно. Но! Ты же понимаешь, что бы я сейчас не сказал – все будет против меня, потому что ты ничему не поверишь.

Ляля вскочила на ноги:

- А чему я должна не поверить, чему? Говори уже, не тяни!

- Да ничему, дурочка! – Он старался не отводить своих глаз от ее. – Все в порядке, клянусь!

Ляля села, вздохнула.

- Во-первых, откуда ты знаешь, что в порядке? Еврею нельзя клясться, не боишься? Во-вторых, отвечай, когда ты с ним последний раз говорил?

- Ты мне клятвопреступление не паяй, чего это мне бояться! Беседовали мы давненько, верно. Но вчера на прошпекте встретил я  Фаридушку вашего. Поверь, если б что – он бы мне сказал, он же знает, как я к тебе отношусь...

- Я тоже знаю, как ты ко мне относишься. Поэтому, если б Фарид тебе сказал что-то плохое, то ты сей же час начал бы мне врать, как сивый мерин.

- А что ж ты, милочка, тогда меня спрашиваешь, раз такая умная! – Сказал Прейсман и осекся: Ляля даже не могла курить, она была вся, как кусок льда, и такая же белая.

- Послушай, сейчас десять утра. Иди к себе, вызвони Фарида и поговори с ним, я тебя отпускаю.

Ляля, как робот, встала, поковыляла к двери. Взявшись за ручку двери, не оборачиваясь, сказала:

- Спасибо.

***

Оценивая профессионализм, люди всегда путают результат с процессом. Говоря о девушке "хорошая секретарша", прибавляют: "Знает компьютер и языки, ответственная, умная". Так и хочется спросить, а что же она, такая замечательная, застряла в секретаршах? Ответ: знания-то как раз не важны, главное, что боссу она бережет время и нервы.

Начиная с военных лет и до самой кончины Виктора, его бессменным помощником был Фарид, и какие только должности он не занимал! Друзья прозвали его "Санча Панса", а по роду деятельности он был просто гениальной секретаршей. Переехал с семьей жить в Академгородок вслед за Мануйловыми и конечно, стал заместителем у Виктора в техникуме, взяв на себя фантастически сложную работу по организации того, что не проходило ни по одному бюджету: в Академии наук строфы "техникум" не существовало, а министерство образования справедливо отказывало в создании нового учебного заведения только потому, что так захотелось "левой ноге" первого президента и основателя СОАН Лаврентьева.  

Преданность Фарида Нагимовича Мирсояфова семье Мануйловых была безгранична по-восточному и понятна по-человечески: Виктор вытащил его из лап НКВД. В годы войны, после ранения, Фарид пошел на работу на завод Чкалова и довольно быстро зарекомендовал себя по хозяйственной части. Понятно, что на военном заводе было море причин и поводов для арестов, но когда в одно утро на работу не вышел Фарид, Виктор сам поехал в управление НКВД разбираться. Его попросили подождать в коридоре, он сел на лавочку и тут же заснул – ведь с 39-ого года он спал по два-три часа в сутки. Мимо шел какой-то чин. Увидев спящего, остановился, не веря своим глазам. "Кто таков?" – прогремел. Виктор вскочил, объяснил... По его словам выходило, что если завод не выполнит сегодня план, то виноваты будут те, кто забрал его лучшего работника, а если Фарид – враг народа, то почему тогда сам Виктор на свободе? Чин распорядился, не сходя с места – всех отпустить. Энкеведешник был стар и опытен, он услышал: это не угрозы, этот уставший человек просто по инерции все здесь разнесет, только чтобы с конвейера во-время сошли самолеты.

Виктор не тронулся с места, пока к нему не присоединился Фарид. И выйдя из здания НКВД, они так и пошли по жизни, не разлучаясь, как оказалось, до самой смерти старшего друга.

Эту историю, собственно, никто не знал – оба умели молчать. Просто окружающие привыкли, что эти двое – вместе. К 1962 году стаж их дружбы достиг двадцати лет, за это время Фарид обзавелся семьей, Виктор развелся-женился, народились детишки, сменились несколько раз возглавляемые Виктором предприятия, он перенес приступ стенокардии, бросил курить, растолстел... Литературному герою было далеко до преданности, которую много раз доказывал Фарид в то непростое, с крутыми поворотами, время.

С Виктором он был нежен, с подчиненными тверд, с друзьями церемонно приветлив, что позволяло сохранять дистанцию и не пускать в душу – не любил фамильярность.

Фарид Нагимович был на десяток лет моложе Виктора, то есть ровесник его жены. Носил усы и подвыпившая Ляля, любившая устраивать собантуйчики, бывало, лезла к нему целоваться, крича, что балдеет от усатых мужчин. Дразниться и шокировать, особенно жен-гусынь – это ей, задире, нравилось. Сам Фарид больше всего ценил в людях скромность, поэтому шумная, вспыльчивая, резкая в суждениях жена босса ему не нравилась. Но никогда, ни тоном, ни поднятием соболиной брови, он не дал ей почувствовать себя некомфортно в его присутствии.

Когда Лариса Андреевна позвонила Фариду домой, взявшая трубку жена Тоня испугалась и заверила Лялю, что немедленно найдет мужа и он ей перезвонит. Через полчаса перед управлением прокуратуры стояла служебная машина, а Фарид почтительно поддерживал Лялю под локоток, помогая сесть. Он отвез ее к себе домой, Тоня накрыла стол и водочку в запотевшем графинчике не забыла, и у Ляли, после рюмки, навернулись слезы на глаза.

Она знала, что если здесь и сейчас не получит объяснений, то ее фиаско будет полным. Фарид тоже понимал, какое значение Витина жена придает их разговору, а главное, насколько трудно казаться искренним, не только быть им.

