Анатолий Гланц


Железнодорожный вальс 

Какой стороной ни пойдете - 
поедете в дальний Ростов - 
железнодорожная тетя 
ударится грудью о столб.

Я в мыслях - скрипач и художник, 
и в самом далеком краю, - 
фотографы! ставьте треножник! - 
железную тетю люблю.

Металла трамвайного скрежет, 
раскованной службы полет! 
Моя пассажирка, о ласточка, где же, 
в какой любознательный год?..

Железо. Дорожная тетя 
с красивой фигурой груди, 
в таинственно-сказочном гроте 
сверкающей, жаркой любви.

Я был тогда юн и рассеян 
по многим дорогам страны. 
Донецкий шахтерский бассейн 
припомните? Вспомнить должны.

Она мне конечности гладит 
и спину свою отдает - 
железнодорожному дяде, 
ценителю дамских живот.

Я песни ей купно слагаю, 
люблю ее мыть и тереть 
и с полки лицо наклоняю 
в купейную, душную клеть.

Дышу ей в лицо скипидаром 
своих засверкавших сапог. 
Я в поезде ездил недаром 
и твердый билетик сберег.

Ты родом была из Сибири 
и ехала в ту же страну, 
в закатно-безоблачной шири 
прилипнув грудями к окну.

Она меня громко бранила 
за то, что так выключен свет, 
и руки солдатские мыла 
малиновым чаем в ответ.

Повесься в вагон-ресторане! 
Умри на железном ходу, 
отдайся грохочущей пране 
в земном Гефсиманском саду!

О, пышно расстегнутый пояс 
и дважды прекрасная грудь! 
И мчит ошарашенный поезд, 
и чертит в Испанию путь.

Летают во сне кочегары 
и стаи заморских свиней. 
Начальникам снятся кошмары, 
а грекам - скончание дней.

В какой вы стране ни поели - 
а пить нужно только в другой, 
где сосны, комбайны и ели 
вам лезут в окошко дугой.

Инкогнито, то бишь, подруга, 
любитель приятной игры, 
не надо чураться друг друга. 
Войди, умножая миры.

Моя невозможная шеей 
и кистями радостных рук, 
лети над свободной Рассеей, 
романов и повестей друг.

Листая страницы загара, 
идя за судьбой невпопад, 
моя невозможная пара 
надела пальто наугад.

Я в мыслях - бандит и художник 
и даже немного ямщик.
Цвети, заливной подорожник.
Что листьями в грунте поник?

Наивная, как ты страдала, 
что нас обнаружит ГАИ, 
когда ты водой обливала 
японские руки мои.

Такая волшебная тетя 
мне выпала в жизни моей 
не то чтоб в такси, в самолете 
иль в танкере южных морей...

Когда наступают заносы,
и кажется мне, что темно,
мне снятся матрасы, пампасы и розы,
и той пассажирки окно.

Товарищ! Не будь осторожным 
и в самом далеком краю 
тропинкой железнодорожной 
разыскивай тетю свою.


* * *
Эта ложь прелестна тем, что 
дети золотят - 
как походная аптечка 
переносит яд.

И пускай. Пусть это ложь, но 
ворохи конфет, 
груды облачных пирожных, 
взмахи сигарет...

Ты уйдешь, пожалуй. Мнишь, как 
будто ты ушел -
в ослепительной манишке, 
торс карандашом.

А на самом деле все мы - 
вместе и одни - 
мы на самом деле схемы, 
схимы и огни.

Лет на семьдесят поездка, 
мяса полон дом. 
Если плотно кто поест, как 
вешаться потом?

Зацелованные розы 
в волосах зимы, 
бруцеллезы, и склерозы, 
и циррозы мы.

Эта ложь прелестна так, что 
из болота вверх 
поднялся зеленой мачтой 
первородный грех.

Хочешь видеть голой кожей 
на траве дрова? - 
ум свой смешиваться с ложью 
научи сперва.

Хочешь услыхать сову, чей 
глаз - салазки чар? - 
ложью этой будь научен 
смазывать печаль.

При свечах ее созвучий, 
на хвостах-мостах, 
потребляет пищу лучше 
жадная киста.

