Рита Бальмина

              * * *
 
 Безветренно и безнадежно, Постум.
 Ла-Меса спит. Она не стоит мессы.
 Досталась пролетевшим девяностым
 Керамика словесного замеса.
 Ее осколки на гончарном круге
 Былого братства - как занозы остры,
 Не вспоминают о далеком друге
 Астральные твои подруги-сестры.
 Не приезжай.  В унылый дом гетеры
 На вороной кобыле не добраться:
 Не то что из Хадеры до Гедеры -
 Сюда перебинтованному братцу.
 А тот привал, которым привалило
 Друг к другу нас среди узлов венозных,
 И Тель-Авив, который я любила,
 Остались в середине девяностых…

 
               * * * 
 
 Мне снова хочется обнять тебя -
 Но не со страстью потной и угарной,
 А спутанные космы теребя,
 Твоей башки похмельной, хлопэць гарный.
 Ведь ты же, окаянный, по субботам
 Обычным зычным пьянством обуян.
 Плесни мне тоже через океан
 Хмельного и горчащего чего-то.
 Залью глаза, чтоб долларовый рай
 Стал призрачней и от меня подальше.
 На флорентинской крыше проиграй
 Забытую мелодию без фальши.
 Ну? Проиграл? И я не победила…
 На страшный суд разомкнутого круга,
 Тогда, когда укажут нам светила,
 В свидетели мы призовем друг-друга
 Тому, что знали счастья божью милость…
 Могу поклясться общей группой крови
 На книге, что еще не сочинилась,
 Что только правду - и не слова кроме!
 

              * * *
 
 
 Когда не мачеха, а бога-душу-мать
 По русски перестала понимать,
 И всласть осуществляет власть
 Над злобной Золушкой,чья сказка не сбылась,
 Когда вокруг на сотни миль чужье,
 Ружье не выстрелит - фанерное ружье-
 И за кулисы не уводят двери…
 По-станиславски говорю: "Не верю!"

 
             * * *
 
 Я больше не могла себе помочь.
 Автопилоту верный путь известен,
 Я  улетела, догоняя ночь,
 Среди оптимистических созвездий.
  
  
             * * *
 
 Не ностальгирую: какая разница
 С каких бaлконов на какие празднества,
 Опустошая "Хайнекена" треть,
 Без всякого участия смотреть.
 Не комплексую: раз харизма есть,
 Друзей-предателей я наживу и здесь.
 Не все ли мне равно в какой глуши -
 И на кого - работать за гроши.

  
             * * *
 
 В столбцах окаменелых строф
 Ловлю кириллицу во "VIEW" -
 По строфам новых катастроф
 "Аттачиваю" жизнь свою…

 
             * * *
 
 “LOVE” и “ЛОВУШКА “ – однокоренные слова.
 Я в ловушке либидо. Голова
 Опустела, а тело
 Изнывает от жажды
 Оказаться в той же ловушке дважды.
 И хоть надежды меня лишили,
 Но в красивой темно-зеленой машине
 Продолжаю хотеть этого
 И даже выгляжу счастливой
 На фоне ночного Манхеттена
 С другой стороны пролива...
  
  
           * * *
 
 Погода кажется плохой,
 Когда плохое настроенье:
 По лужам светопреставленья
 Скачу подкованной блохой.
 Мне радостно, хоть места нет
 Возле тебя в ковчеге Ноя,
 А ливневая паранойя
 Захлестывает Новый Свет...
 И ты надежно огражден,
 Мой романтический герой,
 Уныло льющейся хандрой
 От моря счастья под дождем.

 
 
            * * *
 
 Прощай, лирический герой,
 Я не умею быть случайной
 Шалавой из дешевой чайной,
 Хоть и приходится порой.
 Прощай. Ты слишком виртуален
 И до того невольник чести,
 Что в интерьерах страстных спален
 Нам больше не сплетаться вместе.
 Прощай... С неистовством торнадо
 Хочу, хочу тебя опять!
 С другими бабами не надо
 Так легковесно поступать.