Выпили по второй, закусывая Тонечкиным фирменным гювечем. Фарид закурил и ходя по комнате, начал разглагольствовать. Сказать, где Виктор, он не мог. Почему-то это было страшной тайной, и Фарид чувствовал себя Зоей Космодемьянской, вынесшей пытки, но не сказавшей немцам, как ее зовут. Он размеренно, веско, говорил ни о чем, а сытая Ляля, прикрыв веки, слушала рокот его голоса, и ей становилось понятно главное: Витя ее не бросил. Почему интонация усатого друга ее в этом убедила – трудно сказать, ну, вот как-то он ее загипнотизировал.

Вошла Тонечка, принесла зеленый чай, рахат-лукум, халву. Села рядом, и Ляля, обычно не терпящая женских прикосновений, подалась к ней, они обнялись. Спокойная улыбка Тони сказала Ляле – все в порядке, дурочка.

- А ты откуда знаешь, что все нормально? – Спросила Ляля, хотя Тоня не проронила ни слова.

- Да уж знаю, - Тоня подвинула к Ляле халву. – Ешь. Вот увидишь, он скоро приедет и все-все тебе расскажет.

- А что ты слышала, где он вообще?

- Здра-асьте-приехали. Кто же мне доложит? Да только понятно, что большой человек – твой муж, и дела у него – у-у-у... – Она помахала рукой, заведя глаза к потолку. – А если б что – сразу сказал бы, зачем ему тебя мучить? Они с Фаридом себе не хозяева, делают, что им велят, вот и молчат.

Не закрывавший последние полчаса рот Фарид, видя, что кризис миновал, расхохотался, и женщины тоже разулыбались. Его профессионализм в очередной раз не подвел, и разборка-утряска отношений на самом тонком уровне – женской интуиции, закончилась к взаимному удовольствию сторон.

Глубоко вздохнув, подавая Ляле пальто в прихожей, он подумал: как-то там, в Кремле и Белом доме, разборка-утряска...

 

 

Глава 9. Под давлением.

 

Шла вторая неделя Карибского кризиса. Хрущев распорядился дежурить в Кремле всем ключевым фигурам власти. Кроме того, гостиницы были заполнены прибывшими отовсюду партработниками ранга обкома партии, а также теми специалистами, которые могли оказаться нужными в любой момент.

Сам Хрущев всю эту неделю был в разъездах. В воскресенье, 21-ого октября, его принимали в Узбекистане, а дальше он поехал по другим республикам, якобы, в запланированную поездку. На самом деле, конечно, было ясно – Москва под прицелом первого, решающего удара. У Хрущева были просто мокрые штанишки, а все, что нужно, он мог распорядиться и по телефону.

В Кремле, от нервов и от безделья, жрали, как свиньи, и читали запоем "Один день Ивана Денисовича". Перед отъездом Хрущева из Москвы, уже в самом разгаре кризиса, один из референтов положил ему на стол гранки этой повести, по просьбе Твардовского, все никак не могущего пробиться сквозь цензуру. Никита Сергеевич повесть прочел, очень впечатлился и распорядился, уезжая, отпечатать 25 экземпляров и раздать членам Политбюро для ознакомления.

Вона как: давление планетарного масштаба, вплотную приблизившийся конец света ужесточили внешний слой, забугрившийся мышцами для отпора, и соответственно, прутья внутренних тюремных перегородок – ослабли.

Твардовский наверняка не знал о перипетиях Карибского кризиса, он просто честно думал, что писатели Солженицын и Шаламов имеют право получить трибуну советских журналов, чтобы выплеснуть на обывателя правду о "врагах народа" и о сталинских лагерях. И вот, искажение в октябре 1962 года внутренней советской действительности под давлением внешней реальной угрозы привело к тому, что в ноябрьском номере Нового мира была напечатана повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича", а в декабре его приняли в Союз писателей. Более и далее никогда и ничего в советскую печать не просочилось. Ну, ладно-ладно – напечатали три крохотных рассказа, и все! Но даже в энциклопедии отмечено, что в марте 1963 года Солженицын утратил расположение Хрущева. Романы-полотна, романы-эпопеи увидели свет в Там-издате, за границей.

Умница-философ, выживший в уголовной среде, Александр Исаевич понимал, что регалии не спасут, что обструкция будет иметь продолжение. Интуитивно, спасая жизнь себе лично и своим книжкам, он бросается в гласность. Нажимает на все кнопки – от писем до авторских встреч. Сказать "письма" – ничего не сказать. Самым громким аккордом этой его деятельности были 200 с лишком писем, напечатанных им, с помощью жены, и врученных делегатам съезда Союза писателей.

Трубя изо всех силенок во все трубы, до которых смог дотянуться, Солженицын, безусловно, спас себе жизнь. Слишком ясно стало: авторитет его огромен, переводят и печатают все, что он пишет, везде – от Японии до Америки, его работы бесценны – он заменил собой ряд научно-исследовательских институтов, а глубина мысли, способность вскрыть штамп, показать голую правду – сметали с поля идеологического боя пигмеев-противников, даже искренних. Как все смертные, просто попасть под машину он не мог, не вызвав взрыв возмущения по всему миру. И после издания на Западе "Архипелага ГУЛАГ", Александра Исаевича выслали из страны.

 

***

Страшное, изжевавшее душу детство, проведенное в доме отца, развратного деспота, одарило Федора Достоевского эпилепсией, а благодарное человечество – романом "Братья Карамазовы". Не будь у него шрамов от кандалов – не была бы написана и самая светлая книга всех времен – "Записки из Мертвого дома".

Через сто лет творческая судьба его двойника, Солженицына, прошедшего войну и лагерь, подтвердит: одно из условий результативности гения – это давление. Закручивание гаек страшных  внешних  тисков сделало его прозу гениальной, а когда тиски исчезли, то и...  м-да...

Правдолюбец-правдоборец Толстой, совершенно свободный от каких-либо ограничений внешних, с сумасшедшей энергией строил и выставлял себе рамки сам. Чем больнее и строже они сдерживали его прущую наружу натуру, тем чище и яснее он творил в своей Ясной Поляне.

Стильное стило Бунина забудут также, как уже забыли вальяжных Гончаровых-Тургеневых. Но боль больного Чехова навечно повенчана с человечеством.