Знай: на самом деле все мы, 
в сумме всех углов - 
кости, челюсти и вены 
тающих веков,

в котелке над бульбой пар да 
от костров дымы, 
леопарды и гепарды, 
и сефарды мы.

Те, кто знают это, спят на 
ложе из мясца. 
А по коже лезут пятна 
трупные конца.

Ну на самом деле, кто мы? 
Посреди зимы - 
иглы, гномы ли, фантомы 
ли, сугробы мы?



В Киргизии


Я видел это так. Из гастронома вышел 
киргизский карлик в шапочке собольей, 
коротком пиджаке и без пальто. 
Соболья шапочка по-зимнему прекрасна. 
Ее наушники схватились друг за друга 
над головой киргиза небольшого 
и в целое сплелись. Фургон стоит. 
Бутылки молока свежайшего под стулом 
его езды. Отлив его костюма 
дакроновую моду мне напомнил. 
И все-таки я думал: этот карлик 
не может быть шофером. Очень трудно 
ему влезать в такой большой фургон. 
Но, видимо, киргиз судил иное. 
Легко подтягиваясь на плечах костюма, 
он спинку плоскую и тельце соловья 
забросил внутрь кабины, как игрушку. 
И загудела бережно машина, 
и через станцию автобусов Токмак - 
поселка городского типа, мимо рынка, 
не столько в направлении Тянь-Шаня, 
как параллельно снеговым его отрогам, 
возвысившимся чуть ли не нахально 
над каждым здесь увиденным пейзажем,
сказать попроще, так бесплатным приложеньем
к любой здесь наблюдаемой картине...
Со мною поравнялся мимоходом...
Горбун водителя? Водитель горбуна?
Прекрасный, но киргизский олимпиец?
Вот так повез он горбик вдоль Тянь-Шаня,
за руль хватаясь когтем человека,
по направлению на город Пржевальск...

А я стою один с большой болгарской сумкой. 
Я жду автобуса на сахарный завод.


* * *
Смертельный друг Борис Иваныч, 
приди ко мне в нелегкий час, 
возьми с собой бутылку на ночь 
и блеск твоих безумных глаз.

Мы будем друг у друга гостем: 
врачи - и каждый - сам больной. 
Да, в наши дни не так-то просто 
стоять меж небом и землей.

Питомцы древнего медина 
и врачеватели костей, 
мы заливаем в почки вина 
для утоления страстей.

Хирурги старого закала, 
когда потерян бедам счет, - 
сломали кость - но их немало, 
а мясо снова нарастет.



Сад


                                                  О сад... 
                                                    В.Хлебников


Где копченые ломти литературы свалены 
на протяжении струганного стола, 
а понятия ведут поимку друг друга за суффиксы.
Где пахучая строфа загибается вдоль хребта текста, 
а каждый мало-мальски стоящий звук мысли 
шуршит оберткой и хочет вон.
Где авторские листы зияют ранами точек, 
между пальцев сочится илистая грязь придаточных. 
Где ливневая гладь свивающихся строф, 
обламывающееся их движение, повторяю вам, 
двойная клякса воздуха, - это уже стихи.
Где рисовый отвар воздуха, толкая к сочинительству, 
обнаруживает слоги, еще не бывшие в языке. 
Где из вычеркнутых слов образована патока безмыслия, 
слоистая верфь демагогии, откуда, исхудалый и серый, 
сходит на нас ежечасно графоманский фрегат.
Где транспортные средства - переносы и абзацы - суть 
развилки и стрелки северного морского пути в литературу.
А точки с запятой в стихах дороги на вес черноморских
жемчужин.
Где лающая дужка над кратким "й" является нам пружиной
и собачьим ошейником одновременно. 
Где частица "ся", то забегая вперед, то опаздывая, 
мешает глаголам быть самими собой. 
Где жалко не умереть из-за слова, но нету такой возможности. 
Где аллитерированные караваны оставят воспаленные
сочащиеся следы. 
Где поиски благополучия равносильны второму
экземпляру текста.



 

 


Объявления: электросамокаты, mk.