А. Воронель, "Трепет забот иудейских"

История культуры есть цепь уравнений в образах,
попарно связывающих очередное неизвестное с известным,
причем этим известным, постоянным для всего ряда,
является легенда, заложенная в основании традиции,
неизвестным же, каждый раз новым, - актуальный момент
текущей культуры. Мир построен из двух времен,
наличного и отсутствующего.

Б. Пастернак "Охранная грамота"

    Мама училась на истфаке. Поэтому в детстве я каждый день засыпал под разговоры взрослых о раскопках, о погребениях, о надписях. О германцах, прыгающих через костер, и о гуннах, уродующих лица шрамами. Об Атилле, пившем кровь, и о Роланде, трубившем в рог. Часами я лежал и слушал, и порою детское негодование охватывало меня: взрослые никогда не договаривали до конца. Кто-нибудь начинали интереснейшую историю, и в самом драматическом месте все вдруг почему-то начинали хохотать, или выезжал вдруг какой-нибудь остряк с анекдотом "кстати", или вскипал чайник, и они, как из голодного края приехавшие, набрасывались на еду и забывали про все. Я бы напомнил им, но ведь тогда они и вовсе бы замолчали, "чтобы не мешать спать ребенку". Боже! Как они мешали мне спать своими недоговорками! Как трудно было проследить ход сюжета вопреки всяким выскочкам: "Ну, это что... А вот я". Как невыносимо затягивали повествование остряки! Эти вечерние часы были самой напряженной частью моего дня. Вся сдержанность, какая у меня есть, была воспитана тогда, но и безудержная воля к цельности композиции, к проявлению сюжета - тоже. Я тогда не все понимал и не воспринимал, конечно, подразумеваемого и общеизвестного, но и теперь я часто испытываю те же муки. Люди вокруг говорят кусками фраз, кусками слов. Они живут кусками жизней и думают кусками идей. Большинство из них овладевает только куском профессии (это называется профессионализмом) и удовлетворяется лишь частью выводов, которые можно сделать из их сугубо частных посылок.
     Благодаря маминым занятиям я всегда интересовался историей. Афины и Спарта, Ганнибал и Сципион, Каролинги и Капетинги присутствовали в моем сознании с тех пор, как я себя помню. Когда я в пятом классе узнал, что "вся история есть история борьбы классов", мне нелегко было совместить свои живые представления о древней истории с этой формулировкой. Трудно было понять, патриции ли эксплуатировали плебеев или наоборот. И как же понять тот факт, что они в конце концов помирились? Еще более странно выглядела с этой точки зрения борьба аристократии с демократией в греческих городах. Аристократы в Спарте жили добродетельно и бедно, подавая нам пример гражданских доблестей, а демократы в Афинах купались в роскоши, обслуживались рабами и сплошь и рядом предавали друг друга. Если это и была классовая борьба угнетателей с угнетаемыми, то настолько непохожая на современную, что определение это скорее мешало, чем помогало что-нибудь понять.
     Иначе выглядели эти же факты, если я рассматривал их, например, в связи с идеей рабства и принуждения. Аристократы (и патриции тоже) как люди, связанные традицией и племенной моралью, не могли воспринять рабство как образ жизни и ориентировались на хозяйственный уклад, близкий к феодализму, а не имеющие почвы и лишенные сантиментов плебеи прекрасно конкурировали с ними, пользуясь только бессовестным, зверским принуждением рабов. Их победа, которой нас учили радоваться, и предопределила последующий расцвет и окончательный тупик, в который зашла эта цивилизация. Этот урок научил меня, что историю имеет смысл рассматривать не как единый процесс, а по отношению к определенной структуре или в связи с развитием идеи. Только тогда может обнаружиться однотипность, свойственная человеку во всех его проявлениях.
     Поступив в институт, я все каникулы проводил в археологических экспедициях, участвуя то в раскопках хазарских городов, то в поисках наскальных рисунков, то в обмерах дольменов. Меня заинтересовало, что мусульмане в Дагестане не признавали раскопанных хазар своими предками и начало своей истории связывали с исламом. Горские евреи тоже отрекались от хазар и производили свою родословную от израильтян, плененных ассирийцами. Куда же делись хазары? Л.Н. Гумилев ("Хазары", 1969) говорит, что от хазар произошли донские казаки. Может быть, это и так, но сами казаки считают себя потомками русских, не пожелавших терпеть крепостное право и сбежавших на Дон. Может быть, на самом деле все эти три народа произошли от хазар, но сами этого не сознают?
