Мы сидим на кухне у окна,
Над столом круглеет тишина,
Ужинаем, курим, пьём вино
С человеком, умершим давно.
Всем вокруг он кажется живым,
Ну, а свет сгущается над ним,
Превращаясь в замкнутую тьму,
И никто не знает – почему.
Над его тяжёлой головой
Машет смерть верёвкой бельевой,
Между нами, проводя черту…,
Я – по эту, он – уже по ту
Роковую сторону судьбы,
Чьи могилы встали на дыбы,
Чьи распятья в воздухе пустом
Вышиты не гладью, а крестом.
Тает снег…, на улице темно…,
С человеком, умершим давно,
Мы молчим, не слыша ничего,
И никто не знает, что его
Нет нигде: ни в небе, ни в воде,
Ни на самом праведном суде,
Ни в тюрьме, ни в морге, ни в раю,
Ни в кругу друзей, ни на краю
Ненасытной прорвы естества,
Отобравшей право на слова.
Я к нему бегу, не чуя ног,
Ну, а он – все двери на замок…
Я звоню ему навеселе,
Ну, а он болтается в петле…
Я взываю: не копи обид,
Но в ответ: ни звука, ни словца,
Будто дал подписку и хранит
Таинство молчанья до конца.
ВЕТХОЗАВЕТНОЕ
На песке библейских знаков
Жертвенная быль…
Ты поведай мне, Иаков,
Где твоя Рахиль?
За нее ты у Лавана,
Темь приняв за свет,
Отработал без обмана
Семь нелегких лет.
Минул срок, но, чтя законы,
Старец поутру
Отдал Лию тебе в жены –
Старшую сестру.
И сказал Лаван: «Коль любишь –
Выполни завет:
За Рахиль работать будешь
Ты еще семь лет».
Мир повсюду одинаков,
День черней угля,
Ты поведай мне, Иаков,
Где твоя земля?
Где любимец твой Иосиф?
Где Вениамин?
Платье странника набросив,
Ты бредешь один.
Ты бедро свое изранил
С ангелом в борьбе,
Имя новое – Израиль –
Дал Господь тебе.
А затем в смятенье грубом,
Скрывшись от врагов,
Ты зарыл под старым дубом
Идолы богов.
Средь житейского развала,
В темной западне,
Мне тепло и душно стало
На холодном дне.
Но незримо, вдоль бараков,
В райские края,
Ты ведешь меня, Иаков,
Из небытия.
***
Не до мечтаний мне, весь год одни утраты,
Недели три назад кремировали мать;
– Ваш прах давно готов, – сказал администратор,
В любое время дня вы можете забрать.
Я выслушал его без паники и страха,
Я с мамой говорю теперь, как с прахом прах,
Обняться бы, но нет ни рук, ни ног у праха…,
Мой прах давно готов – администратор прав.
Утратил всё, что мог, но нет мне утешенья,
Меж матерью и мной навек прервалась нить,
Я получил свой прах задолго до сожженья,
Теперь осталось твой – обратно получить.
Но жизнь не взять в кредит ни матери, ни сыну,
И в горле ком стоит от пустотелых слов,
Одним ударом смерть сдавила пуповину,
Напомнив мне о том, что прах давно готов.
Нас время не щадит, пространство сжав до точки,
Мы избегаем встреч с судьбой в иных мирах,
Огонь способен сжечь любые оболочки
Лишь материнский свет не превратится в прах.
Две пустыни
•
• Две пустыни в жизни у меня:
По одной бреду средь бела дня,
Из-под кожи бьёт кровавый пот,
И никак не кончится Исход.
А другая – вечно взаперти,
Прячется под рёбрами в груди,
Та пустыня выжжена дотла –
Меж золой и сердцем пролегла.
Первая – из камня и песка,
Раскалённой памяти сродни,
И по ней плетутся сквозь века
Из Египта беженцы одни.
А в другой – уж сорок с лишним лет:
Пустота в засушливой глуши,
Ничего пустынней в мире нет
Мёртвой человеческой души.
Мне одна пустыня говорит:
«Ты у цели…, одолей бархан,
Там звезда Израиля горит,
Свежей влагой веет Иордан…»
А другая, раскрутив кураж,
Возле склона шепчет мне: «Остынь!
Там пустыня… Это лишь мираж…
Не служи стихиям двух пустынь…»
Жаждет время, скорби не тая,
Две пустыни бросить на весы,
В замкнутую ёмкость бытия
Заточить песочные часы.
Разногласья двух земных пустот
Обступили жизнь мою кругом:
В первой – толчея, круговорот,
Во второй – грозят сравнять с песком.
В этой – запаслись водою впрок,
Ну, а в той – не выпросишь глоток,
Кажется – уже подать рукой –
От одной пустыни до другой.
ЗЕРКАЛО
В старом трюмо продолжается жизнь отражений,
Но даже Эхо, ни с кем пополам, не деля,
Весь арсенал безотчётных гримас и движений,
Зеркало прячет, как залежи в трюм корабля.
Будто Протей, изменившийся тысячекратно –
Зеркало помнит немало обличий и вех,
Столько за годы накоплено им компромата,
Что без сомненья вполне бы хватило на всех.
Мир отражений, что так многолик и неистов,
В сумраке комнат хранит от навязчивых глаз
Контуры Нимф и черты утончённых Нарциссов…,
Клавдия профиль, Нерона зловещий анфас…
Я бы шарахнул увесистым камнем отважно,
В каждый портрет, что обрамлен и даже одет,
Если б в том зеркале не отразились однажды
Мама умершая, бабушка, брат и отец.
ДВЕ ДОРОГИ
Как по ветру листок –
Кочевал я по белому свету,
Был доволен судьбой,
Жажду мёртвой водой утолив,
Сердце выдало впрок,
И составило царскую смету,
У него на любовь
Есть в запасе особый тариф.
Я не проклял года,
Не сыграл раньше времени в ящик,
Про фавор и почёт,
Не желая ни думать, ни знать,
Потому что всегда
Счастье видел я лишь в настоящем,
А былое – не в счёт,
Лучше вычеркнуть, чем вспоминать.
Вот последний виток,
И возможно сойду я со сцены,
И к порогу судьбы
Две дороги подступят впритык,
Но одна из дорог –
Разобьётся о блочные стены,
А другая не в срок –
Непременно загонит в тупик.
Только не попрекну,
И вовек не посмею обидеть,
Безразличьем казня,
За открытую дерзость и прыть,
Ту глухую страну,
Где впервые я стал ненавидеть
Тех, кто в прошлом меня
Слишком часто пытались любить.
НА ДРУГОМ БЕРЕГУ
Памяти Григория Корина
За платформою «ЛЕВОБЕРЕЖНАЯ»
Тишина: ни следов, ни людей…
Справа мост, слева роща безгрешная,
Ну, а сердце – немного левей.
Здесь любая из улиц – Зелёная,
Здесь когда-то жил старый поэт,
Чья любовь сединой убелённая
Излучала возвышенный свет.
Чья печаль прикасалась так бережно
К воробью, что щебечет во мгле
Обитателям левого берега
О небесных делах на земле.
С тем поэтом общались не часто мы,
Но ему доверял, как себе,
Тридцать лет принимал он участие
В моей слишком беспечной судьбе.
Но осталась привязанность прежняя,
И её не отнять никому,
Вновь от станции «Левобережная»
Я иду по тропинке к нему.
Опоздал, смысла нет в извинениях,
Лишь теперь осознать я могу,
Что душой он – в одних измерениях,
Ну, а сам – на другом берегу.
СКРИПКА
МИХАИЛУ ЧЕРВИНСКОМУ
Сколько в тебе наболевшего скрыто.
Тайны безмолвствуют в каждой струне.
Старая скрипка, еврейская скрипка,
Не раскрывай их, пожалуйста, мне.
Только всё тайное слишком уж явно
Бьётся не где-то, а в сердце моём:
Голосом гетто и Бабьего Яра,
Напоминая судьбе о былом.
Я бы извлёк из молчания звуки,
И к подбородку ту скрипку прижал,
Только дрожат непослушные руки,
Как погорельцы при слове: пожар.
Грусть, что легла у неё за плечами,
Мне, разумеется, не по плечу,
С дерзостью Хейфеца к струнам печали,
Я прикасаться смычком не хочу.
Чтоб, тишину возвышая до крика,
Душу игрой не рвала на куски
Старая скрипка, разбитая скрипка:
Гриф облупился…, ослабли колки…
Нотам разлуки молчать не прикажешь,
Каждой строкой полосуют опять,
Будто бы скрипки молитвенный Кадиш
В силах вернуть мне умершую мать…
И хоть за свет, что оплачен по смете,
Пальцы в ответе до чёрного дня,
Скрипка, довольно – ни звука о смерти –
Музыкой боли не мучай меня.
24 мая г. 10:16
МАРК ШАГАЛ
Париж и Витебск. Витебск и Париж.
Молочник, бакалейщик, парикмахер,
Слепой скрипач и продавец газет…
Провинция…, и над хребтами крыш
Крылом мольберта вспарывает мастер
Ткань тех цветов, которых в спектре нет.
Вот Бэла – её волосы темны,
Вот Вава – у неё лицо такое,
Как будто тайну знает лишь она…
И нет ни осужденья, ни вины,
А лишь сознанье счастья и покоя,
И сад в проёме дачного окна.
Влюблённые… Прогулка… Облака…
Необратима времени утечка,
Но даже там, от родины вдали,
Не покидают душу старика:
Типичный быт еврейского местечка
И мятный запах витебской земли.
Рождение ребенка – ноги врозь,
И кровь последа, и всего, что после…
Суббота… Фиш на праздничном столе…
И только два предлога – за и сквозь,
Где малорослый Вифлеемский ослик
С ундиною сливается во мгле.
Живописуя пыль чужих камней,
Печаль поэта не была напрасной,
Он миновал удары вышибал…
И, на исходе лет своих и дней,
Плыл облаком над Францией прекрасной
Библейский небожитель – Марк Шагал.