Нина Воронель

    Пестро-зеленая, вращающаяся под крылом панорама северного Уэльса начала стремительно уменьшаться в размере, пока не превратилась в мелкомасштабную карту из школьного учебника географии. Еще минута и карту заволокло пенистым маревом облаков, за которым сделались неразличимы отдельные детали наспех покинутого мира. И стало ослабевать давление холодного обруча страха, стиснувшего его грудь с того мгновения, как он увидел на рояле свою красную тетрадь.
     Он откинулся на спинку сиденья и постарался распрямить ноги, но кабинка самолета не была рассчитана на его рост, так что пришлось смириться с той позой, которую она могла предоставить. Может быть, именно из-за этой неловкой позы никак не наступал тот долгожданный момент освобождения, когда избыточный адреналин, стирая границу между страданием и блаженством, согревает кровь до колотья в кончиках пальцев.
     Но сейчас кончики пальцев заледенели до онемения и согреть их не удавалось ни теплым дыханием, ни быстрыми рывками "сжать-разжать! сжать-разжать!", которым его обучили в тренировочном лагере в Ливане. Впрочем, это, пожалуй, было даже к лучшему. Ведь он точно знал, что будет, если к пальцам вернется чувствительность - снова хрустнет под нажимом его рук тонкая шея и задергается, обмякая, хрупкое тело Брайана. Маленькие детские ладошки, маленькие ножки в детских полуботинках... Стоп, хватит, не заходиться!
     Сворачивать шею одним рывком - по спирали вниз - его тоже обучили в тренировочном лагере, где он провел целый год после бегства из замка. Но там он практиковался на муляжах из синтетической резины, которая не дергалась и не хрустела, как ее ни закручивай - хоть по часовой стрелке, хоть против. Не то, что шея Брайана... Онемевшие пальцы внезапно ожили, автоматически повторяя вращательное движение по спирали вниз... Маленькие детские ладошки, маленькие ножки в детских полуботинках, маленькая, увенчанная седеющим пушком головка... Левая рука снова крутнула воображаемую шею по спирали вниз, правая навстречу ей - по спирали вверх. Хватит, стоп! Пора взять себя в руки!
     Он закрыл глаза и постарался избавиться от мерзкого ощущения дергающейся под пальцами хрупкой шеи. Лучше всего попытаться заместить ее резиновым муляжом, обряженным в израильскую военную форму, - их было полно там, во дворе старой турецкой крепости, приютившейся на склоне лесистого ущелья реки Литани. Впрочем, назвать эти разрозненные группки хвойных деревьев лесом можно было лишь формально, - подлеска там не было, вместо кустов топорщились разнокалиберные валуны, вместо травы - каменные осколки. Так называемые курсанты разных национальностей - их было одиннадцать, неприкаянный сброд со всего света - размещались в двух дощатых бараках, приютившихся под арками полуразрушенной колоннады.
     Он был среди них самый старый и ему сначала даже нравилась тамошняя суровая муштра, - его тщеславию льстила легкость, с какой он овладевал жестокой системой смертоносных навыков. Однако удовольствие это быстро кончилось, когда его вызвали к оперативному начальнику лагеря для получения первого боевого задания. Суть, собственно, была не в самом задании, для выполнения которого потребовалось, правда, подавить привитую ему с детства брезгливость. Но черт с ней, с брезгливостью, - в его положении ее можно было бы списать как излишнюю роскошь. Суть была в чем-то другом. Может, в простецком скуластом лице оперативного начальника, - такие лица он часто встречал в детстве у солдат советской оккупационной армии в Дрездене. А может, в его небрежной позе, локти врозь, сапоги вразвалку, - стоит ли сидеть навытяжку перед каким-то анонимным курсантом? Только при виде этой позы он, наконец, осознал свой зависимый статус - из Гюнтера фон Корфа он превратился в анонимного курсанта, в резиновый муляж для чьих-то тренировок.
     Он мог бы, наверно, осознать это раньше, - еще до того, как тусклый взгляд оперативного начальника скользнул сквозь него, не отмечая деталей, - но какой-то защитный рефлекс не давал ему это сделать. И потому это открытие застигло его врасплох. Все же ему удалось не надерзить наглому русскому солдафону, а, скрыв свою неприязнь, четко козырнуть и отправиться выполнять задание. И это, и следующее, и следующее, пока он не удостоился высокой чести сыграть коронную роль чешского профессора Яна Войтека.
     Сквозь равномерный рокот мотора в сознание прорвался какой-то посторонний треск. Он огляделся в поисках источника: хрипели наушники, повисшие на гибком обруче у него за спиной, - он отбросил их назад вскоре после взлета и забыл вернуть на место. Поколебавшись пару секунд - ему уже успело надоесть красноречие Патрика, - он все же надел наушники, чуть-чуть уменьшив громкость. Но это не помогло, голос у Патрика был зычный, он перекрывал даже рев мотора и было ясно, что он говорит уже давно:
     - ...я катился, катился, катился, как мешок с картошкой... Счастье, что ботфортом за куст зацепился, а то бы так в реку и плюхнулся! Качусь и думаю - попал в старуху или не попал? Попал или не попал? Да как же иначе, попал, конечно, я стрелок классный, напрасно ты сомневался. Сомневался ведь, а, Рыцарь? Знаю, что сомневался, знаю! И напрасно.
     Патрик на миг затих, втягивая в легкие воздух, - в наушниках зашелестело, забулькало, заурчало. Потом выдохнул - заурчало еще громче, потом рявкнуло -отрыжка у него, что ли? - и стало тихо. Самолет накренился и начал забирать куда-то влево. В наушниках снова забулькало, но уже потише:
     - Слышь, Рыцарь, а звать-то тебя как? А то все Рыцарь, да Рыцарь, это ж не имя, а так, кличка. Имя-то у тебя есть или нету?
     Кодовое имя - Рыцарь - резануло своей напыщенной глупостью, как же он раньше не заметил? И еще острей резанул дурацкий вопрос, есть ли у него имя. Действительно, есть или нет? Столько их было, имен этих, кодовых и некодовых, деловых и романтических, для врагов и для девушек, что он привык отзываться на любое и меньше всего на свое собственное. На него он отзывался только в зале суда.
     - "Ваше имя, подсудимый?"
     - "Я же вам его уже сто раз называл".
     - "Не пререкайтесь с судьей, подсудимый. Ваше имя?"
     - "Гюнтер фон Корф".
     - "Гюнтер фон Корф," - повторил судья, оборачиваясь к стенографистке.
     "Гюнтер фон Корф,"- записала стенографистка.
     Значит, его имя Гюнтер фон Корф? Но, конечно, не для этого ублюдка, который продолжает настойчиво допытываться, как зовут его спутника, его подельника, связанного с ним общим риском. Нужно qpnwmn ответить - не стоит, болтаясь между небом и землей, портить отношения с пилотом. Так кто же он - Ян Войтек, кем только что представлялся и паспорт которого - вечная ему память! - он успел, изорвав в клочки, похоронить в сырой земле под кладбищенским забором? Или Вилли Вебер, паспорт которого -надеюсь, ненадолго, - сейчас лежит в его кармане?
     Ни тот, ни другой.
     - Рыцарь, а, Рыцарь! - вопили наушники. - Да не тяни ты с именем, придумывай скорей! Все равно ведь правду не скажешь!
     Имен много, сочинить можно любое, только как бы потом не запутаться. Особенно сейчас, когда нервы на пределе. Уж лучше назваться какой-нибудь привычной кличкой, которую уже примерял, приросшей к коже, так сказать. Созревающий соблазн опять найти убежище у Инге сам подсказал ему имя.
     - Карл, - сказал он в торчащий у подбородка микрофон. - Зови меня Карл.
     Карл! Карл фон Гревниц, возлюбленный Инге Губертус? А может, никакой не возлюбленный, а просто наемный работник на ее свиноферме, - но все равно, подсознание сработало складно, хоть он еще ничего не решил. Он все еще колебался - разумно ли повторять прошлое? Однако если не возвращаться на Ближний Восток, то деваться больше некуда. Идея эта зародилась уже давно. Иначе с чего бы он стал осторожно проверять по телефонной книге, как обстоят дела в замке "Губертус"? Инге все еще носит фамилию Губертус, - неужто все еще не вышла замуж? А вот старик Отто из книги исчез, значит, умер бедняга, вечная ему память. А если даже и не вечная, неважно:в любом случае, в его памяти, - будь он хоть Гюнтер, хоть Карл, хоть кто иной - до конца дней останется место для коварного старика.
     - А фамилия у тебя как? - не удовлетворился Патрик.
     - А фамилия тебе зачем? Фамилию тебе лучше не знать, для твоей же пользы.
     - Какая уж тут моя польза, Карл? - голос Патрика вдруг взмыл вверх, подогретый рыданием. - Какая может быть польза человеку, который все потерял?
     - Что же ты потерял, Патрик? - зачем-то спросил Карл и тут же прикусил язык. Вступать в этот разговор не следовало, но слова сами сорвались в микрофон, - еще одно доказательство, что он не в себе. Патрик немедленно ухватился за протянутую ему соломинку:
     - Как это, что? Одна пивная чего стоит, такой пивной во всей округе больше нет!
     - Но она же была не твоя! Ее тебе купили, чтобы у тебя была вывеска.
     - Что значит, не моя? - возмутился Патрик. - Была не мой, а стала моя. Они дом купили и инвентарь, это правда, но остальное я сам справил. Ты видел, сколько народу у меня бывало каждый вечер ? Или народ они тоже купили? Ты знаешь, какую прибыль я им сдавал? Потерпели бы они еще пару лет, они бы все свои деньги поганые могли назад вернуть! Все, до последней копейки. Так нет, им это было невдомек, они тебя прислали, на мою голову! И все пошло прахом, и пивная, и мастерская! Ну для чего, скажи мне, для чего тебе старуху убивать приспичило?