Отсутствие тисков отупляет. Тучное лоно Америки родило имена, подпертые рекламой, шагающие в прошлое вместе с модой. Забыт целый ряд европейских философов… Сварившийся под высоким давлением в скороварке антисемитизма, сионизм – завершился архиширокой демократией, захватившей крылом не-сионистов, анти-сионистов и даже не-людей (Йоси Сарид, вождь левых, выйдя на пенсию, ратует за права собак) – и народ генетических гениев и творцов превратился в стадо жвачных, озабоченных количеством и качеством жвачки.

"Бытие определяет сознание". Ага. В том смысле, что осознаешь как-то лучше и точнее, когда кровь приливает к мозгам, а не к пищеварительному тракту. Зрение зорче, слух тоньше, молитва горячей...

 

***

Исполнительный комитет национальной безопасности в Белом доме после тщательного анализа пришел к выводу, что превентивный удар по советским ракетным позициям не гарантирует уничтожение всех атомных ракет. Поэтому ответная атомная атака СССР по территории США – обязательно будет. Вот это давление и остановило готовую нажать кнопку руку. А также заставило искать прямых контактов с Хрущевым.

Американцы тыкались в русских, как слепые, голодные щенки в брюхо суки. Все отверстия, ранее сочившиеся информацией, оказывались закупоренными или вдруг обливали, как из ушата, враньем.

 

18 октября Кеннеди принял у себя, в Белом доме, Андрея Громыко, главу МИДа, который дважды подряд, как попка, сделал официальное заявление: "На Кубе размещено оборонительное вооружение, не представляющее угрозы США". Посол СССР в США господин Добрынин не мог дать объяснений по поводу размещения советских баллистических ракет на Кубе, потому что узнал об этом только что – из вопроса. Советник посольства по совместительству, а по основной своей работе – начальник ГРУ Вооруженных сил СССР – ни сном, ни духом, ему даже притворяться не надо, что он ничего-не-знал, так как маленькая, но атомно-страшная частичка этих самых вооруженных сил, просочилась на веселый остров мимо его носа разведчика.

Да-а... Так издеваться над чиновниками можно было только в виду недавнего произвола сталинского периода.

Наконец, заработала цепочка: президент Кеннеди – его брат – друг брата, американский журналист (знаем, знаем "журналистов": ЦРУ? Мосад?) – резидент КГБ – Хрущев.

Контакт состоялся утром 22-ого октября. Вечером того же дня президент выступил по радио и объявил Америке и всему миру об обнаруженной советской угрозе и о тех мерах, которые уже приняты, и об ответных шагах Вооруженных сил США, утвержденных к реализации высшим руководством страны.

Как же сытые, благополучные, не знающие "двора", цивилизованные братья Кеннеди догадались: спасти державу можно, лишь раструбив на весь мир об опасности? Как удалось американцам, минимум на три века опередившим феодальный советский строй, понять психологию уголовников, всегда старающихся наколоть исподтишка? Получается, что они были умнее коллег дона Руматы?

 

В отличие от пассивных кремлевских чиновников, главным занятием которых было угадывание мыслей начальства, в Белом доме бешено работали аналитики. Возможно, кто-то из них посоветовал президенту, после состоявшегося уже контакта, обнародовать ситуацию, подстелить соломку общественного мнения, объяснить самому свои поступки. Так сказать, при жизни. Поколебавшись несколько часов, Джон Кеннеди выступил по радио перед американским народом, рассказав, что происходит, вызвав страшную панику, но обелив свои настоящие и будущие действия.

А вот себе и своему брату спасти жизнь – не смог. Все-таки, советские урки дожали американских молодчиков, ликвидировали обоих. Единственный, зато строго соблюдаемый, принцип преступного мира – не прощать. Грабители и убийцы, захватившие власть в 17-ом году, ввинтили накрепко, на все времена, в психологию своего строя – мстить.

 

 

Глава 10. Месть.

 

Марина Шапиро плакала от радости. В ее душе бушевало чувство свободы. Весь мир открылся перед ней, все преграды рухнули, покой поселялся в сердце. Четыре года она ждала этого дня. Она зажмурилась, пытаясь успокоиться, обвыкнуться с победой.

Марина сидела на привинченном к полу стуле перед следователем в казематах следственного изолятора. Стены на полтора метра от пола выкрашены краской, цвет которой встречался только в советской России, зато везде – от детского садика до тюрьмы, и для которого не подходили слова "коричневый" или "зеленый", потому что это были уникальные, сумеречно-депрессивные оттенки упомянутых цветов. Вокруг Марины все работало против зарождения радостного чувства: невыветрившийся запах грязной половой тряпки, подлая вонь туалетного мыла, въевшегося в ладони брезгливого следователя, аромат шипра конвойного, две недели не бывшего в бане, заноза от щербатого стула, порвавшая дефицитнейший чулок, гнусавый голос дознавателя-гомика, чудовищная лексика протокола...

Из которого следовало, что заключения экспертизы, очные ставки и другие следственные действия, включая следственный эксперимент, а также математическая повторяемость показаний всех участников преступной группы – приводят на скамью подсудимых двух совершеннолетних, Бориса и Семена, остальные ребята будет помещены в интернат для малолетних преступников. Скорее всего, суд вынесет особое замечание по поводу трех девочек, которые были, конечно, жертвами, и участие которых в преступлениях группы было пассивным, ограничивалось недоносительством. Их присутствие на заседаниях суда необязательно, после передачи дела в суд прокуратура считает возможным поручить инспектору детской комнаты милиции курировать их психологическую реабилитацию.

Марина плакала...

 

- Батюшки светы, как же она любит этого подлеца! – По-бабьи всплеснув руками, говорила Лариса Андреевна, наблюдая за девушкой из соседней комнаты через стекло-зеркало.

- Прямо сердце разрывается видеть, как она за него страдает. – Поддержала ее секретарша Зиночка, которая стенографировала беседу следователя с Мариной.