     В трех этих случаях есть общая мысль - свою историю люди представляют, как развитие или сохранение некоей национально-культурной идеи. Кроме общего людям стремления идеализировать (или мифологизировать) свою жизнь, в этом содержится еще понимание времени как направленного изменения. Когда я веду машину, я держу постоянную скорость, не требующую от меня напряжения. Я делаю это автоматически, не глядя на спидометр, и повышение скорости выше этого легкого для меня предела резко повышает мое напряжение и усталость. И вот, обратив внимание на спидометр, я заметил, что эта стабильная скорость на улицах города - 40-50,а на открытом шоссе - 80-100 км/час. При этом у меня сохраняется не только физиологическое ощущение одинаковой нагрузки, но и обманчивое впечатление одинаковой быстроты движения.
     Это связано с тем, что скорость определяется по быстроте набегания препятствий и смене предметов у обочины. На улицах вплотную стоят большие дома, заставляющие резко менять угол зрения, и близко ходят люди, каждый из которых потенциальный нарушитель и жертва, а на шоссе, далеко от края, стоят маленькие домики, целиком охватываемые глазом, редкие люди видны за сотни метров. Внутренний спидометр работает в этих случаях по-разному и задает нам разный темп движения. Так же надо относиться и к движению в истории. Продолжительность исторических периодов, вообще говоря, условна. Однако по отношению к некоторым вещам время оказывается весьма объективным и в саморазвитии определенных структур - постоянным.
     Имея большой опыт оперирования понятиями и даже привыкнув иногда принимать понятия за сущности, мы легко формулируем, что физическое время - всего лишь шкала, на которой фиксируется изменение чего-то. Но чувство воспринимает время, как сами эти изменения. Вполне в духе науки допустить, что шкала деформируется в связи с реальными изменениями. Объективное время - шкала -не реальное время, а идея времени - такая же абстракция, как идея длины без ширины или идея материальной точки (вес без объема). Поэтому реальное историческое время не находится в постоянном соотношении с астрономическим временем. Оно определяется, как продолжительность народной жизни по изменениям на некоторой моральной или экономической шкале. И возраст народов тогда определяется не веками, а присутствующим в сознании опытом. Быть может, возраст цивилизации определяется ее памятью? Западная цивилизация, к пасынкам которой принадлежали и мы, охватывает эффективной памятью два-три, а более схематично -пять-шесть столетий. Более ранние события пятого-восьмого веков выступают, как предмет для интерпретации специалистов, а не как народный опыт. Может быть, это предельно возможный срок. Античный мир в первом веке также имел пять-шесть веков достоверной предшествующей истории, вполне осознавшейся как целое и еще пять-десять легендарных. Вопреки всему, что говорится об античности, как о "детстве человечества", глубокая искушенность ее писателей и полное отсутствие наивности у государственных деятелей производят скорее впечатление пресыщенности культурой и, следовательно, дряхлости.
     Память русского человека XIX века отягощена значительно меньше. В народе жило в лучшем случае одно столетие, а средняя интеллигенция дотягивала свою историю до Петра. Только крайние русофилы помнили на три века вглубь (до Ивана Грозного).Дальше - область легенд.
     И вот возникает мысль: что толку нам от этих легендарных веков, если мы их не чувствуем? Стоит ли русским считать время от Рождества Христова, если их крестили через десять веков после этого? Идея Бога для них родилась на десять веков позже и, соответственно, на десять веков позже была понята и до сих пор не усвоена.
     Кельтские и германские племена западной Европы были крещены и начали цивилизованное существование в IV-VI веке новой эры, к Х1-Х111 векам доросли до фанатической преданности этой идее, выразившейся в Крестовых походах, а к XV-XVII векам настолько освоили ее, что отвергли авторитет Папы - пожелали сами толковать Библию. Этот последний момент называется Реформацией. Только после него началось духовное и техническое развитие, которое привело к настоящему положению дел.
