Михаил ЮДСОН

 

ПРИГЛАШЕНИЕ НА МАЛИНУ

 

            (Марк Розовский. Папа, мама, я и Сталин – М.: Зебра Е, 2013 – 768 с.)

 

 

 

            По-разному эту книгу можно назвать: роман-пьеса, драма в письмах; но я бы сказал попросту, без затей, с грубой прямотой старого рецензента – поразительная проза Розовского! Когда-то меня солженицынский «Иван Денисович» зачаровал нескончаемым морозным днем подневольных каменщиков, гематрией нумеров: Щ-854 – оруэлловский 84-й в колонну по пять... Потом обрушились «Колымские рассказы» Шаламова («К.Р.» – как лагерная отметка контрика) – бездна отчаяния, ледяная безнадега. Позже «Прогулки вокруг барака» Губермана провели кругами бытового ада: там вергилиевы вериги уже не звенели кандально, а порой вызванивали малиново про веру-надежду-любовь...

            И вот недавно мне судьба послала (дотопал, видно, поэтапно) том Марка Розовского – знаменитого режиссера и, как оказалось, замечательного писателя. На обложке со стилизованной колючей проволокой, которая как детские рисунки, каракули человечков, сжато выражено содержание: «История любви и история разрыва. Человеческие судьбы, погруженные в самое страшное время в истории человечества, эпицентр катаклизмов эпохи, несшей распад и гибель всему живому. Быть может, одна история из сотен тысяч. Одна из миллионов. И всегда единственная. Тщательно задокументированная и кошмарная в своей странной, внезапной неотвратимости. И пронзительно человечная. Рассказанная автором подробно и предельно откровенно. Ибо всё, что кажется нам теперь далеко за пределами здравого смысла, за зыбкой гранью Добра и Зла, случилось с папой автора, его мамой и самим автором в то время, когда на вершине громадной горы под названием СССР величественно возвышался жестокий отец всех и вся – И.В.Сталин».

            А потом я эту книгу прочитал, проглотил без малого восемьсот страниц («подлинность включает длинность», замечает Розовский) – пресветлая печаль, благая весть от Марка! Не зря гласит подзаголовок: «Документальное повествование». Многолетняя переписка отца и матери – послания из лагеря и письма из дома, выбранные места из следственного дела отца (добыто автором в архиве органов) – шито, конечно, суровыми белыми нитками, по обычаю того времени. И все это в книге скреплено, соединено мостками детских воспоминаний Марка. Не того Марка Григорьевича Розовского, которого все мы знаем (это уже от отчима), а маленького Марика – Марка Семеновича Шлиндмана.

            История вечной любви и разлуки молодых инженеров Семена Шлиндмана и Лидии Котопуло, комсомольцев-добровольцев, окончивших строительный институт в Москве и с энтузиазмом ринувшихся в Петропавловск-Камчатский, строить судоремонтный социализм вблизи огнедышащей сопки Ключевская. Третьего апреля 1937 года у счастливых родителей появился сын Марк, а третьего декабря того же дивного года отца арестовали. По бредовому, разнарядочно-привычному обвинению: «Будучи начальником планового отдела треста «Камчатстрой», как участник контрреволюционной право-троцкистской организации активно проводил подрывную работу, направленную на срыв строительства». Ну, чтоб прекратить запирательство и получить правдивые показания, развязать, так сказать, язык – сразу зубы выбили...

             Кстати, о языке. Алексей Тольстой утверждал, что язык его «Петра Первого» (воистину, великий-могучий-прекрасный) – это из «Пытошных записей» тогдашней Руси: живой, матерный, великорусский! А вот читаешь «Дело Шлиндмана» – и наваливается невероятная, запредельная тоска, абсурдно-серая камчатско-кафкианская канцелярщина, убогий слог протоколов допросов – вот откуда весь соцреализм вылупился! И лаконичное мужество главного персонажа дела: «Нет, не подтверждаю ни в коей мере»; «Категорически отрицаю»; «Этого никогда не было». Поток несознания, уход в несознанку – смелое противоборство с кошмарами обвинений, ночными демонами НКВД. Обломал он им малину, не сдался, не подвел себя под вышку...