В комнату зашел Прейсман.

- Что я пропустил? Просветите, будьте добры.

- Лялечка Андреевна, расскажите вы, а то я не могу – расплачусь. – Затараторила Зина.

- Ну, что... Меня, как вы знаете, попросили послушать, чтобы я сопоставила факты, сообщаемые Мариной, с нашим экспертным заключением – согласитесь, так быстрее, я же все детали помню пока.

- А что, были обещаны "факты"?

- Ну, да. Девочка заявила, что расскажет все, хотя на нее и не давили особо, и так все ясно и фигуранты сознались по всем пунктам. Так вот. Представляете, Борис ее соблазнил, да не просто – влюбил в себя по уши. Марина любит его по-настоящему, в этом нет никаких сомнений.

- Не мала еще, любить? – Сказал Прейсман и осекся – таким взглядом его ожгла Ляля. – Ах, ну да. Вполне половозрелая девушка, в свои 16 выглядит старше тебя.

 - Не смешно. Так этот подлец, специально заманивший ее в комнатку с видеоаппаратурой, растливший ее и требующий доказательств любви в виде определенных форм полового акта, дошел до такого цинизма, что попросил ее лечь со своим другом.

- Попросил?

- Именно. Сказал, что его близкий друг в нее влюбился, как сумасшедший, и надо бы его успокоить, а то он на стенку лезет. А потом, когда Марина все сделала, как Борис просил, предъявил ей фотки и сказал, что если она не будет послушна, то ей и ее семье придется краснеть на скамье подсудимых.

- И когда это было? – Спросил Прейсман.

- Да год назад, примерно.

- И ты хочешь сказать, что Марина не понимала, что "скамья подсудимых" как раз по Борису плачет?

- Клянусь, девочка, правда, думала, что она у него в руках и выбора у нее нет.

Прейсману хотелось заорать: "Да вы что, не видите? Она же прожженная тварь, она вас всех вокруг пальца обвела!" Но он знал, что за этим последует. "Ну, конечно, - скажет Ляля. – Вы, мужчины, всегда жертвы. Несчастненькие." А Зина посмотрит молча, свысока. И он просто спросил:

- И что было дальше?

- А дальше этот сутенер наживался на ее любви к нему, и подкладывал ее то к одному, то к другому – побогаче.

В этот момент Марина перестала плакать, подняла голову и они увидели ее лицо.

- Ну, посмотри, как она переживает! Бедная девочка. – Сказала Ляля. Прейсман промолчал. Зина всхлипнула. Следователь протянул Марине руку. Возникла пауза. Девушка мялась, наконец, отвернувшись, подала кончики пальцев. Сказала дрожащим голосом:

- Спасибо. Но за Бориса я буду бороться. Чем я могу ему помочь?

Прикрыв веки, вслушиваясь в голос, Прейсман вдруг представил себе, как она "помогала" насилуемым девушкам. И сразу все встало на свои места – картинка сложилась.

- Лариса Андреевна, расскажите, как Марина объясняла свое участие в убийствах. – Прейсман нарочно перешел на жесткие формулировки, а то развели тут, понимаешь...

- А не было участия. Да-да. Подмешивали ей что-то в чай, была она заторможенная, и ребята все, как один, говорят, что она, как робот, стояла и смотрела, молча. Две другие девочки плакали, кричали, не хотели смотреть. Но этим сволочам – Борису и Семену – нужно было подстегнуть себя, они их заставляли смотреть, а потом с ними тоже... Поверьте моему слову, эти старшие ребята – скрытые импотенты.

- М-да... Зиночка, ты тоже думаешь, что Марина – ангел, а Борис – сатана? – Для очистки совести задал вопрос Прейсман. Зина заговорила горячо:

- Конечно, кто бы сомневался, этот Борис прямо какой-то оперный злодей, таких и в жизни не бывает!

- Вот и я говорю – не бывает...

Но женщины его уже не слушали, им все было ясно.

 

***

Джон Кеннеди сквозь ресницы рассматривал своих помощников, членов Исполнительного комитета Совета национальной обороны, и ему мерещились в их руках томагавки и скальпы. На искаженные лица он старался не смотреть. Чтобы не оказаться вместе с ними, на школьном дворе, чтобы не повестись на инстинкты и рефлексы.

Была суббота, 27 октября. Во время совещания в Белом доме (здесь, собственно, только этим и занимались последние десять дней), без предупреждения открылась дверь, и генерал, строевым шагом подойдя к президенту, положил перед ним на стол сообщение ЦРУ о том, что советской зенитной ракетой над Кубой сбит американский самолет-разведчик и что пилот, майор Андерсон, погиб.

В зале заседаний зашелестел, усиливаясь, рокот. Дали по морде – надо отвечать. А иначе ты – тряпка. Честь, достоинство – не пустые слова. Ты вожак стаи. Ну же, вперед!

Джон открыл глаза и увидел возмущенных, но вполне цивилизованных, чинных граждан. В тысячный раз произносились абсолютно правильные слова:

- Выживет тот, кто ударит первым! Да, ответный удар неизбежен, но чтобы остаться хоть как-то державой, есть только один выход – быть первым! Неужели президент думает, что русские этого не понимают? Неужели президент думает, что русские дураки и не просчитали ситуацию: произошел инцидент, у них рыльце в пушку, Америка обязана отреагировать, значит, им остались минуты, а тебе, тупица и трус – секунды!!!

Слова "тупица, трус", конечно, не были произнесены, но очень подразумевались...

И еще, эксперты-советологи пытались втолковать: психология стоящих у власти в России – блатная, подлая. Ведь вместо того, чтобы просто обратиться к Америке и спросить, что это вы, ребята, в Турции делаете, провернули тишком "Анадырь", да еще и своих при этом подставили. Това-арищ президент, поймите! Так ведут себя крысы, даже в тюрьмах есть неписаные законы, а у русских – никакой морали, беспредел. То, что они вот-вот жахнут – точно! О доверившейся тебе стране подумай, ты за людей в ответе!  

