Александр Габриэль

 

Предать

 

Ты порою мастак: если тянет постичь благодать,
но иначе никак

значит, можно продать и предать,
и запутать концы, безмятежною делая речь,
чтоб энергия Ци не давала преступную течь.
Спрячь свой пепел, Клаас, и не надо, не штопай прорех:
из распахнутых глаз не зияет гангреною грех.
Пуркуа бы не па? Оставался бы в глянце фасад.
Ну, а гибкая память не вспомнит дорогу назад.
Верь в добро и во зло, сохраняй горделивую стать:
предавать так несложно, что может традицией стать.
Не в котле, не в петле, ты не знаешь ни горя, ни драм,
лишь душа стала легче на несколько (кардио)грамм.

 

 

 

Рыжина

 

Говори со мной, осень, на своём языке,
подари, как письмо, запоздалую негу...
Пристрасти меня, осень, к первозданной тоске,
прикреплённой невидимой ниткою к небу.
Негорячее солнце, лучами пронзив
небеса, отразилось кокетливо в луже...
Убеди меня, осень, что я твой эксклюзив,
и никто, и никто тебе больше не нужен.
И прочту я в волшебной твоей рыжине,
хоть на миг возвратившись к забытым основам,
всё, что станет со мною и бродит во мне,
становясь то ли жизнью, то ль сказанным словом.

 

 

Кусочек детства

 

Ах, детство ягодно-батонное,

молочные цистерны ЗИЛа!..

И небо массой многотонною

на наши плечи не давило.

Тогда не ведали печалей мы:

веснушки на носу у Ленки,

ангинный кашель нескончаемый,

слои зелёнки на коленке.

 

Вот дядя Глеб в армейском кителе

зовёт супружницу «ехидна»...

И так улыбчивы родители,

и седины у них не видно,

картошка жареная к ужину,

меланхоличный контур школы,

да над двором летит натруженный,

хрипящий голос радиолы.

Вот друг мой Ким. Вот Танька с Алкою.

У Кима

интерес к обеим.

А вот мы с ним порою жаркою

про Пересвета с Челубеем

читаем вместе в тонкой книжице,

в листочек всматриваясь клейкий...

 

И время никуда на движется

на жаркой солнечной скамейке.

 

 

Вспышка

 

В тот лунный час, когда Шахерезада
закончит все дозволенные речи,
и небо белой шалью снегопада
укроет клёнов зябнущие плечи,
когда мороз забудет чувство меры,
паучьей нитью окна устилая,
и шалые соседские терьеры
устанут от бессмысленности лая,
и ночи всеохватное цунами
войдёт в наш дом, желая вечно длиться,
всё то, что стало с нами, станет снами


короткими, как будто вспышка блица.

 

 

Синема

 

Каждый день

словно явь, только чем ты себя ни тешь,
но циничный вопрос возникает в мозгу опять:
ну, а вдруг это просто кино, голливудский трэш,
и слышны отголоски выкрика: «Дубль пять!»?
Вдруг ты сам лишь мираж, одинокая тень в раю,
пустотелый сосуд, зависнувший в пустоте?
Ты сценарий учил, ну а значит, не жил свою,
заменяя ее на прописанную в скрипте.

Дни летят и летят бездушною чередой


так сквозь сумрачный космос мчатся кусочки льда...
И невидимый Спилберг выцветшей бородой
по привычке трясёт, решая, кому куда.
Спецэффекты вполне на уровне, звук и цвет,
и трехмерна надпавильонная синева...
Жизнь прекрасна всегда, даже если её и нет.
А взамен её, недопрожитой

 
синема.

 

 

Не сезон

Слёзы от ветра шалого вытри
в сумрачной мороси дней...
Как ни смешай ты краски в палитре


серое снова сильней.
Серые зданья, сжатые губы,
мокрого снега напев...
День безнадёжно катит на убыль,
еле родиться успев.
Туч невысоких мёрзлые гривы


словно бактерии тьмы.
Осень на грани нервного срыва.
Осень на грани зимы.
И чёрно-белым кажется фото,
лужи вдыхают озон...
Эх, полюбил бы кто-то кого-то...