            Вчитываясь в Розовского, начинаешь всматриваться его глазами – и складывается пазл зла, возникает огромная страна без закона и заповедей, зона нравственной мерзлоты с колючкой по периметру, стахановски пашущая за кашу с баландой, оболваненный стан Пахана, кремлевская «малина», окруженная сплошными врагами народа, которых давно пора под ноготь, дабы «не мешали строить социализм в одной, отдельно взятой за жопу стране».

            Может, у меня излишне свободное прочтение, но почудилось, что у романа Розовского есть две ипостаси, пара параллельных измерений – свет и тьма. Свет – это любовь, папа и мама, их трогательные «достоевские» письма – бедные советские люди! Маточка моя!.. Тихие письма, объясняет Розовский, «потому что личные, а значит, сокровенные, в них все припрятано, таится и светится, светится и таится...»

            Временами прорывающаяся ревность, слезы одиночества, наравне с регулярными просьбами прислать портянки, нитки, сухари «и, если можно, жиры и сахар». Выживание отца в сибирском лагере и бедствия матери, перебравшейся с Камчатки в московский подвал – это отдельная баллада, нескончаемый сериал. Тридцать одна копейка полагалась в день на заключенного: мол, вот вам, иуды, ваши сребреники с плюсом! И мама, хорошая девочка Лида, выбивалась из сил, рвалась изо всех своих жил – только бы любимый муж жил! Только бы вернулся к ней!

            Увы, быль не сделалась сказкой – после долгих-долгих лет лагерей и ссылки Семен вернулся, но уже не к ней. «Та любовь, высокая и нежная, которую, был бы я поэтом, можно было бы воспеть... Эта любовь рано или поздно не могла не задрожать и не дрогнуть. Все, что чувственно, – не из железа и не из железобетона», – элегически вздыхает автор. Но на фотографии с обложки книги родители рядом – красивые и молодые, теперь уже навсегда. Это были светлые люди в темное время – почитайте их письма, всем советую, и вы полюбите Семена с Лидой, с их жадною жаждой радостного и доброго, и они оживут и будут обитать в вашей душе – и увидите вы, что это хорошо.

            «Работаю крепко и много, очень устаю и перемерзаю. Но хорошо, что возвращаюсь с работы и попадаю в теплое светлое общежитие – оштукатуренный барак, нары вагонной системы, чисто и тепло». Эх, жисть-жестянка, разлюли-малина, сон золотой, советское кино! «Такое в Каннах не приснится, что снилось моему отцу в Канске!.. – пишет Розовский. – Реальность отступает – а это ведь только и нужно узнику». Красноярский край, кругом тайга да вохра – Краслаг. Не красна страна углами, а красна лагерями... А в Москве «мама вкалывала – брала на ночь какие-то чертежи и горбилась, переводя их в копии на огромных ватманах», зарабатывала на посылку мужу, ютясь по адресу: Петровка, 26, кв. 50. Хорошая квартира!

            Марк Розовский, говоря о переписке родителей, отмечает скромно: «Конечно, это не литература» Еще какая!.. Давно я подобного не читал, чтоб у меня, эмоционального скупца, средь страниц слезу вышибало! М-да, шибко трудно про эту книгу отзываться – тянет неустанно дифирамбы расточать, а ведь надо читателям и суть осветить. Придется на манер зощенковского монтера: «Пущай одной рукой поет, а другой свет зажигает!» В общем, пока не забыл, всем эту книгу рекомендую – очень очистительно для извилин, полезно для спасения организма.