Все было верно. Как было бы просто отдаться этой волне зарождающегося цунами справедливой войны! Быть со своим народом, поступать, как должно, как от тебя ждут. Заодно освободить планету от коммунистической заразы, раз и навсегда. Это будет еще и очень "освободительная война". И никогда больше никто не посмеет грозить нам кулаком или ботинком! Свободный мир – спасти! За некорректное политическое поведение – наказать, за экспансию на Кубе – щелкнуть по носу, за смерть пилота, за унижение дипкорпуса, за унижение президента, четыре дня лично умоляющего Хрущева дать ответ – отомстить!!

 

Кеннеди отказался (в очередной, тысяча первый, раз) отдать приказ о высадке десанта на Кубу. Выгнал всех из кабинета и опять попросил Роберта немедленно установить связь с Хрущевым.

За прошедшую неделю, неоднократно связываясь с главой соцлагеря, американцы уяснили, что прямой агрессией здесь не пахнет, что русские просто решили подстраховаться из-за направленных на них ракет в Турции. А потом заигрались. А сейчас испугались. И не надо продолжать их пугать, а то... Иди, знай, как обернется.

О'кей, сказал брату Роберт. Отправился в посольство и очень долго говорил с Добрыниным. Говорить было не о чем, все уже давно было ясно. Значит, Роберт русских уговаривал. И запугивал по полной программе. Как во дворе.

В качестве пряника, Роберт Кеннеди передал послу Добрынину обещание президента не нападать на Кубу и не свергать режим Кастро (хотя две недели назад об этом никто и не помышлял). А теперь кнут – открытым текстом было донесено до Хрущева лично: "Если Москва не ликвидирует свои базы, то это сделаем мы. Завтра, в воскресенье, 28 октября."

Низкий поклон и горячая благодарность лично от планеты Земля за те часы, когда братья Кеннеди, считая секунды, рискуя погубить цивилизацию, поставив на кон страну и лучшую часть половины мира, выждали, не нажав кнопку.

Ответ Никиты Хрущева поступил в Белый дом на следующий день, в 9 утра: Советский Союз согласен с предложением американской стороны.

В этот же день, в воскресенье, начался демонтаж советских баллистических и тактических ракет на Кубе и отправка их морским путем обратно в СССР. А когда, через несколько месяцев, американцы убедились в том, что им ничего не угрожает, они начали демонтаж своих установок в Турции.

 

 

Глава 11. Понедельник – день тяжелый.

 

- Где мама? – Проснувшись поздно и обнаружив, что они с Витей одни в квартире, спросила Ляля.

- Гуд монинг, пусенька! Выспалась? – Большой, по-здоровому полный, уютный Виктор стоял у плиты, следя за скворчащей яичницей.

- Доброе утро, - буркнула Ляля.

Не было случая, чтобы она проснулась в настроении. И ведь жизнь преподносила ей пробуждение от аромата роз и кофе в Крыму, дымок шашлычка будил ее в сосновом бору в Мытищах, а у сестры, в Болшеве, в подмосковье – когда ночной дождик разворошит грибные, прелые запахи, и вместе с белой сиренью они обрушиваются на просыпающихся дачников... Но ничего не помогало – первые полчаса со сна Ляля была злая, как черт.

Накануне, в воскресенье вечером, Витя прилетел из Москвы. Бледный, уставший, но с подарками: духи "Красная Москва" маме и жене, громадная кукла дочке, модель самолета сыну. Ляля, весь день писавшая отчет по делу Марины Шапиро, измучившаяся по всем статьям, ждала из последних сил, что кроме духов ей перепадет хоть немного поговорить с мужем наедине. Но дети не отпускали Витю, а мама просто вцепилась в него и задавала один за другим глупейшие вопросы, на которые он терпеливо отвечал... Чтобы не сорваться и не наговорить грубостей свекрови, Ляля рано ушла спать и провалилась тут же в сон. Прейсман, в счет ее переработок, разрешил в понедельник на работу не приходить, только прислать отчет с шофером, и она не ставила будильник, спала допоздна, зная, что Витя все разрулит, как надо.

Действительно, Виктор всегда вставал очень рано, на час раньше остальных домочадцев. Делал зарядку, слушал свой приемник на английском, читал французскую газету... Это был единственный час в сутках, когда он занимался тем, чем хотел. У него еще оставалось время приготовить нехитрый завтрак и разбудить семью. На этом его домашние обязанности заканчивались, впрочем, он всегда, вставая из-за стола, предлагал "помыть посудку", и не было случая, чтобы Ляля не возразила горячо: "Что ты, Витенька, спасибо, иди, отдыхай!" Следящая за этой сценой Маринка, каждый раз думала: "Попробовал бы он не предложить..."

В этот понедельник, пока Ляля отсыпалась, Виктор успел отправить Сашку в школу, отослать отчет жены Прейсману и отвезти Лизу к сестре Люде.

Накануне вечером, когда Ляля ушла спать и дети, отстав от папы, угомонились в кроватках, у него был долгий разговор с мамой. Собственно, обсуждать было нечего, просто они соскучились и болтали, а важное было и так ясно. Оба понимали, что надо расстаться, чтобы сохранить мир в семье. Мама и вещи потихоньку уже собрала, да и дочка Люда жила недалеко, полчаса на автобусе. Конечно, когда бабушка дома, как-то спокойнее, но, во-первых, дети уже большие, во-вторых, есть другая, московская, бабушка, в-третьих, Люда осталась одна – ее бросил муж, Вилен, и надо бы ее поддержать морально, в-четвертых... Последнее время в семье сына Лиза чувствовала себя неуютно.

Весь этот комплекс они обозначили парой реплик и перешли к главному. Говорили о Люде. Витиной сестре тогда было 44 года. Конечно, муж-кобель нашел помоложе, в России всегда был дефицит мужиков. С другой стороны – молодая еще женщина, красивая, добрая... Мать добавляла со значением – скромная.

