М. Эпштейн
Армения
Чёрный храм под гранитной скалой,
Тишина среди каменных пашен
Терракотовый череп земной
Чабрецом и полынью украшен
Шагом выше – небес бирюза.
Тишина. И от края до края
Лишь шиповник . Как Божьи глаза.
Чёрный сок до суда запасая.
1987
Ближе к ночи с испугом глядели мальцы
Где вдова открывает заначки.
Он не просто внезапно отрезал концы,
Но забыл лобачевские скачки.
Через плоскость стола и в открытую дверь
За Виргилием, в чистой рубахе,
Ибо эти коленки известны теперь
Всё равно на невидимом шляхе,
Подниматься туда, до захлопнутых врат
Из какой – безразлично постели,
Ибо видит душа, оглянувшись назад,
Что любые пути – параллели.
И пока не откроется светлый чертог
И не вылетит ангелов рота,
Холодеет звезда в средоточьи дорог,
Каменея супругою Лота.
Истинно вам говорю –
магнит, выигрыш на зеро –
место, в которое тычет гид
и говорит: Старо.
Крепкая кладка, иглу воткнуть
некуда. Тем сильней
каменным «А» раскрывая грудь,
ищет пространства в ней
эхо. Уже не течет из глаз.
А привели сюды,
ибо любая среда, alas,
твердь,- по среде следы.
Ими расчерчен небесный свод,
мне же ходить внизу.
Воспоминаний наплакал кот.
Я не пущу слезу.
Нет ничего за моей спиной,
чтобы грустить всерьёз.
Всё, что имел, я носил с собой
и контрабандой ввёз
в крайний предел.
А ещё возьму
мяса, вина …
- Возьми.
Что ты бормочешь, я не пойму –
a child laughing said to me.
День октябрьский влажен и хмур,
Только музыка с душою в ладу
И прелюдия и фуга c – Dur
Для орехов, клёнов, яблонь в саду
Развязавшись с червоточиной нот,
Доверяет только ветру. Арбитр,
Он лишь штору на окне шевельнёт –
Лист in dolce покидает пюпитр.
Этих влажных тёмных веток литьё,
Ствол хороший от сучка до сучка
Есть счастливая возможность её
Без позоринки сыграть и значка,
Но, поскольку инструмент подустал,
Превращается в дрова на дворе,
Словно муха замирает финал
Утром в ухе что в твоём янтаре.
Через месяц – только шелест плаща,
Только хохот да рычанье, да свист
И настолько партитура нища,
Что над клавишами спит органист.
октябрь 1989
Дом горит от холодных бенгальских свечей
Окончательно нового года.
Только смерть драгоценно – недужных вещей
Завершает процесс перехода.
Обживая глазам нелюбезный простор,
Никого не зовёшь – ни в жёны, ни в постояльцы.
Всё, что углями числится с этих пор,
Забираешь себе, обжигая пальцы.
1989
Из тюряги твоей есть единый маршрут,
не–разбойник–не–вор,
но размыты дороги и в Рим не ведут,
а ведут в Эльсинор,
отрицающий выбор. В дырявый карман,
в дом разбитых сердец,
отпустивший жильца в залетейский туман,
где смеётся отец.
Королева мертва и брательник затих
и оставил насест.
Очень мало осталось людей дорогих –
что ни страсть, то инцест.
Что девица ? - Сказать ли… Забыв про уду
и доселе чиста,
но с ума соскочила, сбежала к пруду
и лежит без креста.
Отплываешь ли в Англию ? Нет, ну её…
Ну, тогда наливай…
Что же машет ладонями в ветер бельё,
утверждая гудбай ?
Подождём из похода тебя, последим,
чтобы свет не погас.
Наша сцена завалена мясом таким,
Что держись, Фортинбрас.
1994
Дом завален снегами и печь
не разжечь. И кому постараться…
Не могу эту степь пересечь
и едва ли сумею остаться.
До свидания. Искренне Ваш
поднимает слюну из колодца:
Очищается зимний пейзаж
от присутствия в нём инородца.