     Но Россия существует не в этом послереформационном времени, а в предшествующем периоде, и ее проблемы - проблемы Реформации. Крещение в Х веке, фанатизм раскольников в XVII и появление реформистских течений (Чаадаев, Хомяков, Соловьев, Лев Толстой и другие) в Х1Х-ХХ веках намечают периодизацию, которая свидетельствует о чувстве времени, близком к западноевропейскому. Ощущение трагедии дает не сам ход русской истории, а его сопоставление с современной ему практикой Европы. Русский народ не тупее других, но он позже начал. На первый взгляд кажется, что нет ничего проще, чем заимствовать. Парадокс истории состоит в том, что заимствовать что бы то ни было народам всего труднее. Наиболее динамичные типы в народе заимствуют не только сами, но и соплеменников принуждают, но косная природа берет свое, и заимствование локализуется в тончайшем слое. Петр Первый думал, что он сдвинул с мертвой точки всю свою великую страну, а стал лишь Моисеем небольшого избранного народа, который уже в 1825 году продемонстрировал свое отщепенство на Сенатской площади. Каждый раз попытка резко приблизить русскую общественность к уровню Запада кончается возвращением почти на прежние позиции. О том, как трудно заимствовать даже практические умения, говорят в России и картофельные бунты, и немецкие булочные, и китайские прачечные. Если даже для возделывания риса нужно переселять корейцев, то можно ли рассчитывать на восприятие народом правосознания за три-четыре века до зрелости? Поразительно, до какой степени большой социальный организм оказывается автономным в своем развитии и похожим на биологический своим неприятием чужеродных веществ. Малые организмы обнаруживают большую пластичность и более тонко приспосабливаются к среде. Однако определение большого и малого в разные века разное.
     Евреи получили свою великую идею - единобожие - между XIX и XII веками до новой эры и кVI 1-V векам были охвачены этой идеей настолько, что вавилонский плен и рассеяние уже не смогли привести к ее растворению или видоизменению. С этого времени в еврействе нарастает и к первым векам до нашей эры прорывается реформация этой идеи, которая приобретает всемирно-историческое значение. Разделение на школы саддукеев, фарисеев и ессеев, выступление Иегуды бен Хизкии (Иуды из Гамалы), рабби Гилеля и Иоанна Крестителя, возникновение синагоги как молитвенного собрания вне Храма имеют точные аналогии в истории европейской Реформации и соответствуют моментам саморазвития библейской идеи.
     Веком позже социальный радикализм зилотов, проповедь христианства и благородный гуманизм Филона Александрийского углубляют сходство ситуаций, которое выступает из какого описания Иудейской войны, с религиозными войнами во Франции, Германии и Нидерландах. Таким образом, с разрывом в пятнадцать веков мы видим то же членение времени и такую же меру инертности тогдашних евреев по отношению к культурной идее. Христианство, как оно представлено в первом веке, не выходит за пределы реформации библейской религии, и распятие Христа фиксирует момент в психологии народа, который в Европе воспроизводится сожжениями Яна Гуса, Дж. Бруно и М. Сервета (XVI-XVIIвв.), а в России смертным приговором петрашевцам, отлучением Толстого, изгнанием Бердяева, Сорокина и др., убийством Б. Пильняка или Н. Вавилова -Х1Х-ХХ вв. Большевики четко проявляются как одно из крайних течений русской реформации и имеют прочные корни в народном сознании.
     Поэтому христоубийственные склонности русского народа, многосотлетняя травля лучших своих людей и самоистязательские варфоломеевские ночи - суть признаки не патологической извращенности, а полноценного отрочества. Своеобразие этого развития не в нем самом, а в том, что оно осуществляется на глазах взрослых и в полном пренебрежении их опытом. Истинная трагедия в том, что значительная группа населения в России смотрит на это развитие не изнутри, а снаружи, глазами взрослых, для которых этот детский садизм омерзителен и страшен. Жертвы инквизиции были не в таком трагическом положении, как мы. Они были на уровне современников, представляли сторону в споре, и даже их гибель была для них осмысленной частью борьбы. Мы живем в другом времени, видим то, чего наши мучители не видят, и погибаем вследствие недоразумений и жестокости людей, которые не ведают, что творят. Они даже не способны понять, что мы - не враги им.
     О характере любого общества можно многое
узнать из его социальных конфликтов и столкновений.
Когда капитал был ключом к экономическому успеху,
существовал конфликт между богатыми и бедными.
Деньги были разделительной чертой... В наше время
людей разделяет образование...В политике также отражается
эта новая форма расслоения в обществе. В США
возмущение и подозрительность направлены теперь
не против капиталистов и вообще богачей. Теперь
с опаской и тревогой смотрят на интеллигенцию...
Полуграмотные миллионеры становятся лидерами
или финансовыми покровителями невежественных сил
в борьбе против тех, кто привилегирован в интеллектуальном
отношении и черпает в этом удовлетворение. Именно в этом
отражается существенное классовое разделение нашего времени.

Дж. Гелбрейт "Новое индустриальное общество"

    Мы... Не так уж много людей составляют это "мы".
     На процессе в феврале 1966 г. А. Синявский мягким лекторским голосом, стараясь не задеть идолопоклоннических чувств судей и согласной с ними толпы (в обвинении все время фигурировали понятия "святыни" и "кощунства"), объяснял, что художественная литература не может вменяться автору как преступное деяние, что речь героя - не авторская речь, что тропы нельзя понимать буквально, что "значение образа в литературе тем точнее, чем..."
     Сидевшие в зале литераторы, сотрудники ГБ и лица, совмещающие две эти профессии, раздраженно шептались: "Он думает - это ему лекция! Следы заметает! Ты про литературу мозги вкручивать брось! Ты про себя скажи! "
     И когда он сказал: "Если я действительно другой, непохожий на вас, идеалист, так уж сразу ругаться!..", они окончательно поняли: "Выкручивается, гад!" Понять смысл и истинный пафос этого негодования можно, только зная, что как многочисленные столпившиеся под окнами молодые люди, так и редкие сидевшие среди публики интеллигенты говорили, в сущности, то же самое: "Уж раз попался, чего хитрить? Лекции читать о литературе! Врезал бы им как следует! Про все сказал бы им, гадам, от души!" В. Тарсис на весь мир провозгласил, что презирает Синявского и Даниэля за то, что они печатались под псевдонимами. Когда вскоре после этого проходил процесс Галанскова-Гинзбурга, сочувствие интеллигенции к подсудимым было всеобщим.
     В выборе между Христом и Вараввой народ снова подтвердил свое пристрастие к злобе дня и пренебрежение истиной. Хотя в этом втором случае дело было действительно политическим, хотя вмешательство было опаснее, а основания для этого вмешательства сомнительнее, члены творческих союзов прямо-таки рвали друг у друга подписной лист: "Освободи Варавву!"
     Вступиться за Даниэля и Синявского им было не так легко. Шли долгие дискуссии об их талантливости (как будто бездарным писателям место в лагерях) , о праве пользоваться псевдонимами, о степени антисоветскости их писаний (для некоторых эта степень была недостаточно велика, чтобы за них заступиться) , о мотивах их поступка. И это – несмотря на то, что дело глубоко задевало профессиональную сферу, ставило вопрос о творческой свободе и давало счастливую возможность сохранить видимость аполитичности. Конечно, известную роль играет и то, что дело Синявского-Даниэля проходило на год раньше. Ведь в деле Пастернака те же люди вели себя еще хуже. Но главное все же - степень затронутости, определяющая зрелость народа, его положение на исторической шкале. Главное - соответствие индивидуальной идеи, типа личности уровню народного сознания, способности народа принять, усвоить и способности героя вжиться, ощутить свою правоту. Генерал Григоренко и многие другие демократы - счастливые гармоничные люди, патриоты, активно и искренно участвующие в историческом процессе. Тяжелее положение Л. Богораз и Н. Горбаневской, А. Гинзбурга и др., вынужденных упрощать свою позицию, чтобы быть понятыми. Поистине ужасна судьба А. Амальрика, чьи взаимоотношения с действительностью решительно не могут уместиться в прокрустово ложе демократического движения*.

-* Когда я писал это, Н. Горбаневская и А. Амальрик еще жили в России, и даже вопроса об их эмиграции еще не могло возникнуть.

     Однако к числу чуждых, "других", "взрослых" принадлежит немало людей (особенно инженеры, ученые, художники), которые вовсе не сознают этот факт в социологических терминах. Свою чуждость окружению они интерпретируют, как извечное явление и вслед за Л.Д. Ландау считают всех людей баранами. Вот почему мы сталкиваемся с тем парадоксальным фактом, что многие творческие люди в СССР с пренебрежением относятся к демократическому движению и с трудом преодолевают раздражение, когда отголоски этого движения проникают в профессиональную сферу. Мужество А. Сахарова - двойное. Ему пришлось преодолевать не только противодействие властей, но и увещевания коллег и единомышленников. Его программа - технократическая доктрина, ориентированная на европеизацию русского народа, - совершенно нереалистична именно вследствие своей осуществимости. Такая программа по плечу лишь правительству, способному на подвиг Александра II. Но так как последствия такого подвига уже известны, ни одно реальное правительство в России на него не пойдет.
     Успех в России может иметь лишь программа, учитывающая мифологическое сознание народа и поэтому предельно мифологизированная. Программа, предлагающая, например, обеспечить мировое господство с помощью столоверчения, соберет больше сторонников среди людей, имеющих шанс пробраться к власти (а никто из интеллигентных людей такого шанса не имеет), чем предложенная А. Сахаровым программа экономической и психологической конвергенции с Западом. Как совершенно западный человек, Сахаров обсуждает различные способы конструктивного, технического решения проблем страны и выгоды творческой свободы, забывая, что природа наших трудностей - психологическая или даже идеологическая и творческая свобода по отношению к этой идеологии не нейтральна.
     Утилизировать творческую свободу народ может только на очень высокой стадии развития, которая в России еще не достигнута. Принятие одной какой-нибудь доктрины, даже в вопросах, безразличных с государственной точки зрения, в СССР автоматически означает отвержение всех других. История лысенковской биологии, вильямсовского травополья, дискуссий о квантовой химии и телепатии, атомного засекречивания и прочее свидетельствует о наличии у наших соотечественников наивной веры в существование окончательной и исчерпывающей истины. Они в своей дикости полагают, что эта истина может быть разом открыта или засекречена.
     Только спустя век или два после Реформации Европа начала осознавать, что ее богатством являются все наличные течения, в том числе и ортодоксальные. Научная свобода, религиозная и политическая терпимость XVIII- ХIX веков есть всего лишь бережливость хозяина, который осознал права собственности в отношении своего достояния.
     Библейский текст, составленный в 1 веке новой эры, поражает своей идеологической неоднородностью и культурным богатством. Если бы канон составлял фанатик Пятикнижия, буквально понимающий каждое слово, вряд ли мы узнали бы об Исайе, Иеремии и Иове и наверняка бы лишились Экклесиаста и Песни Песней. Такую же свободу от предвзятости и уважение к культурной ценности как таковой, какую проявили составители библейского канона в 1 веке новой эры, проявили и составители Талмуда в последующие века. Библейский текст несет ортодоксальную еврейскую идею вместе с ее реформистскими вариантами, с социальными и философскими ересями и бытовой светской поэзией. Это значит, что их терпимость и понимание культуры было не ниже того, которое сложилось в XIX веке в Европе. Это естественно, если учесть, что канон составлялся уже после реформации иудейской религии, завершившейся в основном к началу новой эры. Это значит также, что еврейский народ восемнадцать веков усваивал полноценную духовную пищу, морально эквивалентную (точнее, эквипотенциальную) последним достижениям нашей цивилизации. Такая многовековая подготовка объясняет неожиданную готовность евреев ко всем достижениям Запада, обнаружившуюся в XIX веке. "Забитые", "темные", "невежественные" евреи гетто, которых среди интеллигентных людей полагалось жалеть, за одно столетие стали цветом человечества, солью земли, влияния и даже тирании которых стало возможным бояться. Вопрос об отношении к евреям превратился чуть ли не в вопрос мировоззрения, а их интеллигенция заняла почетное место во всех национальных интеллигенциях мира.
     Я думаю, что это невероятно бурное развитие еврейского народа - кажущееся. За столетие (XVIII-XIX вв.) изменились не евреи, а окружающий их мир. То, чем обладали евреи все предыдущие столетия, только в XIX веке стало украшением и ценностью. Свои способности и подготовку евреи смогли проявить только в век, когда эти качества стали экономически и морально актуальными. И тогда обнаружилось, что они в массе обладают качествами, которые у других народов еще только предстоит развивать и которые сейчас встречаются у них лишь в виде редкой примеси.
     Даже воспитание этих народов в течение одного-двух столетий еще не привело их к тому же уровню, потому что кроме воспитания существен еще и отор. В течение многих веков осуществлялся отбор среди евреев. Только потомки самых упорных, самых изобретательных и интеллектуальных называются теперь евреями. Покорные крестились, трусливые перекрасились, медлительные были убиты. Многие, способные к растворению, ассимилировались.
     Неудивительно, что немногие оставшиеся отличаются меньшей дисперсией психологических свойств, большей культурной однородностью и вместе с тем большим индивидуализмом, чем другие народы. Это особенно хорошо видно на дураках. Даже очень глупые евреи житейски сообразительны, сметливы, динамичны. Напротив, умные - часто весьма непрактичны, но зато равнодушны к жизненным благам и живут, как чертополох, без воды и пищи. Это – тоже форма приспособления. Удивительно, что не все могут это понять. По-видимому, и повышенный динамизм американцев происходит от отбора, который был положен в основу переселения.
     Современная жизнь творит такой же отбор в культурных народах, какой в прошлом история совершала среди евреев. Сейчас русскому мальчику так же трудно поступить в университет, как еврейскому в прошлом столетии. Школы и университеты систематически отбирают самых способных, научная деятельность и современное производство постоянно выделяют наиболее упорных и изобретательных, различные формы соревнований все время отличают самых сильных, самых красивых, самых волосатых, даже самых прожорливых.
     Но отличительная черта современного отбора состоит в том, что забракованные не погибают. Они остаются тут же и все громче требуют внимания. Если в прошлом крестившийся кантонист становился русским мещанином и в дальнейшем на отбор не влиял, а шинкарь, не сумевший перехитрить гайдамаков, бывал зарублен и даже подавал таким образом поучительный пример детям, теперь студент, оказавшийся неспособным научиться математике, способен, однако, участвовать в движении за перестройку учебных программ и заметно повредить остальным. Десять миллионов хиппи в США, которые по разным причинам не хотят участвовать в современной гонке, способны помешать развитию тех, кто в этой гонке хочет и может участвовать. Хиппи должны были бы самоопределиться и поселиться на Таити, вдали от войн, машин, в непосредственной близости, к танцам под луной и плодам хлебного дерева. Люди, которым не хватает коллективизма и факельных шествий с песнями, должны были бы ехать в Китай и среди себе подобных бороться за "культурную революцию". Они уравновесили бы непрерывную "утечку мозгов" из слаборазвитых стран притоком своей высокоразвитой спермы.
     Непрерывная эмиграция интеллигенции из стран Третьего мира в Европу и Северную Америку показывает, что способные и динамичные люди предпочитают с напряжением участвовать в прогрессе и соревновании, а не наслаждаться безделием в своих неутомительных странах. При этом статистика показывает, что основным фактором эмиграции является психологическая атмосфера в стране, а не перепад жизненного уровня. Здесь мы видим, что расслоение идет не столько по национальным, сколько по психологическим типам. Свободный мир, стремясь к самовыявлению каждого, дошел до обнаружения той подспудной молекулярной неоднородности, которая была положена в основу их народов и общин, и теперь он должен что-то с этой неоднородностью делать. Неоднородность эта осознается отчасти, как взрыв национализма, но рано или поздно она выступит в своем истинном виде, без национальной одежды и потребует внимания. Свобода самовыявления, которая создана западным обществом, легализует также выявление антисвободных, асоциальных тенденций, которые существуют в каждом народе и каждом человеке.
    Полная свобода была благом лишь до тех пор, пока она была доступна только меньшинству, способному преодолеть материальные трудности, то есть пока действовали факторы отбора. Она стала все чаще оборачиваться злом, когда преодоление этих трудностей взяло на себя общество и бунт стал бунтовщику дешево стоить. Может быть, это путь к гибели. Но возможно, что в современном обществе выработается некий духовный апартеид, благодаря которому разные духовные структуры смогут сосуществовать, не пересекаясь. Сейчас хиппи США имеют свои общества, свои магазины, свои поселения. Итальянцы, евреи, квакеры, мормоны и многие другие имеют свои общины, внутри которых они находят понимание единомышленников и за пределами которых они способны примириться с окружающими. Развод лучше убийства и если можно развестись, то совместная жизнь переносится легче.