     Господи, еще и старуха! Про старуху Карл впопыхах забыл, - не то, чтобы совсем забыл, однако из сознания вытеснил. Старуха осталась там, в парке над рекой, и отсюда, издалека, было не разглядеть, жива она или нет. Впрочем, то, от чего постарался избавиться разум, тут же преподнесли некстати отогретые пальцы. Они припомнили холодные щупальца кусачек и безвольную вялость морщинистой шеи, ощутимую сквозь мелкие уколы неподатливой цепочки.
     - Ну чем тебе старуха помешала? - не унимался Патрик. Как бы заткнуть ему рот? Спасаясь от его напора, Карл откинул было наушники назад, за спину, но Патрик заметил это и резко швырнул самолет в пике. Лиловая поверхность моря стремительно рванулась им навстречу, словно только того и ожидала, и Карл зажмурился, готовый ко всему. Но ничего ужасного не произошло. Самолет мелко задрожал и, почти коснувшись брюхом волны, - так, во всяком случае показалось Карлу, - взмыл вверх так же резко, как до того мчался вниз.
     Лицо Патрика гневно качалось за прозрачной перегородкой, отделяющей пилота от пассажира, рука его, опасно оторвавшись от руля, двигалась по затылку от уха к уху, недвусмысленно приказывая вернуть наушники на место. Карл нехотя повиновался:
     - Что, не понравилось? -донеслось из наушников. - То-то же! И больше не дури, а слушай, что тебе говорят. Тем более, если говорят про мастерскую.
     Про мастерскую, а не про старуху, и на том спасибо!
     - Что с мастерской теперь будет? Она-то моя, а не ихняя, я там каждую гаечку, каждый винтик этими вот руками скрутил.
     Сейчас еще, чего доброго, руки начнет показывать, уж лучше ему ответить.
     - Все будет хорошо. Через пару недель получишь от дочки знак, что можно вернуться, и вернешься. И всех дел.
     - А вдруг они насчет старухи заподозрят?
     - С чего им тебя подозревать? Сам подумай, - мотива у тебя никакого. Как ты стрелял, никто в суматохе не видел, там все стреляли, отпечатков на мушкетах тоже нет, раз все были в перчатках.
    
     - А почему я улетел ни с того ни с сего?
     - Потому что заказ на бабочек получил. Чем не причина?
     - Заказ этот, он подлинный, что ли?
     - Что ты заладил, подлинный, подлинный? Я ведь уже сказал, что да!
     - Как же ты его так быстро прокрутил? - Да я его с собой привез. У нас ведь разные сценарии были проиграны. И в частности такой, что мне придется с твоей помощью когти рвать.
     - Профессионалы сраные, - присвистнул Патрик. - Чего ж вы, такие профессионалы, без меня обойтись не смогли?
     - А ты думал, тебя столько лет тут содержали просто так, чтобы ты благоденствовал?
     - Ничего себе благоденствие! Ты знаешь, сколько незаконных ребят из Шин-Фейна я на этом самолете перевез? Думаешь, это не риск - кого отсюда в Ирландию, а кого из Ирландии сюда? И сколько минометов я из контрабандных частей собрал - этими вот руками?
     Тут Патрик и впрямь предъявил обе руки - широким щедрым взмахом, ладонями вверх. Карл чуть было не вскрикнул "Держи штурвал!", но сдержался, тем более, что ничего страшного не произошло, - самолет продолжал равномерно скользить над вереницами прозрачных облаков, через которые просвечивало сиреневое море. Прошло бесконечно долгое мгновенье, пока Патрик вернул руки на штурвал и мысли его потекли в другом направлении:
     - Так куда же мы путь держать будем?
     В ответ на этот вопрос Карл, наконец, нашел способ заткнуть Патрику рот, хоть на время:
     - Я еще не решил окончательно, так что ты помолчи немного, дай мне подумать.
     Но Патрик был не из тех, что без борьбы соглашаются, чтобы им затыкали рот:
     - А чего тут думать? Ты ж сказал, что у вас на все случаи сценарии заготовлены.
     Но и Карл, если нужно, мог постоять за себя:
     - Ну, сказал, так что? Из этих сценариев ведь какой-то надо выбрать. Так что заткнись и дай подумать.
     Патрик вздохнул так глубоко, что у Карла чуть не лопнули барабанные перепонки, витиевато выругался и замолк.
     Карл не соврал, сценариев у него и вправду было несколько, но как-то так вышло, что ни один его не устраивал. Сосредоточив взгляд на серебристой полоске, отмечающей место, где море сливалось с небом, он начал их перебирать. Все они вели обратно, к тому душному прозябанию в роли исполнителя чужой воли, которым он тяготился последние годы. Хоть он и выполнил задание, казавшееся невыполнимым, на душе было скверно. Единственным утешением было неожиданное открытие, что у него еще осталось нечто, подходящее под определение "душа". Это нечто - все-таки не ничто! - скулило где-то под ложечкой, не пропуская в кровь необходимую для продолжения жизни порцию адреналина. А без адреналина он превращался в обыкновенного обывателя, подверженного приступам тоски и сожаления.
     А сожалеть было о чем, - например о летнем дожде. Летнего дождя не было и наверняка не будет ни в Сирии, ни в Йемене. Или об этой идиотке Кларе, которую он с такой легкостью обвел вокруг пальца. Он сам удивился ошеломляющей стремительности своей победы, - ведь прежде, чем приступить к намеченному обольщению, он досконально изучил пикантные детали ее любовной жизни. И потому в ту памятную иерусалимскую ночь, прокалывая шину ее запасного колеса на стоянке над бассейном Султана, он рисовал себе длительную осаду со случайными встречами и невозвращенными телефонными звонками. Так что он не сразу поверил своей удаче, когда она, очертя голову, сама бросилась ему на шею.
     Собственно, то, что она сама бросилась, было несущественно, такое с ней случалось. И он поначалу решил - как бросилась, так и отвалится. А она не то, что не отвалилась, а прикипела, будто на всю жизнь. И черт его дернул поддаться соблазну и позволить себе расслабиться рядом с ней. Он сам не понимал, как это случилось. Ведь он давно уже наглухо запер свое сердце и приучил себя к тому, что никто ему не нужен, никто не дорог. Он даже сперва сумел уверить себя, будто она нужна ему только для дела - так он, по крайней мере, оправдывал свой преувеличенный к ней интерес. Ведь без ее помощи ему не удалось бы так ловко, не вызывая подозрений, разведать технические обстоятельства предстоящих переговоров, все эти хитроумные уловки с редкими рукописями, магнитными карточками и секретными замками. Как бы он узнал точное расписание заседаний в хранилище без мелких ее проговорок и без поспешно назначаемых ею в самое что ни на есть неурочное время свиданий?
     Он так радовался своим достижениям, что не сразу заметил, как втянулся в юношеский ритуал их тайных встреч и запретных объятий. И только под конец, когда чувства его обострила угроза разоблачения, он отдал себе отчет в ее власти над ним. Пальцы опять оживились, припоминая нежность ее кожи, и были немедленно за это наказаны - какая-то неподвластная его контролю сила повела их дальше и заставила повторить вращательное движение по спирали вниз... Хрустнула тонкая шея, задергались маленькие ножки в детских полуботинках, захрипела и сникла маленькая, увенчанная седеющим пушком головка... Да отвяжись ты, Брайан, отвяжись, все равно, уже ничего нельзя исправить.
     Как бы славно было сейчас прокрасться в комнату Клары, зарыться лицом в ее податливое тепло и забыться, забыться, забыться... А ведь забываться-то и нельзя, именно сейчас это смертельно опасно, именно сейчас нужно особо быть начеку, иначе ему конец.
     И с чего это он так расчувствовался? Ну, одним библиотекарем в мире стало меньше, тоже мне событие! - ведь он в молодости со всеми библиотеками хотел покончить, как с символом пошлой буржуазной культуры. И со всеми библиотекарями в придачу. Так что для него смерть одного человека - на его совести столько взрывов, столько трупов. Чушь какая в голову лезет, при чем тут совесть? Совесть его чиста, он делал это во имя великой идеи, - сказал он себе. И сам себе не поверил. Когда-то давно и впрямь во имя великой идеи, а теперь во имя чего?
     Он представил себе надменные смуглые лица своих теперешних хозяев, - какие у них к черту идеи? А он всего-навсего их слуга, сегодня нужен, завтра вышвырнут пинком под зад, а еще проще - прикончат, чтоб не болтал лишнего. Кто знает, может, приказ прикончить его уже отдан и в конечном пункте его поджидает посыльный особого назначения. А может, кто-нибудь нацеливается даже раньше, например, этот шут гороховый...
     - Слышь, Карл, твое время истекло, - рявкнули наушники, прямо в тон его мыслям. Как, уже истекло? А он еще не готов, он надеялся, что в конечном пункте...
     - Хватит думать, подлетаем уже. Вон там, впереди по носу - материк, видишь? - утешил его Патрик, которому явно стала невмоготу утомительная игра в молчанку. - Куда поворачивать, как мы береговую линию пересечем, на запад или на юг?
     Значит, истекло время думать, а не время жить. То есть, еще не сейчас. Значит, еще не все кончено и есть еще надежда выкрутиться, если взять себя в руки. Главное, взять себя в руки и больше не вспоминать, как увенчанная седым пушком головка Брайана стукнулась о край книжной полки, когда он торопливо заталкивал туда его вмиг отяжелевшее тело.
     - А где мы? - автоматически спросил он, снова и снова заклиная себя не вспоминать, не вспоминать, не вспоминать. Как всегда в таких случаях, вспоминалось особенно хорошо и настойчиво. В голову лезли невесть откуда взявшиеся подробности, - давно вышедшие из моды замшевые заплаты на локтях поношенного пиджака, очки в коричневой оправе, свисающие с уха на тонкой цепочке, смешные редкие волоски, вставшие дыбом на пугливом затылке. Карл так напрягся, чтобы избавиться от этого наваждения, что не расслышал ответ Патрика, или толком его не понял, ибо то, что тот сказал, никак не вязалось с его географической логикой.
     - Что значит, в Голландии? -переспросил он, уверенный, что это ошибка. - Зачем нам Голландия?
     - А затем, что из Уэльса туда ближе всего по прямой.
     - И что нам в этой прямой? Мы ж не геометрическую задачу решаем.
     - Я и говорю, профессионалы сраные, сценарии сочиняют, а простых вещей не понимают. Ведь нам главное - пересечь береговую линию до того, как нас над морем засекут.
     - Кто это решил, что нам главное, ты? Так вот взял и решил! - необдуманно взвился Карл и тут же пожалел об этом.
     - Я б с тобой посовещался, мне не жалко, так ты ж сам мне заткнуться велел, - со смаком отбрил его Патрик. - А сейчас уже поздно, подлетаем к Голландии. Так что решай поскорей, куда сворачивать.
     И впрямь, призрачная полоска горизонта потемнела и обрела быстро приближающиеся земные очертания. Куда же лететь? Проще всего, конечно, на запад, как было запланировано сценарием побега в самолете Патрика. Там, если задействовать заранее заданные волны радио-передатчика, есть почти верный шанс проскочить в Восточный Берлин. Берлин, хоть и Восточный, все же не так плох, только долго задержаться там не дадут. Оттуда дорога одна, - прямая каменистая дорога в Сирию, глаза б ее не видели. А из Сирии дороги нет никуда, разве что к праотцам, - слишком давно он там ошивается.
     Или все же рискнуть и опять уйти от всех, от тех и от этих? Опять попытать счастья, - пан или пропал, орел или решка? Добраться до Инге, лечь на дно и затаиться в лесной глухомани? Чуть-чуть переждать грозу и осторожно выйти с ними на связь, чтобы выторговать свободу в обмен на вожделенную кассету? С первого взгляда тут риска больше, чем в северном варианте, - например, по пути арестовать могут, да и у Инге может что-то непредвиденное произойти. Однако, все жене смертный приговор, не Сирия и не Йемен, а ими он сыт по горло. Ладно, была, не была!
     - Летим на юг, - скомандовал он Патрику. - Как у нас с бензином?
     - На час примерно еще хватит, а там заправляться надо будет.
     - Вот и отлично, тяни в сторону Саарбрюккена.
     - А где этот сраный Брюкен? Я понятия не имею. Ты штурманскую карту читать умеешь?
     Слава Богу, читать штурманскую карту его обучили в тренировочном лагере, так что он без особых усилий построил навигационный маршрут от Роттердама на Саарбрюккен. Закончив работу, он глянул за окно и увидел внизу уже не сплошной, кажущийся недвижным водный массив, а расчерченный сеткой каналов зеленый простор Голландии, украшенный красно-белыми скоплениями игрушечных домиков. Похоже, они умудрились без помех пересечь береговую линию и никто их не засек:
     - Как тебе это удалось? - спросил он Патрика, внутренне упрекая себя за то, что недооценил своего подельника.
     - На то я человек-бабочка! -похвалился Патрик. Шут гороховый он всегда шут гороховый, хоть в море, хоть в небе. - А кроме того, у меня тут кое-что заметано, иначе как бы я по-твоему контрабандные запчасти для минометов доставлял?
     Так вот зачем ему Голландия понадобилась!
     - А как ты дал им знать, что это твой самолет?
     - А ты не просек? И правильно не просек, у Патрика на все свои способы есть.
     Выходит, он своим людям как-то просигналил, а Карл этого даже не заметил. Может, не такой уж он шут гороховый и надо его опасаться? В любом случае расстаться с ним надо осторожно.
     - Радио! - произнес Патрик неожиданно тихо, почти шепотом. - Включи радио. Нажми красную кнопку с правой стороны.
     Карл начал шарить по пульту управления, нашел красную кнопку, не совсем справа, скорей в центре, и нажал. Самолет рванулся в сторону, но тут же выпрямился. Голос Патрика поднялся до нормального регистра:
     - Да не ту кнопку, не ту! Лучше смотри, в ручке кресла, справа, красная кнопка! Давай, ищи!
     И замолк, - видно, отключился, вслушиваясь. В полной тишине Карл нашел, наконец, нужную кнопку и нажал, в наушниках зажужжало. Он крутнул соседнее с кнопкой колесико - сквозь потрескивание эфира прорвалась торопливая английская речь:
     "... самолеты, пересекающие береговую линию европейского материка с запада на восток, должны срочно доложить свои опознавательные признаки и координаты в центральное управление береговой охраны. Всякий, кто нарушит приказ, может стать объектом принудительной посадки."
     - Слышал? - Патрик напряженно дышал в микрофон. - Ведь это они нас ищут!
     - Скорей всего, нас, - Карл старался говорить спокойно, словно ему это было безразлично, хоть под ложечкой разом образовалась отвратная пустота.
     "Внимание, внимание! - вновь заговорило радио, на этот раз по-французски. - Все самолеты..."
     - Опоздали, господа, опоздали! Напрасно ищете, мы уже проскочили! У нас тут управляет Патрик, а он не пальцем деланный! - громогласно откликнулся бабочник, заглушая радио, и Карлу захотелось приказать ему говорить тише, как будто его могли услышать по ту сторону приемника. А приемник твердил свое:
     "Все самолеты, пересекающие береговую линию европейского материка с запада на восток, должны срочно доложить свои опознавательные признаки и координаты в центральное управление береговой охраны. Всякий, кто нарушит приказ, может стать объектом принудительной посадки."
    
    
    

Марта

    
     Марта постучала в дверь, сперва тихо, потом громко, потом еще громче, хотя уже было ясно, что в доме никого нет. Уставши стучать, она порылась в стоящем на пороге цветочном горшке с засохшей бегонией, где Клаус раньше иногда оставлял ключ, но никакого ключа там не было. "Цветок засушили, дом порушили, тоже мне хозяева", - с привычной, и оттого вялой злобой подумала она, расковыривая твердую растрескавшуюся землю в горшке. Дом и впрямь выглядел готовым на слом - штукатурка под окнами облупилась, из крыши вывалились две черепицы, обнажая черную толевую основу. Да разве этим двум недоумкам понять, что дом надо ремонтировать! Впрочем, сейчас это уже не имело никакого значения. Сейчас нужно было найти Клауса, да поскорее, а то ведь так и опоздать можно. А Мастер ясно сказал - кто опоздает, тому не на что надеяться.
     Марта уже не могла себе представить, как она жила когда-то, не полагаясь во всем на Мастера. А ведь когда фройляйн Юта первый раз привезла ее к нему на ферму, ей там совсем не понравилось. Дорога показалась ей слишком долгой и она все время думала, как трудно будет добираться туда своим ходом, а не на машине фройляйн Юты. Пока они спускались по мокрому от дождя крученому шоссе в глубокую лощину Каршталя, Марта все старалась разглядеть что-нибудь поверх еловых крон, но так ничего и не разглядела. И не мудрено, - ферма пряталась от любопытных глаз в лесном парке за высоким забором, тем более, что уже сгустились сумерки и затененная холмами лощина начала погружаться в темноту.Они въехали в ворота и, оставив машину на стоянке, пошли через парк по хорошо ухоженной аллее, посыпанной красным песком. По пути они догнали шумную стайку немолодых дам в одинаковых серых плащах и вслед за ними вошли в обширный вестибюль крытого черепицей дома. Дамы остались щебетать в вестибюле, а Марта в сопровождении фройляйн Юты проследовала дальше, вглубь дома. Они прошли через короткий, тускло освещенный коридор и остановились перед высокой двустворчатой дверью, полускрытой тяжелыми малиновыми портьерами. Фройляйн Юта нажала на дверь одной рукой - за дверью было темно, - а другой больно подтолкнула Марту в спину. Марта невольно сделала шаг вперед, дверь за ней закрылась и она оказалась одна в полной тьме. Где-то в глубине дома играла тихая музыка, напоминающая молитвенные псалмы, вроде тех, что по воскресеньям пел в церкви Клаус, а сверху доносился странный шорох, словно кто-то чистил перья на крыльях ангелов. Внезапно вспыхнул свет, он был такой яркий, что Марта невольно зажмурилась.
     "Открой глаза, не бойся," - произнес над головой ласковый голос. Марта осторожно глянула в щелочку между ресницами, - чуть-чуть над ней, в центре многоцветного луча, падающего откуда-то с потолка, парил в воздухе красивый седобородый мужчина в белом шелковом халате и в белых сандалиях на босу ногу с белым покрывалом, переброшенным через сгиб руки. Откуда он взялся? Марта могла бы поклясться, что когда фройляйн Юта втолкнула ее в комнату, там было пусто. Она была в большом напряжении и очень внимательно вслушивалась во все звуки, но не слышала ни шагов, ни звука отворяемой двери.
     Мужчина с улыбкой протянул Марте покрывало. Она неловко взяла его одной рукой, край белой ткани выскользнул из ее ладони и мягкими складками расплескался по полу. Она подхватила его второй рукой, подняла вверх и встряхнула- это был просторный балахон с завязками у ворота и с длинными рукавами.
     - Надень это одеяние и присоединяйся к нам, - сказал мужчина и, так и не коснувшись ногами пола, вместе с лучом выплыл в зазор между бесшумно раздвинувшимися перед ним портьерами. Портьеры тут же снова сдвинулись и в комнате опять стало темно. Только тут Марта догадалась, что это был Мастер. Путаясь в рукавах и в завязках, она начала напяливать балахон, чувствуя, как рушатся ее надежды - этот знаменитый Мастер ничем не был похож на доктора Шлинка.
     А она, дура, размечталась, что Мастер сможет заменить ей покойного доктора Шлинка, у которого Марта столько лет находила утешение от всех своих бед. Беды начались в одну зиму ранней юности, когда отец сбежал из дому и мать спятила - она почти каждую ночь принимала яд, потом корчилась от боли на полу и требовала, чтобы Марта вызвала скорую помощь. Скорая помощь увозила мать в больницу, там ее откачивали, но хоть яд у нее забирали, она каждый раз умудрялась достать новый. Так что через несколько дней все повторялось опять и опять, пока мать наконец и вправду однажды не умерла, оставив Марту и Гейнца в пустом доме без копейки денег на жизнь.
     Марте пришлось подрабатывать мытьем полов в чужих домах. Все чаще ей стало казаться, что хоть мальчишки в школе смеются над ней и дразнят толстухой, некоторые из хозяев на нее засматриваются. Как-то, когда она мыла лестницу в кабачке "Губертус", кабатчик Вальтер подкрался к ней сзади, задрал юбку и начал гладить ее выше колен, а потом выше и еще выше. Ей стало жарко и хорошо, сердце зашлось сладко-сладко, так что она даже не заметила, как Вальтер стянул с нее трусики и опустил на колени, крепко прижимая ее к себе руками и ногами. Когда все кончилось и она, не помня себя, попыталась привести в порядок волосы и одежду, Вальтер вдруг злобно заорал, застегивая брюки: "Перестань реветь и убирайся прочь!" Она не заметила, что плачет, и сперва не поняла, чего он от нее хочет, ведь она еще не домыла лестницу и пол в кухне. Но он ее не слушал, - сунув ей в руку деньги за уборку, оставленные хозяйкой на стойке под пивной кружкой, он грубо схватил ее за плечи и вытолкнул за дверь: "Вали отсюда и не попадайся мне больше на глаза!"
     Оглушенная, бежала Марта по деревенской улице, безлюдной в это время дня, как вдруг из окна проезжавшей мимо машины выглянула жена Вальтера Эльза и спросила: "Ты что, уже закончила? Так рано?" Не в силах выдавить из себя ни слова, Марта просто помахала в воздухе зажатыми в кулаке деньгами и побежала дальше. Чем ближе подходила она к своему дому, тем медленнее становились ее шаги, - она не могла бы сейчас посмотреть в глаза брату, который наверняка уже вернулся из леса, где за гроши помогал леснику собирать сухие ветки. Поэтому она свернула в узкий проход между двумя домами и углубилась в густой сосняк, начинающийся сразу за последним забором. Дойдя до небольшой опушки, она почувствовала внезапную слабость, упала ничком на траву и немедленно заснула, будто провалилась в глубокую яму.
     Когда Марта вернулась к вечеру домой, брат не заметил в ней никакой перемены, - он был слишком занят собой и своими делами. Но она очень скоро почувствовала, что все в ней переменилось. Она хотела только одного, - еще раз пережить то жаркое блаженство, которое испытала, стоя на коленях с задранной юбкой, когда Вальтер прижимался к ней сзади. Желание это мучало ее так нестерпимо, что однажды вечером, подкараулив Вальтера на лесной тропинке, когда он возвращался из города на велосипеде, она выскочила из-за деревьев и преградила ему дорогу. Он сперва испугался, но, быстро сообразив, чего ей надо, схватил ее за руку и потащил в кусты. На этот раз ей было не так хорошо, как тогда на лестнице, но через пару дней ее снова стала мучить та же неутолимая жажда.
     Со временем она поняла, что дело не в Вальтере, а в ней, и что у других мужчин можно получить то же самое и даже больше. Так что скоро в деревне начали показывать на нее пальцем и местные хозяйки, оберегая от нее своих мужей, перестали нанимать ее для уборки. Брат пару раз попробовал кулаками "вправить ей мозги", но убедившись, что ничего не поможет, махнул на нее рукой. Так все и шло, пока она не начала вдруг толстеть и распухать, как тесто для праздничного пирога. Когда живот у нее вырос в два раза больше ее самой, одна женщина в булочной сказала: "Уж не беременна ли ты, девушка?" и она страшно испугалась, потому что сразу поверила, что так оно и есть.
     Однако испугалась она напрасно - когда Клаус родился, жить ей поначалу стало даже как-то легче. Деревенские женщины жалели ее и дарили коляски, ванночки и поношенную детскую одежду, а кроме того у нее появились деньги, потому что ей каждый месяц стали присылать чек из социальной кассы. А главное, ей делалось горячо и сладко, когда Клаус сосал ее грудь, и уже не так хотелось тискаться в кустах со всяким встречным. Она целые дни валялась на кровати в ночной сорочке и кормила Клауса, от чего он вырос большой и пухлый, так что она не сразу заметила, что он не совсем в порядке.
     Может, она бы этого и вовсе не заметила, но соседки, забегая ее проведать, обратили внимание на то, что в два года он все еще не ходит и не разговаривает. И с тех пор вся жизнь ее покатилась под откос. Обойдя десятки врачей, она окончательно убедилась, что она порченая, меченая и ни в чем ей не будет счастья, потому что даже самые лучшие врачи не могут вылечить Клауса.
     Она бы наверно тогда отравилась, как ее мать, если бы кто-то не привел ее в клинику доктора Шлинка. У него не было такой красивой серебряной бороды, как у Мастера, он не летал по воздуху в белых сандалиях, а ходил по полу в поношенных ортопедических башмаках, но зато он сразу замечал, когда Марте становилось невмоготу. А невмоготу ей становилось часто, с каждым годом все чаще и чаще.
     Но доктор Шлинк ужасно ее подвел - как-то осенним утром он умер без всякого предупреждения, и Марта опять осталась одна. Она снова стала думать о смерти, тем более, что Клаус с годами совсем ее разлюбил, а ведь как любил когда-то! Она вспомнила, как они оба радовались, когда он был еще крошкой и она брала его с собой в душ, - он гладил ей живот своими маленькими ручками, а она намыливала его и щекотала. От этих воспоминаний ей стало совсем муторно и она села на пол в чужой шуршащей комнате, совершенно позабыв, зачем она тут оказалась. Она бы так и сидела там до вечера в темноте, если бы фройляйн Юта не заглянула за портьеру, чтобы спросить, не случилось лис ней чего.
     Услышав ее голос, Марта поспешно ответила, что с ней все в порядке, вскочила на ноги и вышла в большой зал, который открылся за портьерой. Одна стена его сплошь состояла из окон, за которыми уже совсем стемнело, а на остальных стенах, обтянутых зеленым штофом, были развешаны картины в золотых рамах, большие и маленькие, - прямо музей, да и только. В скромном доме доктора Шлинка не было никаких картин, зато там собирались одинокие люди, которым было трудно жить.
     В центре зала возвышался треугольный алтарь, на котором стояла высокая ваза с одной-единственной красной розой. Хоть по залу тут и там были расставлены затененные абажурами напольные лампы, пространство его тонуло в сумраке и только роза была ярко освещена узким вертикальным лучом, как будто из ее венчика к потолку возносился световой столб. Перед алтарем, держась за руки, полукругом стояли мужчины и женщины, человек тридцать, не меньше, в таких же белых балахонах, как у Марты. "Иди к ним, вон туда, видишь? Тебе оставили место", - шепнула фройляйн Юта и скрылась за портьерами. Марта немного потопталась у входа, потом преодолела смущение и вступила в общий круг. Протянув в стороны руки, она наощупь нашла ладони своих соседей, которые готовно сомкнулись вокруг ее пальцев, и повернулась лицом к алтарю. Перед алтарем склонился в молитве Мастер, одной рукой опираясь на длинный меч, а за его спиной по обе стороны алтаря возникли в полумраке две женских фигуры, облаченные не в белые, а в цветные одежды. Хоть лица их были скрыты черными полумасками, Марта в одной из них узнала фройляйн Юту.
     Заиграла музыка, Мастер поднял меч над головой и проговорил мощным голосом:
     - Данной мне свыше властью я очерчу этим священным оружием защитный круг, чтобы изгнать из нашей среды все враждебные силы.
     И сильным взмахом руки очертил круг над головами собравшихся. Как только он опустил меч, в незаметной до того люстре под потолком вспыхнули лампочки, вырвались из патронов и начали вращаться в воздухе, повторяя линию очерченного мечом круга. Световой столб над розой превратился в сплошное размытое сияние, внутри которого лепестки цветка разом оторвались от венчика и алым дождем рассыпались у подножия алтаря. Под звуки музыки обе женщины за спиной Мастера начали поспешно срывать с себя одежды, швырять их себе под ноги и исступленно топтать. На фройляйн Юте белье было белое, на второй женщине - черное, отделанное черным кружевом.
     Мастер обратился к ней:
     - Не случайно ты оказалась сегодня в черном, Жюли, не случайно. Это означает, что кто-то среди нас несет в своем сердце недоверие и вражду.
     "Это он обо мне! - ужаснулась Марта. - Как он догадался?" Мастер тем временем подхватил мечом лежащий у его ног ворох белой ткани и поднял его высоко над головой.
     - Вот ваши новые одеяния, - произнес он, стряхивая ткань с меча и подхватывая ее на лету. Она разделилась на два белых балахона, которые он протянул женщинам в белье. - Но прежде, чем вы наденете их, мы попросим космическую богиню защитить нас от злого глаза.
     Жюли и фройляйн Юта взяли у Мастера балахоны, но не успели их надеть - вдруг раздался странный заунывный звук, похожий на рыдание, и они замерли, прижимая к груди белые складки ткани. Воздух наполнился вибрацией, исходившей со всех сторон. Казалось, завихряются и пульсируют все предметы, находящиеся в зале -оконные стекла, картины на стенах, затененные абажурами лампы в дальних углах.
     В такт этой вибрации задрожала душа Марты, - и руки, и ноги, и соски, и жилки на шее, и в памяти ее, как в кино, замелькали все непоправимые беды ее жизни. Затрепыхалось сердце, закатилось куда-то вбок, оставляя в груди огромную, необъятную пустоту, в глазах зарябило, ноги подкосились и наступила полная тьма.
     Когда Марта очнулась, ни Мастера, ни людей в балахонах в зале уже не было. Луч над алтарем погас и только высокий светильник под оранжевым абажуром отбрасывал зыбкий световой круг на ковер, на котором она лежала. Она с трудом подняла голову и ее плохо сфокусированный взгляд наткнулся на склоненное над ней озабоченное лицо фройляйн Юты. Когда та заметила, что Марта пришла в себя, ее губы чуть заметно шевельнулись, но голос прозвучал так слабо, что Марта была не уверена, не ослышалась ли она:
     - Значит, и ты услышала космический зов?
     - Космический зов? - повторила за ней Марта, словно пробуждаясь и выныривая на поверхность из темной пучины.
     Зрачки фройляйн Юты расширились:
     - Раз ты слышала этот зов, значит, и ты будешь допущена.
     Марта приподнялась было на локте, но голова сильно закружилась и она рухнула на ковер, чувствуя, как вокруг снова начинает звенеть и пульсировать воздух. И все же шепот фройляйн Юты прорвался сквозь звон и вибрации:
     - Видишь, космические силы не хотят отпускать тебя. Но ты не бойся, в конце концов они принесут тебе избавление и покой.
     Всю обратную дорогу Марта, заткнув уши пальцами, валялась на заднем сиденье, но звон и дрожание воздуха преследовали ее. Чтобы избавиться от этого наваждения, она стала вспоминать лечебные сеансы в клинике доктора Шлинка.
     Комната там была не такая огромная, как зал у Мастера, но все же большая и окна в ней были всегда наглухо закрыты и занавешены тяжелыми шторами. Когда в нее набивалось много народу, становилось очень душно и в голове все мешалось от тесноты и от сладкого курева душистых трав, которое дымилось в маленьких прозрачных чашечках, развешанных вдоль стен. По знаку доктора Шлинка где-то под потолком возникала красивая музыка, заслышав которую все начинали петь хором, держась за руки и раскачиваясь в такт пению. Свет в комнате медленно угасал и только огоньки в прозрачных чашечках освещали ее разными цветами, от чего душа Марты высвобождалась и возносилась все выше и выше, а ноги все слабели и слабели... Совсем обессиленная, она валилась на пол и начинала кататься вместе с другими, которые тоже падали рядом с ней и тоже катались, сцепляясь по двое и по трое. Все мелькало и кружилось перед глазами, беды отступали и на сердце становилось легко и прозрачно.
     Но все это было раньше, а теперь доктор Шлинк умер, ушел навсегда и некуда ей больше ходить, не к чему прислониться. Никого, никого у нее нет! От этой мысли у Марты перехватило дыхание и из горла вырвался громкий стон, который ей самой напомнил собачий вой.
     - Что с тобой, Марта? - испуганно спросила фройляйн Юта. - Тебе плохо?
     - Плохо мне, плохо! - запричитала Марта.
     - Почему? Ведь ты услышала космический зов и допущена!
     - Не нужен мне ваш космический зов! Я не хочу быть допущена к вашему Мастеру, я хочу назад, к доктору Шлинку!
     И утирая нос мокрой ладонью она стала рассказывать фройляйн Юте про доктора Шлинка:
     "Хоть комната была большая, там всегда было душно, так много народу туда набивалось... В свечной воск были подмешаны душистые травы, от них голова начинала кружиться, кружиться... Сперва мы брались за руки и пели хором... мы раскачивались все вместе и пели, пели, пели, пока не становились все, как один человек, будто у нас на всех был один голос. Ноги у нас слабели и мы падали на пол, все вместе, как попало - кто на колени, кто ничком, и начинали кататься по полу и друг по другу... и к нам приходило озарение и мы уже не знали, где чьи руки, где чьи ноги... Иногда кто-нибудь клал руку мне на грудь или между колен... Клал мне руку... кто-нибудь... и тогда... и тогда..."
     Мысль о невозвратности того восторга, который переживала она на сеансах доктора Шлинка, пронзила сердце Марты, она закатилась в рыданиях и стала биться головой о холодный металл дверцы. Фройляйн Юта резко остановила машину и, пересев к Марте, обняла ее трясущиеся плечи:
     - Ну не надо так, не надо. Пора уже забыть твоего доктора Шлинка, - забормотала она, поглаживая спину Марты ласковой теплой ладонью. - Он умер и никакими слезами его не вернуть. Зато теперь ты наша. Теперь ты станешь ходить к Мастеру и найдешь себе там новых друзей.
     От ее слов Марта зарыдала еще громче, чувствуя при этом, как ни странно, что невыносимая боль в груди, постепенно стихая, сменяется жалостью к себе, чуть-чуть ноющей и даже утешительной. Ей было приятно, что фройляйн Юта, такая красивая и нарядная, тратит на нее свое драгоценное время и внимание. У фройляйн Юты была собственная аптека в соседнем городке, она носила в ушах платиновые серьги с большими алмазами и до сих пор никогда не снисходила до сочувствия толстой потаскухе, - от Марты не скрывали, что эта кличка давным-давно приклеилась к ней.
     Марте захотелось продлить свою власть над фройляйн Ютой, чтобы та продолжала сидеть рядом с ней, обнимать ее плечи и гладить по спине. Поэтому она не поспешила поддаться на уговоры красивой аптекарши, а затрясла головой и забарабанила пятками по кожаным бокам заднего сиденья:
     - Не буду я ходить к вашему Мастеру! Не буду!
     И просчиталась, - фройляйн Юте наверно надоело ее утешать. Она разжала руки так внезапно, что Марта с размаху ткнулась носом в холодную кожу обивки, и направилась на свое шоферское место. Уже выруливая с обочины на дорогу, она не оборачиваясь, бросила через плечо:
     - Делай, как хочешь. Но помни: у тебя есть друзья, которые не оставят тебя в беде.
     - Какая еще такая беда? У меня и так каждый день беда! - завопила Марта, втайне надеясь, что аптекарша опять остановит машину и продолжит свои увещевания. Но та, не отвечая, нажала на газ, и в молчании довезла Марту до дома. Только закрывая за ней дверцу машины, она повторила на прощанье:
     - Помни: у тебя всегда есть друзья, которые не оставят тебя в беде.
     Беда не заставила себя ждать. Не прошло и недели, как Марта, придя рано утром в кабачок Вальтера, чтобы помочь паковаться для переезда в новый ресторанчик, построенный у входа в замок Инге, обнаружила, что кухонная дверь заперта. Она слегка поскреблась,потом постучала, но никто ей не открыл. Забеспокоившись, она стала с силой бить в дверь кулаками и громко звать Эльзу. Через какое-то время дверь внезапно поддалась. Поскольку она отворялась внутрь, Марта с грохотом ввалилась в кухню и с разбегу наткнулась на Эльзу, стоявшую у плиты со своей неизменной сигаретой в зубах. Только на этот раз сигарета едко дымилась, потому что была зажжена.
     Эльза шумно втянула воздух в легкие и ловко выплюнула сигарету прямо Марте за шиворот. Горящий кончик больно обжег Марте шею, но еще больней обожгли ее слова, вслед за сигаретой вылетевшие изо рта разъяренной кабатчицы:
     - Вон отсюда, шлюха поганая, и чтобы духу твоего здесь больше не было!
     Марта уставилась на нее в изумлении, выуживая из-за ворота закатившуюся под кофту сигарету. Видя, что Марта не собирается уходить, Эльза в ярости пнула ее ногой. Носок ее башмака остро ткнулся Марте в живот, - она была намного выше Марты и ноги у нее были большие и жилистые. Марта ахнула, схватилась за живот и присела, так что следующий пинок пришелся ей в ухо и она, истошно взвыв, на четвереньках устремилась к выходу.
     Но, как видно, быстрое безнаказанное исчезновение Марты не входило в планы кабатчицы - она схватила свою жертву длинной жилистой рукой и рванула обратно к плите:
     - И чтобы ублюдок твой поганый тоже никогда больше к нам не являлся!
     Ублюдок ее поганый, вот оно что! Сынок ее ненаглядный, горе ее гореванное.
     - Что мой Клаус опять натворил? - обреченно спросила Марта, готовясь одновременно к нападению и к защите.
     - Она меня спрашивает, она сама не знает! - еще пуще взъярилась Эльза и ткнула пальцем в пространство за спиной Марты.
     - А ты у него спроси!
     Марта обернулась и встретилась глазами с Вальтером - он, как затравленный зверь, притаился в узком простенке между холодильником и посудомоечной машиной. На губах его блуждала жалкая кривая улыбка, на бледной щеке полыхала длинная багровая борозда, кровьиз которой сочилась на разорванную от плеча до пупа рубаху, на полу под ногами пестрели осколки разбитых бутылок.
     Эльза не стала дожидаться ответа Вальтера на незаданный вопрос Марты, - пока тот, потеряв бдительность, на миг отвел от нее испуганный взгляд, она швырнула в него тяжелую пивную кружку со свинцовой крышкой. Он шарахнулся в сторону, но не успел увернуться и кружка, огрев его по уху, звонко грохнулась на пол,однако не разбилась, а волчком завертелась у его ног. Вальтер взвыл:
     - Да вранье это все, вранье! Кто тебе такие глупости наговорил?
     - Нашлись добрые люди, глаза мне открыли.
     - Сволочи они, твои добрые люди! А ты уши развесила! - осмелел Вальтер. - И с чего ты на старости лет стала такая доверчивая?
     - А с того, что это чистая правда! - взвизгнула Эльза и начала шарить по плите в поисках нового снаряда. Видя, что под рукой у жены уже ничего не осталось, Вальтер с неожиданным проворством выскользнул из-за холодильника и ринулся к двери, ведущей в пивной зал, но Эльза опередила его. Она подставила мужу ножку, - он с разбегу рухнул на пол и она придавила его грудь грубым башмаком:
     - Стой, подонок! Никуда ты не уйдешь, пока не расскажешь, как вы у меня под носом заделали этого идиота.
     И тут до Марты, наконец, дошло, - Эльза откуда-то узнала про Клауса! Но откуда? Кто мог разнюхать? Ведь дело это случилось так давно, что она сама уже подзабыла, кто мог бы быть отцом ее ублюдка. Поначалу ей было невдомек, кто ее обрюхатил, но со временем она поднабралась опыта и научилась считать дни между месячными. Из этих расчетов выходило, что Клаус у нее скорей всего от Вальтера, однако ей было выгодней это скрывать, чем афишировать. Особенно ни к чему это разоблачение было сейчас, когда работа в кабачке стала ее единственным заработком. Нужно было срочно рассеять подозрения Эльзы и, рискуя вызвать огонь на себя, Марта громко затараторила:
     - При чем тут Вальтер? Да у меня с ним никогда ничего не было. Нужен он был мне очень, твой старый импотент, когда у меня от молодых мужиков тогда отбою не было!
     - Вот видишь, она знает, что говорит! Зачем бы я был ей нужен, когда у нее от молодых мужиков отбою не было? - обрадовался Вальтер, но Эльзу этот довод нисколько не убедил:
     - Да ей, шлюхе, все равно, с кем! Хоть с кобелем, хоть с козлом, лишь бы мужиком пахло!
     И ловко подхватив Марту свободной рукой, она пригнула ее голову вниз, прямо к лицу поверженного Вальтера:
     - Ну-ка, голубки, расскажите мне, где вы тогда трахались. Часто ли вы это делали? И как - спереди, сзади или на боку?
     От злости в руках Эльзы скопилась какая-то сверхъестественная сила, она больно нажимала Марте на затылок, заставляя ту склоняться все ниже и ниже. Марта попыталась вырваться, но не смогла, она пошатнулась и, стукнувшись головой о край плиты, повалилась прямо на Вальтера. Эльза схватила ее за волосы и резко дернула вверх:
     - Ах ты, стерва, ты опять за свое? Или ты еще одного идиота заделать хочешь? Прямо у меня на кухне?
     В этот момент Вальтер изловчился наполовину вывернуться из-под Марты, - свободной рукой он схватил Эльзу за лодыжку и рывком потянул на себя. Отпустив волосы Марты, Эльза рухнула, как подкошенная, и даже не пытаясь подняться, разразилась горькими рыданиями. Марта вмиг поняла, что нельзя упускать удобный момент - она на коленях доползла до двери, кубарем скатилась с крыльца, вскочила на ноги и побежала, сама не зная, куда.
     Она добежала до поворота, обернулась и перевела дыхание, - кажется, никто за ней не гнался. Тогда она опасливо оглядела соседние с кабачком дома. Они стояли молчаливые и нелюбопытные, но хоть ни в одном не приотворились двери и не колыхнулись в окнах белые кисейные занавеси, Марта не поверила их равнодушному молчанию. Она была уверена, что не одна пара жадных глаз уже зарегистрировала и ее паническое бегство, и вопли Вальтера, и громкие рыдания Эльзы, доносящиеся из-за приоткрытой кухонной двери. А значит, новость о скандале в кабачке уже покатилась по деревне с телеграфной скоростью.
     Марта так явственно представила себе, что почти услышала вживе, как в десятках квартир пронзительно звонят телефоны и возбужденные голоса обсасывают пикантные подробности ссоры, добавляя к ним все новые и новые детали. Это конец, жизни у нее тут больше не будет и надо срочно искать, куда бы отсюда сбежать. Да чего искать-то, бежать ведь некуда.
     Не очень ясно сознавая, куда она идет, Марта побрела по тротуару, безраздумно сворачивая на перекрестках с такой автоматической устремленностью, словно у нее была определенная цель. Цель эта скоро обнаружилась в виде выбежавшего ей навстречу игрушечного домика автобусной остановки. Она села на решетчатую скамейку под висящей на стене рельефной картой местных лесных тропинок и постаралась остановить непрерывное кружение взбесившегося вопроса, на который не было ответа: "Кто мог рассказать Эльзе про Клауса?"
     Когда кружение мыслей слегка примедлилось, Марта обнаружила, что на столбе прямо перед ней висит расписание автобусов. Вычленив в нем название городка, в котором была аптека фройляйн Юты, она без колебаний осознала, куда она должна ехать. Так вот в один миг осознала, хоть до этого мига и мысли такой у нее не было. Словно чья-то рука привела ее к остановке и втолкнула в подошедший автобус.
     Сейчас, когда все это давно уже было позади и она непрошенной гостьей стояла посреди заросшего сорной травой двора возле своего бывшего дома, ей вдруг показалось, что тогда перед ней пронеслись картины всего, что ей еще предстояло пережить. Она как бы увидела свою сегодняшнюю жизнь в коммуне Мастера, свою тяжбу с Инге из-за дома для Клауса и главное, Клауса с Хелькой. Они шли ей навстречу, держась за руки, - Хелька, как всегда, слегка прихрамывала, прижимая к боку искалеченную руку, а Клаус смотрел на нее так, словно она была королева красоты. Марта так явственно услышала их смех, что на секунду ей показалось, будто они и вправду вышли из- за поворота ей навстречу. Она сделала было шаг к ним, нечаянно задев при этом горшок с засохшей бегонией, он со звоном упал к ееногам и раскололся на мириады мелких черепков. Звон этот вернул ее к реальности - перед ней в полной тишине простиралась пустынная улица, по которой никто не шел.
    
    
    

Ури

    
     "Все самолеты, пересекающие береговую линию европейского материка с запада на восток, должны срочно доложить свои опознавательные признаки и координаты в центральное управление береговой охраны. Всякий, кто нарушит приказ, может стать объектом принудительной посадки".
    
     Уже? Неплохо! Значит, Меир начал действовать! Ничего не скажешь, быстро сориентировался. Ури едва успел осознать, что этот приказ, собственно, адресован и им тоже, как в наушниках заволновался напряженный голос Джимми:
     - Слушай, парень, а не нас ли они ищут?
     Ури подумал, что, вполне вероятно, и их тоже, но не захотел волновать Джимми понапрасну, - кто его знает, такой ведь и назад повернуть может:
     - Ну конечно, не нас. Кому мы нужны?
     "Внимание, внимание! - вновь заговорило радио, на этот раз по- немецки. - Все самолеты, пересекающие береговую линию европейского материка..."
     - Что они там говорят? То же самое, только по-немецки, да? - часто задышал в наушники Джимми. - Почему вдруг по-немецки? Ты честно скажи, это тебя ищут? Ты ведь немец, правда?
     "...кто нарушит приказ, может стать объектом принудительной посадки".
     - Ты лучше сознайся. Ведь если это тебя, может, нам вернуться? - рассудительно предложил Джимми. - А то все равно, посадят насильно, тебя схватят, а из меня будут жилы тянуть, всю жизнь отравят.
     - Да не меня они ищут! За мной никаких грехов нет.
     - Это ты брось! Если б за тобой ничего не было, ты бы тысячу фунтов за полет платить не стал.
     Логично, ничего не скажешь. Пока Ури лихорадочно прокручивал в голове различные варианты ответа, способные успокоить Джимми, радио перешло на французский язык. "Все самолеты, пересекающие береговую линию..."
     - Теперь по-французски то же самое завели. Видать, дело серьезное, раз они так напористо взялись.
     Видно, что-то рассказать придется, но сделать это нужно хитро. Какую часть правды рассказать, какую утаить, какую сочинить?
     - А если я тебе скажу, кого ищут и почему я денег не пожалел, ты мне поверишь?
     - Зависит от того, что я услышу.
     - Они ищут Патрика и того, который с ним улетел. И я их ищу, за то и заплатил.
     - Что же они натворили?
     - Они убили одну старую даму и украли ее драгоценности.
     - Дорогие? - спросил Джимми с неожиданно жадным интересом. Похоже, драгоценности старой дамы привлекли его внимание больше, чем ее насильственная смерть. И тут до Ури дошло, почему Джимми не спешит развернуть самолет в сторону Англии: он не хочет расставаться с полученными от Ури деньгами. Угадав это, Ури почувствовал себя гораздо лучше:
     - Очень, - уверенно соврал он. А впрочем, это была не ложь, ведь кассета в кармане Карла стоила дороже любых драгоценностей.
     - Значит, ты полицейский? -догадался Джимми.
     - Не совсем. Я - частный сыщик.
     - Выходит, тебе нечего бояться, если я сообщу наши координаты береговой охране?
     - Нечего, - покривил душой Ури, вспомнив про фальшивый паспорт на имя Ульриха Рунге. - А что, обязательно надо им сообщать?
     Глубокий вздох Джимми прозвучал в наушниках, как рев штормового моря:
     - Обязательно. Ты же слышишь, что творится в эфире. Сто процентов посадят принудительно, если сами не доложимся. А тебе-то что? Ты ж говоришь, что тебе бояться нечего.
     - Бояться нечего, кроме того, что если нас зацепят, преступники успеют удрать, - пожаловался в пространство Ури, но Джимми его не слушал. Его мысли уже побежали по другой дорожке:
     - Только давай сперва договоримся, куда мы летим.
     - Ведь мы уже договорились - ты везешь меня в Саарбрюккен, - возмутился Ури.
     - Это мы раньше договаривались, а теперь все по новой начинать надо. Ну кто поверит, что я тебя за красивые глаза через пролив перебрасываю? А если сказать пограничникам, что за деньги, они нашим таможенникам тут же доложат, я этих гадов знаю! И с меня потом налог вычтут.
     - А ты хотел утаить?
     - Да я с налогом с тебя полторы тысячи взять бы должен!
     Этот довод образумил Ури и он смирился:
     - Так что же мы скажем?
     - Мы скажем, что летим в Мец обедать. Там рядом с аэроклубом есть шикарный ресторан "Шез муа", - вдохновенно продекламировал Джимми. - Мы с женой прошлым летом летали туда отмечать годовщину свадьбы.
     - Но почему в Мец, а не в Саарбрюккен?
     - Какой идиот может полететь ужинать в Германию? Что там есть - свиной шницель? Вот во Франции жратва классная, а не та отрава, что у нас в Англии. Так что если они и вправду заставят нас приземлиться в Меце, мы хоть поедим там как люди.
     Сообразив, что французы вряд ли обратят внимание на его фальшивый немецкий паспорт, Ури не стал спорить. А Джимми даже развеселился - мысль о французском обеде почти примирила с превратностями судьбы:
     - Значит договорились, я тебя везу, а ты меня угощаешь, идет?
     - На какие шиши, интересно, я могу тебя угостить, когда ты меня полностью обчистил, - взорвался Ури, который вовсе не стремился обедать в Меце.
     - Ладно, двадцать фунтов я тебе верну, - нехотя согласился Джимми.
     - Ты шутишь? Пожрать во французском ресторане вдвоем на двадцать фунтов?
     - Больше ты ни гроша с меня не получишь! Ведь это ты впутал меня в историю с береговой охраной, так что сам ты можешь не есть вообще. А на мой обед двадцати фунтов хватит.
     Найдя это остроумное решение денежной проблемы, Джимми успокоился и принялся вызывать береговую охрану. Однако когда радист сторожевой башни услыхал, откуда они вылетели, он велел им немедленно совершить посадку на прибрежном военном аэродроме. Но Джимми не уступил - он стал красноречиво расписывать предстоящий им обед и сетовать на абсолютно разрушительное влияние опоздания на качество заказанных блюд. Радист оказался настоящим французом, - выяснив название ресторана и предполагаемое меню, он смилостивился. Он зарегистрировал их паспортные данные и позволил им долететь до Меца при условии, что они приземлятся на летном поле местного аэроклуба, где их будет поджидать представитель французской полиции.
     - Хорошо, что я запомнил меню нашего прошлогоднего обеда! - воскликнул довольный собой Джимми, но тут же снова забеспокоился. - А вдруг он вздумает проверить, заказывали мы обед или нет?
     - А ты возьми и закажи, - посоветовал Ури, напряженно обдумывая, как бы избавиться от этого совершенно неуместного праздника чревоугодия.
     Однако обед оказался наименьшим из поджидавших его зол. Французский полицейский, не знающий ни слова по-английски, проверив их паспорта, объяснил им на театральной смеси жестов и трудноузнаваемых немецких слов, что им придется проследовать с ним в центральную жандармерию для проверки документов. На этот раз никакие сожаления Джимми по поводу остывающего обеда не помогли, их посадили в полицейскую машину и под оглушительный вой сирены помчали по городу. Глядя на мелькающие за окном уютные, увитые плющом дома, Ури поинтересовался:
     - А после Меца мы полетим в Саарбрюккен?
     - Ты что? - ужаснулся Джимми. - Это невозможно, они ведь за мной проследят! Так что мне придется лететь обратно.
     Ури понял, что спорить бесполезно, да и времени не осталось - они уже въехали через двустворчатые ворота в мощеный крупным булыжником двор. Двое полицейских забрали их паспорта, а потом, вежливо, но настойчиво наступая им на пятки, провели их через караульное помещение и оставили в давно не беленой пустоватой комнате, меблированной тремя стульями и обшарпанным письменным столом. Сквозь высокое зарешеченное окно можно было любоваться на уже знакомые булыжники двора, сквозь которые не пробивалась ни единая травинка.
     Как только дверь за полицейскими затворилась, Джимми плюхнулся на стул и заскулил:
     - Ну для чего, для чего, я ввязался в это дело?
     - Чтобы заработать, - безжалостно напомнил ему Ури и подошел к окну. Если закинуть голову назад и прижаться к стеклу щекой, можно было увидеть запертые ворота и стоящего на часах караульного. Похоже, убежать из этой западни было непросто, да, пожалуй, и неразумно.
     Время тянулось бессмысленно медленно. Про них с Джимми, кажется, забыли - за дверью топали, громко смеялись, шуршали чем-то пластмассовым, но все это не имело к ним никакого отношения. Ури посмотрел на часы, - с тех пор, как они приземлились, прошел уже целый час. Очень может быть, что Карл уже добрался до замка. При этой мысли в его воображении замелькали картины, одна страшней другой.
     - Да перестань ты мельтешить перед глазами! - выкрикнул вдруг умолкший было Джимми. - Что ты все мечешься и мечешься, голова от тебя кругом идет!
     Ури вздрогнул, словно разбуженный этим вскриком, и ощутил напряжение в икрах - надо же, выходит, все это время он, сам того не замечая, с равномерностью маятника шагал из угла в угол. Он остановился и присел рядом с Джимми, который вдруг резко выбросил вперед руки и с неожиданной силой столкнул его со стула.
     - Нечего садиться! Иди, сделай что-нибудь, хоть дверь башкой пробей! А то эти идиоты про нас совсем забыли.
     Ури невольно представил себе, что "идиоты" все это время выясняют, кем и когда был выписан паспорт на имя Ульриха Рунге, однако все же подошел к двери и начал колотить в нее кулаками, без особого, впрочем, энтузиазма. В ответ на его стук топот и смех за дверью слегка приутихли, раздался звук отпираемого замка и в комнату заглянула голова в жандармской шапке:
     - Зачем шуметь, - сказала она добродушно на отдаленном подобии немецкого языка. - Незачем шуметь, компьютер капут.
     И исчезла. Но оказалось, что даже Джимми понял смысл исковерканных немецких слов.
     - У них компьютер капут, а мы должны ночь провести в этой каталажке? - взвыл он и ринулся к двери, за которой уже снова загалдели и затопали. Джимми принялся с остервенением колотить в дверь не только кулаками, но коленками, башмаками, и, как показалось Ури, даже пару раз стукнулся об нее головой, выкрикивая при этом:
     - Вот вам капут! И еще один капут! И еще капут в придачу!
     Никакого действия на веселую коридорную жизнь его отчаянная демонстрация не возымела, там продолжали топать и гоготать. Через пару минут Джимми осознал безнадежность своих усилий, отошел от двери и улегся на пол, пробормотав устало:
     - Хоть бы матрац дали, лягушатники поганые, чтоб они сдохли.
     И тут же уснул. Ури секунду поколебался и растянулся рядом с ним, пытаясь сосчитать, сколько ночей он уже не спал. Лоскутные воспоминания последних событий замелькали перед глазами, так что пришлось их на миг прикрыть, после чего он немедленно погрузился в обрывочный полуобморок-полусон.

Хелька

     Хелька почувствовала, что Марта стоит посреди их заросшего сорной травой двора, задолго до того, как могла бы ее увидеть. Она еще даже не дошла до засохшего вишневого дерева, за которым их переулок ответвлялся от главной улицы, как в ноздри ей ударил знакомый кисло-сладкий запах пота, сдобренный едким привкусом раздражения и земляничного мыла. По этому запаху Хелька не только безошибочно узнавала Марту еще издали, но и безошибочно определяла, на кого направлена ее злая воля. Когда Марта думала не о ней, а о Клаусе, вместо раздражения к ее запаху примешивался привкус подушки, мокрой от слез.
     Способность различать все эти тонкости на нюх появилась у Хельки еще в Польше, вскоре после того, как пьяный отец нечаянно опрокинул на нее кастрюлю с кипящим бульоном. Ей было тогда года три, не больше, но страшные подробности этого события врезались ей в память навечно, - вкусное бульканье бульона на керосиновой плитке, сбивчивое бормотание отца, отчаянный вскрик мамы и сверкающий золотыми блестками жира поток невыносимой боли, обрушившийся на нее с высоты. Потом было еще много боли, но уже не такой жгучей, а долгой и тусклой. И много унылых комнат с голыми стенами, куда ее привозили на скрипучих каталках и раздевали под взглядом чужих глаз, нацеленных на нее поверх белых марлевых повязок. Когда она, наконец, опять очутилась дома, изрядно хромая и прижимая к боку малоподвижную правую руку, знакомая кухня показалась ей низкой и тесной, - так сильно она выросла с тех пор, как ее отсюда увезли на воющей от боли машине скорой помощи.
     Хромать Хелька так и не перестала, однако постепенно научилась отлично управляться со всеми нужными делами одной левой рукой. А главное, у нее развился удивительный дар угадывать настроения окружающих по мельчайшим оттенкам их запахов Сначала она думала, что другие люди различают запахи так же подробно, как и она, но постепенно ей открылся уникальный характер ее прозрений, и она стала охотно пользоваться ими для устройства своих дел, не признаваясь в этом никому, даже Клаусу,
     Вот и сейчас, издали унюхав присутствие Марты, Хелька решила избежать встречи с ней, хоть не могла отказать себе в удовольствии убедиться, что не ошиблась и что Марта и впрямь приехала и стоит перед их домом, подкарауливая Клауса. Для этого она миновала свой переулок и, пройдя мимо трех последних домов деревни, свернула с дороги и углубилась в окаймляющую ее сосновую рощицу. Стараясь не хрустеть сломанными сучьями, Хелька прошла через рощицу и прокралась по узкому проходу между двумя дворами, ведущему к их переулку. Ступая как можно тише, что было не так-то просто с ее хромой ногой, она умудрилась неслышно добраться до высокого куста шиповника, сквозь ветви которого можно было рассмотреть ворота их дома.
     Нюх не подвел Хельку - Марта была тут как тут, она топталась возле ворот, явно намереваясь дождаться возвращения Клауса. Когда Хелька бесшумно раздвинула ветви шиповника, чтобы получше разглядеть, что Марта собирается предпринять, та вдруг дернулась всем телом и опрокинула горшок с засохшим цветком, в который они с Клаусом раньше прятали ключ. Горшок рухнул вниз и со звоном раскололся на мелкие черепки. Ну и Бог с ним, - все равно они перестали оставлять там ключ с тех пор, как Марта однажды приперлась сюда в их отстутствие и перевернула все в доме вверх дном.