            Нельзя также забывать и об иосифо-виссарионычьей, змей-горынычьей, мрачной половине текста – шевеля усищами, из щели эпохи выползает сам товарищ Сталин. Марк Розовский жанр своего романа определяет как «ненаписанная пьеса». А там, глядишь, и говорящая коробочка подоспеет!.. Что ж, книга-пьеса покамест соткалась потрясающая – копьем под сердце колет: «Проклинай игемона!» Для Розовского Сталин – абсолютное зло, библейских масштабов: «Если бы всю пролитую Сталиным и его прихвостнями кровь собрать вместе и спустить в Тихий океан, он вышел бы из берегов. Никогда в мировой истории человечества не было ничего подобного. Отныне Сталин становится титаном тирании, в сравнении с которой все инквизиции, все самые гигантские преступления против человечности меркнут как жалкие дилетантские попытки насилия». Да уж, известное дело – что ни казнь у него, то малина! Тома малины этой колючей закручены и завалены в погреба архивов – не разгребешь! Больно цифры большие, жуткие... Так и живем потихоньку, по Достоевскому: «Ко всему-то человек привыкает!»

            И вообще тяжко тащить бадью былого из колодца времени, как отменно описано Розовским: «Что-то громыхнуло там, в отдалении, в глубине шваркнуло, грюкнуло, стукнуло чем-то обо что-то, зачерпнуло со всасывающим чмоком – и бадья медленно, натужно и напряженно полезла наружу, со скрипом, с ленцой, но все-таки преодолевая собственную тяжесть, плеща излишки в разные стороны». Имплицитная цель моего, однако, множественного цитирования – показать вам замечательные особенности стиля Розовского, крепкий наст звукописи (поэт он, и хорей ему не чужд!), хотя, честно говоря, его текст сложно привычно тестировать (кисло-сладко-горько), ибо данная книга не выпечена из сдобного литературного теста, но явно вылеплена из глины жизни и судьбы.

            Тьма окутывает нас при чтении многих и многих ее страниц, охватывают сомненья и грусть – может, именно такова Русь, природа вещей? И вечный зов – с вещами на выход? Безымянная яма Мандельштама, закатанный в общий ров Бабель, стигматичный гвоздь Цветаевой – нет Спасу, схарчило, съелабужило чудище обло! Какая там севрюжина с хреном и конституцией – куды!.. Тут обычные люди пьют чай, сидят и классически пьют чай со страхом – сорт называется «чефир». И всю дорогу смотрят киношку с рвущейся лентой, сплевывают шелуху, матерят непруху и с надеждой орут в будку: «Сапожник!..»

            Это как в древнем анекдоте: « – Печень у вас здоровая...  – Спасибо, доктор!  – Да нет, в смысле размера... »  Вот и Россия – страна здоровая, в принципе, но государство-левиафан издревле гниет с головы. Сталин лишь стал персонификацией тоталитаризма, усатым тотемом. Эх, боюсь сэкклизиастить, но не будет, не будет ничего нового... И грядущий Джамбул так же примется бренчать «Стих об Иосифе Прекрасном»: «Кому повем печаль мою? Ково призову ко рыданию?»  

            Набоков когда-то предложил методу истребления тиранов – смехом их, смехом! Марк Розовский признаётся, что его оторопь берет, когда он изучает упертую переписку отца с органами (вёрсты бумаг!) – чтобы ему вернули пропавшие при аресте одеяло шерстяное – 1 шт. и манную крупу. А мне очень понравилось – тут Кафка, тут как тут! Тянет одеяло на себя! Подполковник госбезопасности рапортует в конце концов, что одеяло будет возвращено, а вот крупа, увы... Ну, крысы же!

            Напослед еще одно послание от Розовского: «Дело, конечно, не в Сталине, а в сталинщине... Сталинщина – та самая сатанинская сила зла, сделавшая людей послушным стадом баранов, не желающих знать правду о себе и продолжающих эту правду или скрывать, или атаковать». Кто-то скажет – а, тоже мне откровение, с баранами это он перегнул, сегодня мы чаще жуем мягкую жвачку про «эффективного менеджера» и мычаще тоскуем по Благодетелю, уставясь на новые ворота телеящика – спасибище за сводку погоды и свежую связку бананов! Но кто-то, я надеюсь, прочитав эту книгу, обрящет новый взгляд на людей и идолов, на страну и историю.