Пробираясь поближе к концу
по степи, словно мышка – полевка,
и теперь говорит: «Не схоцу –
не вскоцу», что крестьянская девка,
но, с ума соскочивший, сам – друг,
ищет места белей и пустынней,
не уходит, но ходит вокруг,
натыкаясь на хоры Эринний.
А дорога ведёт от угла
дальше, выше над белой землёю.
Словно тень за спиной, но светла,
вертухается жизнь за спиною.
На неё оглянувшись во мгле,
скажет он: «Боже, где Твоя жалость –
Всё, чего я хотел на земле,
на земле, к сожаленью, осталось…».
1995
Раздышаться открою рот,
Наклоняясь глядеть в залив
Я, как дерево сих широт,
Если вырасту – буду крив.
Как в стаканах стоит вода
В углубленьях высоких скал
Поползу, поднимусь туда.
А не вырасту – буду, мал,
Словно гриб – головой в росе,
Ниже красных, лиловых трав,
В тёмной жизни, греша как все,
Только клюквой марать рукав.
И на выбор одно из двух
(так случайно спасает Бог):
Дым Отечества – серный дух,
Крайний Север – глубокий вдох.
август 1990
Алый бархат и чёрная кожа -
До краёв дождевою водой
Переполнена царская ложа
Под рубиновой ясной звездой.
Часовой механизм испорчен
И шаги приближаются. Вот –
Чёрный выход, увы, заколочен
И завален матрацами вход.
В узелок завязавший пожитки,
Словно крыса церковная нищ,
Оловянный солдат убежит ли
От московских ночных голенищ…
На бегу отрывает погоны,
Говорит, растирая виски:
« Не чугунные зреют бубоны –
Чумовые грозят кулаки.
Я остался один без оружья,
Убежав из такого ларца,
Где дают одеяла верблюжьи
И солдатам сыскали отца,
Но, забывший родство, по родству я
Мокрым перьям расстреляных стай
Говорю: никогда не рискует,
Кому тёплую кровь подавай.
Я не видел, кто вышел на плаху
И подбросил мне жребий земной.
Пара глаз, без укора из праха
Неотвязно следящих за мной,
Отражается в небе. Не в силах
Я поэтому глаз отвести…».
Пара звёзд утонула в чернилах.
Апельсинные дольки – в горсти.
Минус два. Начинает искриться
Чёрный форменный плащ мостовых.
И тогда появляется гицель
В белой шапке, унтах меховых.
Для чего, оловянный воитель,
Под подушкой забыл ты пращу ?
- отпустите меня, отпустите,
потому, что я маму ищу…
август 1991
Когда, надышавшись извёсткой,
Прощённый за давностью лет,
Навеки отравленный горсткой
Синильных цыганских конфет,
Услыжит, как злобно и туго
Кукушка скрежещет в часах –
Навеки оставит свой угол
И скрипнет паркетом в потьмах,
И выйдет за дверь, и в соломе
Проснётся. Поищет дорог…
И вновь заточению в доме
Откроет достойный предлог.
1988
Поприветствует рыбы кусок -
Чао, ча..- урождённая чайка,
Или моря классический слог
Перебъёт недомытая галька,
Никуда не иду и в горсти
Убывает песок понемногу,
И последнее лета «прости»
Отражает гранит: Слава Богу…
Слава Богу, ослабнет ремень,
Приводящий в движение память
На глазу созревает ячмень,
Но ледку у зрачка не оттаять.
Вспоминаешь ещё иногда
Где торчали Икара ботинки –
До сих пор от паденья туда
До лица достигают слезинки.
Блеск и холод – осенней сапы
Результаты. Ничто не случится.
Убедишься в бессмертьи рапы
По сравненью с живою водицей,
И, в осенних пространствах остыв,
Словно вафли ломается never,
Но сознания слабый костыль
Укрепит приближением север
И, по тонкому ломкому льду,-
Шелестенье воздушного риса.
……………………………….
До сих пор никуда не иду.
Я в порядок дела приведу,
Как и ты, урождённая крыса.
1989
Весь вечер пыль и перезвон,
А ночью лилии запахли.