     Хелька осторожно выбралась из объятий шиповника и поспешила через рощу обратно в деревню. Хоть она и рисковала столкнуться там с Мартой, если бы та все же решила отправиться на поиски сына, другого выхода у нее не было, - нужно было поскорей предупредить Клауса, что его стерва-мамка и впрямь притащилась за ним, как и грозилась в свой прошлый приезд. С облегчением убедившись, что на главной улице Марты пока не видно, Хелька припустила так быстро. как только позволяла ей хромая нога, к мосту, за которым начиналась горная дорога, ведущая в замок. Однако перед самым мостом она споткнулась, неловко упала на искалеченную руку и почувствовала, что ей будет непросто предолеть круто взбегающий вверх серпантин. Не желая сдаваться, она перешла мост и уставилась на приклееное к столбу расписание автобуса, хоть знала его наизусть, - расписание подтвердило, что послеобеденный автобус давно прошел, а вечерний будет не скоро.
     Хелька села на нагретый солнцем камень, скрытый густыми зарослями ежевики от тех, кто приближался к мосту со стороны деревни, и приготовилась ждать Клауса столько, сколько понадобится. Очень хотелось есть и пить, и в уборную по-большому, но она не решалась покинуть свой пост, чтобы не пропустить Клауса, когда он скатится с горы на велосипеде. Он, конечно, будет ехать сверху на большой скорости и если она его прозевает, то уже никогда не сможет догнать или докричаться - река под мостом шумит так громко, что он все равно не услышит.
     И тогда он сходу попадет в руки своей чокнутой мамки, которая увезет его Туда. Хелька была уверена, что если Клаус опять попадет Туда, она больше никогда его не увидит. От этой мысли ей стало так муторно, как будто это уже случилось - Клауса уже разлучили с ней и заперли Там навсегда, а куда ей без него деться? Если бы она даже захотела вернуться к отцу и братьям, из этого ничего бы не вышло. Их уже нет в убогом лесномдомишке, от которого ей ни разу не удалось доковылять ни до школы на дополнительные уроки немецкого, ни до церкви на репетиции хорового кружка. Впрочем, если бы они еще там жили, про репетиции пришлось бы забыть, - отец ни за что не позволил бы ей ходить на спевки в здешнюю в церковь. Он даже не пришел с ней попрощаться, когда нашел работу в другом месте и увез от нее братьев. Он вычеркнул ее из их жизни, не желая простить ей, что она поет в хоре у этих проклятых лютеран.
     Отец раньше не был таким набожным, он просто слегка спятил после смерти мамы, когда до него дошло, что теперь ему в одиночку придется заботиться о своих маленьких сыновьях, - кормить их, лечить, стирать, водить в детский сад. От Хельки проку было мало, хоть она была старшая, - с ее сухой рукой и хромой ногой нянька из нее вышла никудышная. Да и смотреть на нее ему было тяжко - длинный шрам, криво стягивающий ее правую щеку от глаза к уголку рта, всегда напоминал ему, что это он опрокинул на нее кастрюлю с кипящим бульоном. Так что он в конце концов обратился за помощью к господу Богу и какую-то поддержку в ответ на свои молитвы, похоже, получил. После чего совсем потерял разум, все больше укрепляясь в страстной преданности матери-Богородице и в не менее страстной ненависти в еретикам-лютеранам.
     Когда тяготы быта заставили его искать убежища в богатой Германии, он сперва утешался мыслью, что и там есть католики, но беспощадная эмигрантская судьба, как назло, занесла их в этот отдаленный уголок, где только-то и была одна-единственная церковь и та - протестантская.
     Отец, конечно, не сдался, не такой он был человек. В убогой лесной избушке, выделенной их семье местной благотворительной общиной, одну комнату из трех он превратил в домашнюю часовню, в которой никому не позволялось ни есть, ни спать, хоть им было тесно впятером в двух оставшихся для мирской жизни клетушках. С истовой отрешенностью он молился в своей часовне по утрам и вечерам, принуждая детей молиться вместе с ним. Братья неохотно подчинялись, побаиваясь тяжелой отцовской руки, а Хелька обычно уклонялась, пользуясь своей дорого заработанной неприкосновенностью.
     Чтобы избежать столкновений с отцом, она приспособилась удирать из дому на целый день, - рано утром ее увозил школьный автобус, с которым она должна была бы возвращаться после занятий, но не возвращалась. Сперва под предлогом уроков немецкого языка, хоть приходилось скрывать от отца, что их организовал для нее местный нечестивый пастор Кронах, очарованный ангельским хелькиным пением. А потом и без всякого предлога.
     Это началось, когда Хелька, первый раз пропустила школьный автобус и осталась в деревне после школы. Она не могла заставить себя вернуться домой, где отец буйствовал после очередного увольнения, - он с вечера сильно напился и полночи терзал сыновей, заставляя их без перерыва стоять на коленях перед деревянной статуэткой девы Марии. Статуэтку эту он вывез из Польши в одном из узлов с их жалкими пожитками и хранил, как зеницу ока. Хельку отец не принуждал молиться, но она все равно не могла уснуть и перед самым рассветом ворвалась в часовню, со слезами умоляя отца позволить братьям лечь в постель, чтобы она не проспали школьный автобус. Отец, не прерывая молитвы, сперва погрозил ей кулаком, но через пару минут все же отпустил мальчиков вялым взмахом руки. Однако было уже слишком поздно и Хельке не удалось утром разбудить Кшиштофа, самого младшего, - в ответ на ее призывы он только горько всхлипывал и глубже зарывался в подушку.
     Представив себе, как отец проснется с тяжелой головой и, обнаружив спящего Кшиштофа, начнет с похмельной тоски новый цикл запоя и покаяния, Хелька почувствовала, что еще один такой день ей не вынести. Для начала она отказалась от школьного завтрака, чем сэкономила деньги на городской автобус, которым вечером можно будет вернуться обратно. Обеспечив таким образом свое будущее, она отправила братьев домой на школьном автобусе и осталась стоять одна-одинешенька посреди круглой площади перед ратушей.
     Озираясь по сторонам, она медленно пошла по главной улице, разглядывая жилые дома и витрины магазинчиков. Все вокруг казалось ей красивым и приветливым - многокрасочные цветники, отделяющие дома от тротуаров, фарфоровые гномики, тут и там выглядывающие из-под ветвей. Особенно очаровала ее витрина мясной лавки, в которой было выставлено не менее ста сортов колбасы и сосисок. Рот Хельки наполнился голодной слюной - она даже не знала, что на свете существует столько разных колбас! Невозможно было представить себе жизнь людей, которые могли каждый день выбирать себе на завтрак новый сорт колбасы.
     Хелька так загляделась на витрину мясной лавки, что чуть не опрокинула выставленную вдоль тротуара длинную поперечную перекладину, сплошь увешанную маленькими пластиковыми плечиками, на которых болтались пестрые детские одежки. Хелька тут же позабыла о колбасе - жизнь людей, одевающих своих детишек в эти крохотные нарядные вещички, привиделась ей еще более заманчивой. Она с трудом оторвалась от витрины и поспешила дальше, судорожно сжимая в кулаке заветные денежки на обратную дорогу, которых все равно не хватило бы ни на колбасу, ни на детские штанишки. С каждым шагом голова ее становилась все легче и прозрачней, пока не стала почти невесомой, так что на ней можно было бы взлететь, если хорошо разбежаться.
     До сих пор Хелька сразу после школы возвращалась домой, а те несколько раз, что им приходилось посещать официальные инстанции или супермаркет, они ходили по деревне всей семьей и внимание Хельки было сосредоточенно на братьях.Зато теперь она была сама себе хозяйка и могла делать все, что ей было угодно. И хоть она даже представить себе не могла,что ей было угодно, это ее не смущало - она была уверена, что сегодня с ней случится нечто важное и необыкновенное.
     Поэтому ее нисколько не удивило стройное пение, доносящееся откуда-то с небес - нежные голоса, мужские и женские, разбегались, рассыпались бисером, чтобы, пустившись вдогонку друг за другом, соединиться вновь и слиться с музыкой, которая поднималась им навстречу из неизведанных земных глубин.
     Хелька пошла на голоса. Чем ближе она к ним подходила, тем больше запахов улавливали ее ноздри, их было так много, что было трудно отделить один от другого, они сплетались в гирлянды, как голоса. Но один запах отличался от остальных, он властвовал над ними и заставлял музыку взмывать вверх, а голоса рассыпаться в пространстве. Хелька завернула за угол и увидела церковь, - хоть она была совсем не похожа на католические церкви, к которым она привыкла в Польше, Хелька сразу догадалась, что это церковь. Обычно застенчивая до слез, она на этот раз и не подумала стесняться, - она чуть-чуть приотворила тяжелую дверь и проскользнула в прохладную полутьму, освещенную лишь слабым трепетным пламенем горящих перед алтарем свечей.
     Хор стоял лицом к свечам, охватывая полукругом одинокую фигуру, сидящую за пультом органа, и, похоже, никто не заметил Хельку. Она осторожно подошла поближе и убедилась, что именно органист был источником запаха, который властвовал над остальными.
     На душе у Хельки стало вдруг тихо-тихо, как бывало в детстве, когда мама брала ее на руки. И в этой душевной тишине ей стало слышно, что хор выводит знакомую мелодию. Ну конечно, это был тот же псалом, который пели у них во вроцлавской церкви, только там слова были на латыни, а тут по-немецки. Пренебрегая немецким звучанием текста, Хелька подхватила мелодию псалма и включилась в пение хора, - она сама не могла бы объяснить, какая сила заставила ее это сделать. Сначала никто не обратил на нее внимания, потом несколько голов обернулись поглядеть на нее, а потом человек за органом сделал какой-то знак и все замолчали.
     И Хелька осталась наедине с музыкой, льющейся из органа. Она попыталась было прекратить пение, но органист махнул ей рукой: "продолжай!" и она подчинилась - она повела мелодию одна, без поддержки других голосов, уносясь все выше и выше, сперва под купол церкви, а потом еще выше, под самые небеса.