 
             * * *
 
 Бог живет в мансарде – под самой крышей.
 Он ослеп и давно ничего не слышит.
 Впал в маразм и детство под слоем пыли,
 Пережил сыновей, а внуки о Нем забыли.
 Мы уже давно в старика не верим.
 По привычке его поминая всуе,
 Мы глядим наверх. Чох его за дверью
 Напоминает, что Он всё ещё существует.
 Дьявол снимает угол в полуподвале
 Он наркоман и бисексуален.
 На него нарываюсь, когда он под утро валит,
 Озираясь, тайком из соседских спален.
 Он всё ждёт, что дедуля сыграет в ящик,
 Чтоб занять мансарду и стать настоящим
 Господом... В конце концов,
 Дом поверит в существованье своих жильцов...

  
              * * *
 
 Нью-Йорк я вижу только из "сабвея" -
 Похож на поэтессу средних лет.
 Ведь мне от "Черч" до "Лафайет-Бродвея"
 Глядеть в окно на свой стеклянный след.
 Лишь на мосту - пространство и "свобода"
 Под  вспышки грозового небосвода...
 Нью-Йорк ты черен, как лохматый гей
 В наушниках,  и так же равнодушен
 К неизданной поэзии моей
 И к нашим русским неспасенным душам.
 А впереди рабочая неделя
 И очень слабый свет в конце тоннеля…

 
               * * *
 
 Спеши, герой, спасать Россию мать,
 Лети за океан обратно.
 Тебя я поцелую троекратно
 И разучусь по-русски понимать,
 Как Брайтон-Бич, “железкой” грохоча,
 Кирпичной мордой просит кирпича
 У эмигрантской пенистой цунами,
 Чтоб возвести преграду между нами.

 
              ***
			  
 Создаю себя вновь, потому что исчезли детали,
 Поистерся рисунок на тусклых глазурных боках.
 Кракелюр изморщинил остатки эмали в металле,
 И исчезла экспрессия в некогда дерзких мазках.
 Все мои завитки потемнели от въедливой пыли,
 Вместо тонкой резьбы ледниками стекает труха,
 И забытых пейзажей прожухшие, блеклые мили
 Словно ветер надежд, аэрограф ласкает слегка.
 По орнаменту брешь и ажурных чудных пасторалей
 Не хватает веньеткам в разрозненных битых кусках.
 Скальпель словно топор удаляет скорлупки эмали,
 Чуть заметно дрожа в неумелых усталых руках.
 Терпентинный тампон обнимает рельефа сугробы
 Нежно лижет края и смывает застывшую грязь.
 Обновляю рисунок без всякиз эскизов и пробы,
 Чтоб опять воссоздать потерявшую ритмику вязь.
 Может быть я сменю скань судьбы на простую лепнину,
 Может быть не сменю... Я не знаю этапов пока.
 Вот закончу возню, и скептическим взглядом окину
 Я себя самое, уперевшую руки в бока.
 Для чего я лечу архаичную сущность поэта,
 На зиянье утрат эмитаций слагая бруски...
 Возродиться хочу для последней любви да совета.
 А получится вновь, как всегда – для грехa и тоски.
 
 
           * * *
		   
 Мой ангел, ты не нужен никому, -
 И наш с тобой альянс дешевле цента.
 Слоится поврежденная плацента,
 Грозя взорвать утробную тюрьму,
 Где жизнь твоя творится не спеша
 Внутри меня в коллоиде белесом,
 Свернувшись риторическим вопросом:
 А есть ли в теле вечная душа?

 
          * * *
		  
 Cобственным телом кормлю я беззубого ангелочка,
 И пахнет грудным молоком его теплая оболчка.
 В рабство меня обратил мой беспомощный господин.
 Мне не дожить до морщинок его и седин.
 И не судьба ему помнить меня молодой...
 Думаю так... и груди повышаю удой.