В семье заносчивой золовки Люда считалась человеком недалеким, "неумным". Подразумевалось количество полученных дипломов, прочитанных книг, заработанных рублей... Да, по этим критериям Люда проигрывала. А была она очень миловидная, неразговорчивая, улыбчивая, не агрессивная совсем. По-настоящему, по-житейски, очень умная и добрая. Подняла двух дочерей. Старшая Ольга, младшая Татьяна. Про Ольгу говорили – некрасивая умница, она была похожа на отца, Вилена. На самом деле, она была нормальная девчонка, но взгляд семьи впечатался, и Ольга не обращала на свою внешность внимания, зато образование получила университетское. Таня была ровесницей Маринки и таким же сорванцом, а в семье считалась красавицей и звание оправдала – выросла властной, ухоженой кокеткой.

Бабушку Лизу очень любили в семье дочери. Люда ухаживала за ней терпеливо последние годы, а было это непросто, впрочем, как всегда со стариками. Открылись трофические язвы на ногах, плоть гнила заживо. Для домочадцев, конечно, все это было тяжело, ведь и ходить она уже не могла. Но никто из них, включая маленькую Таньку, не жаловался, и все очень горевали, когда бабушка Лиза умерла.

 

***

- Я так нервничала, что, так уж трудно было звонить почаще? – Начала атаку Ляля. Виктор поставил перед ней тяжелую хрустальную рюмку на длинной ножке.

- Давай, за успешное окончание!

- В десять утра?! И какое-такое "окончание"?

- Послушай, - сказал Виктор. – Ты вместо "здрасьте" задала подряд три непростых вопроса. Может, пока ты закусываешь, у меня будет время ответить?

Ляля прерывисто вздохнула, выпила рюмку и вскочила с места, чтобы чмокнуть Витю в гладко выбритую щеку. Это была его фишка – бриться два раза в день, утром и вечером.

- Ну, извини меня, дуру. Как ты? Садись уже и скажи первым делом, где Лиза.

- Лялечка, мы вчера допоздна с мамой говорили и решили, что надо помочь Люде с девочками, да и меньше будет у них возможности скучать по Вилену, ведь это травма не только для Люды. Ну, в общем, так им лучше будет, я уверен. А мы справимся, верно?

- И когда же вы успели? Что, с утра уже и перевезли маму?

- Нет, ты скажи сначала, что ты думаешь...

- Я – за, тем более, что не мое это дело, вы в своей семье должны сами решить, а я уж как-нибудь, сбоку... – Спохватившись, добавила торопливо:

 - Витенька, вы с мамой, конечно, правы! Правда... Да и непросто маме последнее время было у нас. Маринка грубит, я поздно прихожу и нету у меня минутки внимания для нее... Ты все правильно сделал. Но она не обиделась, не подумала, что нам в тягость?

- Да нет, она просто хотела пораньше, чтобы весь день впереди был – обед приготовить, то-се. А тебе мы решили дать поспать, ты ей позвони. На неделе выберем часок, подъедем вечером, после работы, посмотрим, как она там, на новом месте. Да все будет нормально, к дочке уехала, не к чужому человеку.

- Конечно. А мы что будем делать? Как завтра пойдем на работу? Маринка еще не выздоровела... – Это Ляля говорила уже спокойно, раздумывая. И вдруг вскочила, побежала в спальню и оттуда раздался крик:

- Витя! Иди скорей сюда!

Войдя в комнату, Виктор увидел сидящую на полу Маринку (строжайше запрещено!), перед ней его подарок – большая пластмассовая красавица кукла-блондинка, и хмурая дочка яростно рвет ее на части. Он не мог сдержаться и расхохотался. Ляля судорожно осматривала-ощупывала Маринку. Температуры не было, но слизистые рта подозрительно вспухли и потемнели. Только стафилоккока не хватает, и так уже месяц болеет, совсем слабенькая...

- Смешно? – Голос Ляли дрожал, она не хотела злиться на только что приехавшего мужа, но и сил уже не было. Виктор спохватился.

- Что ты там увидела? Температура?

- Надо померить, конечно, но это ерунда. Смотри, скоро у нее будут язвочки во рту, бедненькая, ей даже пить будет больно...

- Откуда такая напасть? – Говорил Витя, всматриваясь в злое лицо дочки. – Еще час назад смеялась и даже хорошо поела.

- Последствие пенициллина. В ослабший организм занесли заразу.

- Что делать? Как это лечится?

- А никак. Представь себе, медицина бессильна. Это не опасно, но больно жутко, и никаких лекарств нет. Дней на десять. Взять отпуск? Я уже подумываю все бросить, устала. Может, сменить работу?

Виктор первый раз в жизни услышал от Ляли слово "устала". То есть, она всегда очень много работала и с ног валилась к концу недели, и дома не бездельничала, по ночам иногда шила, если загорится, и даже иногда кричала "не могу больше, хватит, надоело", но вот так спокойно сказать "я устала" – такого не было. Он отодвинул в сторонку бесполезные куски дорогой куклы, взял Маринку на руки и понес ее на кухню. Ляля пошла за ним, уселась опять на свое место, уставилась в стакан с чаем. "Какая-то она заторможенная," – подумал Виктор.

- Давай, рассказывай, что случилось на работе, и поподробней, торопиться некуда.

У Ляли мелькнуло в голове, как она сидела у Фарида и Тоня успокаивала ее: "Вот приедет Виктор и все-все тебе расскажет..."  Вот, приехал...

Она забрала Маринку к себе на колени и, баюкая ее, начала рассказывать эзоповским языком об изнасилованиях, о девушке по имени Марина Шапиро, о подлеце Борисе, о малолетней проститутке Валечке, о делегации москвичей-писателей, плодотворно поработавших на ниве детского просвещения в квартирке тети Клавы... Виктор смеялся и говорил:

- Ты замечаешь, какое веселье у нас сегодня с утра пораньше?

- Слезами тут не поможешь, - отвечала Ляля.