Квартира – треснувший флакон
Под валерьяновые капли.
Невмочь лекарство растолочь,
Но наконец сказалась фраза,
Что молча газовая ночь
Ползёт всю ночь на запах газа.
1986
… И, слово, в музыку вернись.
О. М. Мандельштам
Ломит голову, в горле першит
И в квартире пустой год за годом
Связки бедные лечит Давид
Молоком, содой, липовым мёдом.
Буква к букве, значок - на значок.
Тихий хруст. Так в пространстве открытом
Вечно времени белый жучок
Украшает пространство ивритом,
И повисли слова на крючках
Золотого и чёрного цвета …
Но буфет возвращается в прах,
Отпуская идею буфета.
Ничего – Саваоф говорит
Из пустого над домом колодца,
Не печалуйся, сын мой Давид:
Скоро в музыку слово вернётся.
Убирает ладонь Иегова
От дурного чела моего.
Я, конечно, грешнее Иова,
Разумеется, хуже его.
Скверный норов, старанья утроив,
С невидимкой вступает в борьбу.
Только ветер ночной знает кто я
И касается знака на лбу.
Перед самою утренней ранью
Я забыл, что стоял на краю –
Видишь, дочек до ночи тираню
Или бабу воюю свою.
Но когда над моей головою
И над грядками улиц, могил
Грянет блюз Гавриила с трубою
( за роялем, гляди, Михаил),
Я припомню, откуда истома:
Не собора сложил кирпичи –
Было дело – я вышел из дома
И боролся с тобою в ночи.
Поскольку, брат, замусорена речь
германскими наречиями, течь
даёт рассудок. Русскими латаем
стихами, он торопит взять стило.
Вином столовым челюсти свело,
всю ночь я повторяю попугаем
все, что течёт, не ведая стыда.
Из крана в кухне капает вода,
дыханье муз не трогает затылка.
Хотя из их не вырваться тенет,
сильней намного за душу берёт
пустая на три четверти бутылка.
В Отечестве оставив сладкий дым,
я зеркалами стал неуловим,
плюс – суета ботинки доканала,
и вынужден признать, как на духу,
что чувствую потертости в паху,
а это – верный признак маргинала.
Привычки потерял. Что говорить-
такую Парка ссучивает нить,
что вечно сослагательным морочит
Марк наклоненьем бедного себя
и, записную книжку теребя,
Ты видишь, Бог , – словами червоточит.
Эмоции отбросим. Веронал
отбросим. Я штаны, гляди, порвал
И всё же не пробился в панораму…
Скучаю и мрачна моя душа,
и сволочь, что татары хороша,
плюёт на петухов и пентаграмму.
Светает. Вновь, рассудку вопреки,
скажу, что у молочной у реки
пока ещё в девицах Царь – девица.
Там Соловей – разбойник не затих,
где в ожиданьи ноженек моих
ужасная дороженька пылится,
но обойдётся. В яму не гляжу,
не склонный в раздраженьи к куражу,
здесь до сих пор отбрасываю тень я
и, Gott Sei Dank, не разучился пить…
Мгновения мне не остановить.
В своём уме дождаться воскресенья.
май, 1996
Марк Эпштейн
Слепой качает весовщик
Мешок над кровлею и садом,
И капли мрака на язык
Летят ноябрьским виноградом.
Он так красив, и вкус простой,
И, верно, вырос из сугроба.
И зодиачной кислотой
Разъест гортань, язык и нёбо.
1986
Словно яростной волей циклопа
( он дорос наконец до греха ),
Из разбитого калейдоскопа
Выпадают на снег потроха.
И не видно ни брода, ни дна
В ледяной Иордани свободы,
И о них не слыхать ни хрена
От сошедших под вечныя своды.
О, примета сих мест такова,
Что любому, лежащему в луже
Если Бог говорит: „Талифа !“,
Тот встаёт и становится хуже.
Но когда соберёшься в дорогу,
Никому не поставишь в укор,
Что в подзорном пространстве лишь Богу
Собирать наши стёкла в узор.
1994
Объявления: