Инна Найдис

Их убивали в праздники и будни,

Их убивают нагло и прилюдно,

Красиво названной Хрустальной ночью,

Ножами, ножницами и заточкой

Их убивают ежедневно, ежеместно -

На остановке, в магазине, дома в детской.

Их убивают и слезам не верят –

Слезам Израиля, евреев, иудеев.

С о н а т а

Листья распростерлись -

впечатались в лоб дороги.

Пульс капель

бисером

в лужи мечет эклоги.

В дно перекрестка -

радуга светофора.

Ночь блесткам

выдала город.

Встрепанным всплеском - свет фар, шорох...

Дождь - обмирая - по лицу ме-е-дленно водит -

Будто, сны собирая, по лесу юродивый бродит.

Дома слепые окна в улицу пялят -

На крестовине стекла бледный свет распяли.

Заплаканные фонари,

деревья заломили руки,

и бред дождя, как бред любви,

дрожит на каждом звуке.

* * *

В синем небе паутина мертво на ветру висит.

Паутина, тина, Инна,

Что ли душенька болит?

Что там плачет, что там рвется?

Снегом все заметено.

Кто же там в ночи смеется?

Кто нашел веретено?

Ночь вопросов без ответов,

Ночь, где все предрешено.

Паутина, бабье лето,

Тина, снег, душа, темно.

Знакомая болезнь

Узнаваемость всех симптомов,

Вехи те же, не прекословь,

Эти строки мне так знакомы:

Истекает стихом любовь.

Мы помечены этим ритмом

(Вирус этот у нас в крови) -

Неразрывностью вечной рифмы:

Крови алчет фантом любви.

Побывав на высотах горних,

Вплавь породу в изгиб души.

Этот воздух не кроветворный,

Но стихами болезнь глуши.

Жизнь пойдет чередой обычной.

Прелесть есть в тихом беге дней.

Этот вирус - твой фон привычный.

Витамины забвенья пей.

Но останется тайным знаньем,

Опаленность рубцом врастет.

Этот вирус из подсознанья

Только с жизнью твоей уйдет.

***

В городе, в котором нет тебя,

В воздухе повисла немота.

В городе, немытом без дождя,

Немы птицы, не растет трава.

***

Все это было так давно,

Что кажется неправдой.

Как будто старое кино,

Где все наивно-плавно

Перетекает от страстей,

Картинной муки

К приему чопорных гостей

И томной скуке.

***

Время расплавилось и потекло,

Как часы у Дали.

Циферблат искривил стекло,

Цифры плюнули и ушли.

И только стрелки смятеньем рук

Тянули время за хвост.

Пружина ввернула фальшивый звук,

И время тихо сдалось.

***

Все в тебе - от буйcтва жизни,

Хоть трагичен внешний вид.

По каким таким капризам

Мир твой был Творцом излит?

Необузданные кони

Вскачь несут твой дикий смех.

В нем твоя непрочность тонет.

Хрупкость спрятана от всех.

Вся ты – грех во искупленье,

И гармонии здесь нет.

Но душа, до изумленья,

Льет неизъяснимый свет.

***

Что-то глупое вздымает

Два обугленных крыла.

Недотыкомка, я знаю,

Как пустынны вечера.

Перестань о стенки биться,

Неумелая душа.

Нам с тобой уже не взвиться.

Я устала. Я ушла.

БЛУДНЫЙ СЫН

Его мело по всей земле

Во все пределы.

Однажды к дому занесло,

Так, между делом.

Его там ждали много лет,

Тая надежду.

И закатила мать обед,

Как встарь, как прежде.

Там был теленок и вино…

- Какой он взрослый…

На кухне спорилось само,

Глотая слезы.

Он так давно уже не ел,

Но пир окончен.

Ну, что ж он душу отогрел,

Чего вам больше?

Они тут слишком все просты

И с ними скучно.

Опять же, призраки вины

Терзают душу.

Он сдержан был и, по-мужски,

Слезы не тратя,

Он отпустил отцу: «Прости»

И обнял мать он.

Окурок маленькой души,

Еще дымился,

Когда он шмотки заложил

И в путь пустился.

Он видел жизнь, притом, одну,

Свою, конечно.

Но кто там воет на луну

Во тьме кромешной?

Ошибкам Лотовой жены

Он не подвержен:

Мосты в былое сожжены -

Вперед с надеждой!

***

Скажи вечности «да».

Прочь тоску и печаль!

Без сентенций и снов в незабвенье отчаль.

Ни о чем не жалей,

Никого не зови.

Без любви можно жить… с летаргией в крови.

***

Пока морщинами лицо

Не измарала щедро старость,

Пока еще вселенская усталость

Не сжала сердце в плотное кольцо,

Пока свобода, разум, честь

Еще звучат (ужели живы?),

Как обуздать и как пресечь

Души прекрасные прорывы?

****

Я эту боль одолею,

Я вырву то место души,

Где искры тебя еще тлеют,

И схороню их в глуши.

А глушь занавешу вуалью

Отборных жемчужин из глаз.

И сердце окутаю сталью

И окаменею, Бог даст.

Мой смех, не надрывный, не горький,

Пущу вещей птицей в толпу.

Я жизнь суетою наполню.

Тебя изживу, изолгу.

Переводы

История о Плюхе, драконе.

Белинда жила в белом домике скромном

С черным котенком и серым мышонком,

С желтеньким псом, и с красной тележкой

И, тра-ля-ля, тру-ля, драконом потешным.

Котенка, конечно же, звали Черныш,

И Шмыгом - конечно же, серую мышь,

A желтенький пес был кусач, как Горчичник,

Лишь Плюха, дракон, был труслив неприлично.

О, Плюха, дракон, был с большими клыками,

Покрыт чешуей и утыкан шипами,

Был рот, как очаг, как труба, славный носик,

И, тра-ля-ля, тру-ля, кинжалами когти.

Белинда бесстрашна, как пива бочонок,

И льва бы загнали Черныш и мышонок,

Горчичник свиреп, словно тигр во гневе,

И только лишь Плюха мечтал о пещере.

Однажды Белинда его щекотала,

И все Персивалем его обзывали,

Сидели они все на красной тележке,

Был, тра-ля-ля, тру-ля, дракон безутешен.

Белинда резвилась, аж дом сотрясался,

И Шмыг - «Виии!..» - до упаду смеялся,

Черныш и Горчичник дразнились без меры,

А Плюха мечтал о надежной пещере.

Но вдруг прозвучал отвратительный звук,

Горчичник рычит, и все смотрят вокруг,

Мяукает кот и Белинда вдруг стонет:

Пират забирается на подоконник.

В обеих руках пистолеты сверкают,

Зубами огромный тесак он сжимает,

Трясет бородой, деревяшкой стучит,

Хорошего этот визит не сулит.

Бледнея, «На помощь!», Белинда кричит,

Но, пятясь, Горчичник тоскливо скулит,

Черныш просочился куда-то в дыру,

А Шмыг прошмыгнул стратегично в нору.

Но прыгает Плюха, рыча, как мотором,

Бряцает хвостом, как тюремным запором,

Со звоном и лязгом, шипами гремя,

К пирату летит, как птенец на червя.

Пират же, зевая, глядит на беднягу

И грог попивает спокойно из фляги.

Он в Плюху стреляет, но тщетна отсрочка:

Наш Плюха съедает его до кусочка.

Белинда - на шею, Горчичник - лизаться,

Никто не жалеет о бедном пиратце.

Черныш и мышонок кружат до упаду

Вкруг Плюхи, дракона, что слопал пирата.

Белинда живет в белом домике том же

Все с тем же котенком и тем же мышонком

С тем желтеньким псом, с тою красной тележкой

И, тра-ля-ля, тру-ля, драконом потешным.

Белинда бесстрашна, как пива бочонок,

И льва бы загнали Черныш и мышонок,

Горчичник опасен, как тигр во гневе,

А Плюха все плачет о тихой пещере.

Огден Нэш

Миндальное дерево

На всем пути до клиники -

Зеленый свет,

как мяты лист.

И листья распускались

на железных прутьях

деревьев

предо мной,

как будто

Я был счастливым принцем;

и в заколдованном лесу

я лето мог призвать лишь легким свистом,

наклоном головы прогнав зиму.

Качаясь в такт всем поворотам,

Впервые я осознавал

бег быстрой крови

чрез запястья дельту

под арку белую костей.

Века

и континенты пересекла она:

от тайны скрытого начала

спиралью к неизвестности конца.

Пересекая

(на шестидесяти)

мост Магдалины,

«Пусть будет сын, пусть сын»- сказал

тот, в зеркале живущий человек.

«Пусть будет сын».

И башня

воздела руку,

и звонок

из колледжа

благословеньем

его мечтанья обволок.

III

Припарковался я под сенью

цветущих веток миндаля.

Деревья ветками качали,

как будто ручками дитя.

Вверх

позвоночником лестницы,

чрез

коридора белый скелет

приливом крови влекомый,

был в комнату я принесен,

где стены все содрогались

содроганию лона вослед.

Под белою простынею

волной накрывая волну,

вздымалась волна за волною

и билась о берег костей,

неся на берег - кого?

Ново-

рожден-ный, мой новенький фартинг!

Отчеканенный нашей любовью,

наши образы запечатлев,

нас обоих ты приумножишь,

воедино связав навек!

Так пожалуй на белую простынь,

моя лучшая из поэм!

Ровно в семь тридцать -

звонок визитера

взрезал покой коридора.

Доктор повел меня

мимо режущих воздух дверей.

Ладонью коснулся ладони моей

И голос его –

«Я сказать вам обязан» -

трезвоном забился

в моей голове:

«Ваш первенец - «даун» -

сказал доктор мне.

Легко, словно пуля

вошло это слово,

вошло,

не оставив на коже следа,

но замерло сердце внутри

навсегда.

Это была

моя первая смерть.

«Я»,

возносясь на дыханья

последнем тепле,

за человеком следило

извне.

Так прорезающий воздух пилот

видит раздавленный свой самолет -

видит ботинки, перчатки и шлем,

не ощущая страданья совсем

от ослепительной вспышки конца.

С тысячи футов я пялился вниз,

стены держа,

словно в фокусе линз,

линз моих глаз;

стены,

окно,

а за ним -

улица в плотном потоке машин,

под миндалем и моя там стоит,

машет миндаль и зовет меня вниз.

Борюсь с притяженьем,

но свет мельтешит

и бездна

разверста...

Чье-то

тело,

недавно бывшее мной,

я медленно нес к машине.

VII

Больница –

словно корабль,

несущий свой груз по каютам палат,

парила в ночи,

неся на борту

тех,

чей безнадежный маршрут

был строго расчерчен.

Другие сойдут,

уже изменившись,

на берег

иль берег найдут

уже измененным.

К финалу вояжа

добавиться кто-то,

а кто-то уйдет.

В своей колыбели

под номером неким

мой сын уплывал от меня.

Никогда

ему не причалить в мое королевство

со знаньем моего языка.

Но лучше

не думать об этом вообще.

Миндальное древо

прекрасно в цветеньи.

Наполнены кровью

быстрей и быстрее,

за почкою почка,

рождались цветы,

являя свободу своей красоты.

И в меркнущем ветре

смертельно бледно

мне чудилось чье-то родное лицо.

Но вне досягаемости...

Только тогда наполнятся ветром твои паруса,

цветущий миндаль,

когда почки прорвет.

В цветеньи миндаль обретал свою суть.

И я,

прорастая корнями в земле,

и призванный тьмой,

вдруг очнулся вполне

от смерти,

увидев цветенье свое.

Прорвав пелену тридцати моих лет,

был сыном я собственным усыновлен

захвачен любовью врасплох,

побежден

и этой победою освобожден.

VIII

К окну повернешься ты

в первый свой раз.

К твоей колыбели меня позовут,

чтоб взгляд твой увидеть,

и я,

ухватясь

за солнечный лучик,

сквозящий сквозь пыль,

взбираюсь к глазам твоим,

только, увы,

твой взгляд ускользает

все мимо.

Болезнь твоя неизлечима,

ты в теле своем заключен

навсегда.

Ну что ж,

я заперт в своем был года.

Друг к другу туннель будем рыть

что есть сил.

И сей договор ты улыбкой скрепил!

И в дни,

когда мы познавали друг друга,

любимый и

неизлечимый мой сын,

обрел я

прочтенное с губ твоих знанье,

мудрее всего, что тебе мог внушить:

я знаю,

что «жизнь» означает «страданье»,

и знаю,

«страдать» - значит «жить».

Джон Столлуорси