- И кого примет в жаркие объятья система исправительных органов?

- Клава сядет, сука. – Ляля захмелела с третьей рюмки и забыла, что дочь не спит, слушает. – Ну, Борис и дружок его, Семен, получат, возможно, вышку. Поверь, в их случае это лучше альтернативы, в хате такого не прощают. Маринин папочка притормозит карьеру, первый секретарь, отец Семки, за семейственность и прочее – сам понимаешь.. Ту-ту-у... В командировочку подольше и подальше. Но Марина – жертва. Ее спасать надо, а не наказывать. Без ее показаний, кстати, ничего бы не срослось у следствия, она умница.

- Как же девчонки-то, стояли, смотрели... – Не то сказал, не то спросил Виктор.

- А вот так. – Ответила Ляля. – Стая.

 

***

К обеду подъехали Фарид с Тоней. Виктор рассказывал о московских родственниках, о встрече с Германом, о теще и ее сестре Эмме, которую Ляля особенно любила. Поделился подхваченной в Кремле сплетней о забастовке в мае в Новочеркасске. Умолчав об истинной причине – зачем это Хрущеву понадобилось срочно грабить народ, поведал, что норма выработки в сталолитейном цеху поднялась в конце мая, разом, на треть, то есть зарплата упала, а цены на мясо и масло выросли на 25%. И народ три дня бунтовал: заперли на заводе работников обкома партии, митинговали, собралось не меньше тысячи человек. Пришлось разгонять военными, до выстрелов дело дошло, только официально признали, что около 100 человек погибли... Но это, конечно, закрытая информация.

Непрерывно говоря, как-то сумел обойти историю Карибского кризиса, но не врал – сказал, что было тяжелое международное положение несколько дней: американцы угрожали Кубе, но сейчас все стабилизировалось и уконтрапупилось, и вообще, давайте выпьем за все хорошее! Наливал охотно, зная за собой, что не пьянеет, а компания пусть расслабится, а то... Вишь, ты, "устала".

Ляля быстро опьянела, и по ускоренной программе выдала и "дайте с Фаридом поцеловаться", и под лихой Витин аккомпанемент цыганочку, с выходом "из-за печки". Когда Сашка пришел со школы, она уже спала, мужчины мыли посуду, Тоня накормила Сашу, Маринка отказывалась есть наотрез, только хныкала, пока тоже не заснула.

Тоня разливала чай. Фарид, закуривая, спросил:

- А где Ляля так научилась цыганочку танцевать, неужели сама?

- Ты нас уже сто лет знаешь, а эту историю не слышал? – Удивился Витя и рассказал, как Лариса, третья дочь в семье Кудзи, родилась аккурат в тот год, когда на подмостках воксала в Петровско-Разумовском парке начала выступать тринадцатилетняя Ляля Черная. Тогда еще никто не знал, что это восходящая звезда эстрадной цыганщины. Но плясала она божественно. Если б родилась в семье балерины – быть бы ей звездой балета, а так как ее мать была цыганка, а отец – московский дворянин, то, сами понимаете, после революции, у Ляли Черной (это псевдоним) другой дорожки и не было, чтобы самой с голоду не умереть, да еще и семье помочь.

В 1931 году основали театр "Ромен", в котором Ляля Черная с первого же дня была примой. А до этого Петровский парк чуть не каждый вечер давал возможность цыганам заработать, веселя публику. Плясунья-девочка заметила топтавшуюся напротив, присядающую, потешно поводящую плечами малышку. Ларисе Кудзи повезло. Сама она даже и не помнила, как это все было, но потом в семье (пока была семья – до ареста отца) часто рассказывали, как настоящая цыганка научила ее танцевать цыганочку, и с тех пор, конечно, и на всю жизнь, младшая дочь Кудзи, Лариса, получила имя – Ляля, по-другому ее уже никто никогда не звал.  

 

Несмотря на шум-гам-тарарам, атмосфера в семье Мануйловых в тот день была умиротворяющая. Великое это дело, когда в доме – хозяин, и когда хозяин – дома. Правда, Сашка, когда его встретила подвыпившая мамочка, расстроился и разозлился. Но видел он мать буквально секунды, потому что она улеглась и заснула.

Наступил вечер, Сашка сделал уроки и отправился гулять. В это время позвонила бабушка Лиза и попросила привезти ей очки, которые она забыла. Виктор их не нашел и послал Фарида доставить Лизу домой – пусть сама поищет.

Быстро темнело. И вот Лялю разбудил вой сирены. Ее смело с дивана, в окно она увидела пожарную машину с выдвигающейся лестницей. На  широком подоконнике, с ногами, сидела Маринка, показывала пальцем и кричала: "Папа!" Ляля пригляделась и действительно, увидела в толпе размахивающего руками Витю рядом с машиной.

- Что происходит? – Спросила строго – испугаться еще не успела.

- Сашка на дереве! – Ответила Маринка.

Следующие долгие минуты они наблюдали, как с верхушки громадного дерева пожарники снимают клубочек, оказавшийся мальчиком Сашей, который забрался на самый верх и когда очередная ветка сломалась под его ногой, испугался. Черт знает что – первый и последний раз в жизни! В отличие от сестры, которая с деревьев просто не слезала. Пришлось Виктору принимать аварийные меры. Тут и Фарид подъехал...

Елизавета Михайловна, Виктор с Маринкой на руках, заледеневший,  с краснющим, как ошпаренным, лицом, Сашка – застыли у порога большой комнаты, глядя на плачущую, ревущую ревьмя Лялю...

 

Эпилог.

 

Борьба добра завершилась, с улыбкой близнецеподобных братьев Кеннеди, победой над абсолютным злом. В подсознании человечества, сегодня пренебрегающего профессией воспитателя, глубоко сидит знание: десятилетние ребята могут спасти мир. Открытая, мальчишеская улыбка – обязательна для капитана бейсбольной команды, предмет влюбленности королевы класса, производит простой комикс в бестселлер. Но ни фантазия писателя, ни талант художника, рисующего комикс, не дотянутся до лопоухого, лысого злодея, требующего, в начале своей карьеры, в докладной записке к товарищу Сталину увеличить "план по врагам народа"... На что Сталин ответил, написав наискосок: "Уймите дурака!"

Зло безусловно. Наивный, ложный тезис "он порядочный человек, но..." придумали советские люди, чтоб не так страшно было жить. А вот с добром – не все так понятно. Ведь мальчишки жестоки. Глубина и тонкость чувств развиваются с возрастом, а насчет приобретаемой, в результате тяжкого опыта, черствости – вранье. Жене изменил муж, и она простила; друг предал, близкий человек не понял, все это – ампутирует потихоньку частички души. У китайцев была в древности такая пытка-смертная казнь: отрезать от тела кусочки по сантиметру, но так, чтобы человек не умирал... В конце-концов оставался живой скелет. Эта аналогия ближе к истине: не дубеет кожа, не покрывается панцирем, а обнажаются сердце и душа, когда уходит защитный слой веры-надежды-любви.

В октябре 1962 года все всё поняли. То есть, те поняли, кому надо было понять и от кого все зависит. И в результате можно было бы ожидать от мирового разума соответствующих выводов, а именно: "Миру – мир!" Но с конца пятидесятых грелось местечко в джунглях Вьетнама, стягивались военные силы и американцев, и русских. Так что демонтированные и вывезенные как из Кубы, так и из Турции, ракетные установки отнюдь не ржавели на складах.

В 1964 году началась первая полномасштабная операция американской военщины во Вьетнаме, а с противоположной стороны были, конечно, русские. В общем, этой волынке так никогда и не будет конца, даром, что "добро" борется со "злом": как ни называй, гибнут, становятся инвалидами, сходят с ума, пропадают без вести, мучаются в плену – простые ребята, их имен нет в энциклопедиях...

 

***

Из встреч в кулуарах Кремля Виктор вывел, что идея совнархозов себя изжила, да и вообще, Хрущев терял союзников – назревали перемены. Завязав новые связи, поговорив с энтузиастами строящегося Академгородка под Новосибирском, Виктор решил сам уйти из совнархоза и, понимая, что из Министерства тяжелой промышленности попасть в чистую науку трудно,  в 1963 году перешел в главк директором НТО машпром.

В Научно-техническом обществе Виктор занимался концентрацией, отсевом и распространением информации по тяжелому машиностроению, то есть, его канцелярия функционировала так, как сегодня работает интернетовский сайт, они даже выпускали в печатном виде бюллетени для заводов.

Президент СОАН академик Лаврентьев пригласил Виктора организовать и возглавить в Академгородке техникум, который бы готовил рабочие кадры для пятнадцати научно-исследовательских институтов. Как директор НТО, Мануйлов имел доступ к чиновникам, имеющим возможность помочь пробить этот хитрый, не проходящий ни по одному бюджету, проект.

Фарид, конечно, ушел вместе с Мануйловым, и подписав увольнительный бегунок, по просьбе друга вывез из министерства громадный дубовый письменный стол Виктора. Навсегда на этом столе застыли серебряный календарь-перевертыш и американский транзисторный приемник. Стол был необъятен и с трудом помещался даже в большой комнате сталинского дома. А при переезде в малогабаритную квартиру в Академгородке пришлось его, к сожалению, немного укоротить.

Маринка тяжело переносила стоматит. Страданий, слез и воплей было много, и она совсем ничего не пила и не ела. В ее памяти осталась картина: вся семья, мама, папа и брат, стоят перед ее кроваткой на коленях и умоляют ее выпить бульон из фарфорового чайничка... Скорее всего, бред.

К Новому году прилетела бабушка Мария Константиновна и прожила в семье дочери до лета, а с началом каникул, на все три месяца, дети с бабушкой отправились на поезде в Москву. В столице дети были предоставлены сами себе, так как бабушку отличало некоторое равнодушие к подрастающему поколению, и эта самостоятельность пошла им на пользу. Пешком, экономя буквально копейки, они обошли-облазили всю Москву, а ВДНХ был им дом родной. Вот было время, когда шестилетняя девочка могла гулять по улицам мегаполиса без взрослых!

Лариса Андреевна, очень любившая свою работу и боявшаяся любых перемен, тем не менее, понимала, что надо потихоньку искать другое поле деятельности. Двадцать лет работы в экспертизе – хватит, даже чисто физически становилось тяжело.

Сразу после Карибского кризиса Ляля начала искать себе другое место работы, с прицелом на последующую научную работу в Академгородке. Как эксперт, она владела всеми доступными в то время техниками клинических исследований. И ей доверили возглавить городскую станцию переливания крови. Эта должность стала переходной для получения снс в Институте цитологии и генетики и дала материал для диссертации по серотонину.

***

Осенью 1965 года, в рамках подготовки к переезду в Академгородок, Ляля выставила перед домашними два мешка, которые она собрала на волне истерии, когда приоткрылась правда о Карибском кризисе: один мешок с печеньем, а другой с сухарями. Саша объявил своим личным лакомством сухари, а Маринка – печенье, и домашние приглашались выиграть у них угощенье в карты. (Двадцать лет спустя, когда в Новосибирске напрочь пропало курево, да так, что народ ездил в аэропорт встречать самолеты с целью стрельнуть, Лариса Андреевна распечатала третий мешок – память о кризисе – с махоркой.)

В один из вьюжных, зимних вечеров, посиделки за круглым столом на кухне, с картами, самоваром и историческими мешками, взорвались хохотом всех домашних. Гостившая в тот вечер бабушка Лиза набралась смелости повторить невестке свой вопрос: что же, в конце концов, такого страшного сказал Витенька своей жене перед отъездом в Москву 22 октября 1962 года? Что вызвало у нее в ту ночь такое отчаяние?

- Он спросил: "Лялечка, у детей на зиму валенки есть?" И уехал... – Сказала мама.

 

 

Июнь 2013 года