Но

не сезон. Не сезон.

 

 

Постмодерн

 

Поэт смеётся.

Говорит: сквозь слёзы,

но мы-то знаем: набивает цену.

Во тьме колодца

обойтись без дозы

не в состояньи даже Авиценна.

 

А в голове

морзянка ста несчастий.

Он

явный аръергард людского прайда.

Себя на две

распиливая части,

он шлёт наружу Джекила и Хайда.

Поэта гложет

страсть к борщам и гейшам

да трепетная жажда дифирамба.

Но кто же сможет

отнести к простейшим

творца трагикомического ямба?

 

Давно не мачо,

услаждавший уши,

обыденный, как старая таверна,

он по-щенячьи

подставляет душу

под плюшевую лапу постмодерна.

 

 

Кроссворд

 

Я с ней не был знаком, даже имени я не знал.

Чуть припухшие губы, лёгкие босоножки...

Был в руках у неё на кроссворде раскрыт журнал

с молодою ещё Андрейченко на обложке.

 

Я лишился привычной лёгкости Фигаро;

я слагал варианты, но не сходилась сумма...

До чего ж малолюдно было в тот день в метро

в два часа пополудни, в субботу, в районе ГУМа.

 

Эта встреча казалась даром от Бога Встреч,

даже воздух вокруг стал пьянящим, нездешним, горним...

Но куда-то, не зародившись, пропала речь,

встав задышливым комом, дамбой в иссохшем горле.

 

А когда она вышла, досрочно сыграв финал,

что осталось во мне

ощущенье беды, тоска ли?

И глядел в потолок незакрытый её журнал

с неразгаданным номером двадцать по вертикали.

 

 

***

Присесть на лавочку. Прищуриться
и наблюдать, как зло и рьяно
заката осьминожьи щупальца
вцепились в кожу океана,

как чайки, попрощавшись с войнами
за хлебный мякиш, терпеливо
следят глазами беспокойными
за тихим таинством отлива,
и как, отяжелев, молчание
с небес свечным стекает воском,
и всё сонливей и печальнее
окрестный делается воздух.
Вглядеться в этот мрак, в невидное...
От ночи не ища подвохов,
найти на судорожном выдохе
резон для следующих вдохов.
Но даже с ночью темнолицею
сроднившись по любым приметам


остаться явственной границею
меж тьмой и утомлённым светом.

 

Стам

 

От ветра за завьюженным окном

грустней глаза. И хмурый метроном

поклоны отбивает ночи чёрной...

Мне так хотелось принимать всерьёз

всю эту жизнь, весь этот мотокросс

по местности, вконец пересечённой

увы. И попугаем на плече

сидит смешок. Всё ближе Время Ч

по воле непреложного закона.

Но даже при отсутствии весны

все времена практически равны,

включая время Йоко. В смысле, Оно.

Хоть сердце увядает по краям,

храни в себе свой смех, Омар Хайям,

он для тебя

Кастальский ключ нетленный.

Ведь только им ты жизнь в себе возжёг,

и только он

недлинный твой стежок

на выцветшей материи Вселенной.

И думаю порой, пока живой,

что, может, смерти нет как таковой.

Она

извив невидимой дороги;

а я, исчезнув Здесь, возникну Там,

и кто-то свыше тихо скажет: «Ста-ам!»*,

насмешливо растягивая слоги.

 

*Стам (иврит)

идиома, в одном из своих значений призывающая не принимать всерьез сказанное/совершенное перед этим, свести всё к шутке.

В старом доме

 

Мир ещё сохраняет и цвет, и объём;

вдалеке  

океана седой окоём...

И покуда мы дышим, покуда живём

эта жизнь сохраняет интригу.

Хочешь

смейся, а хочешь

качай головой:

мы однажды окажемся вместе с тобой

в старом доме, засыпанном лёгкой листвой,

не входящей в Плющёвую Лигу.

 

Даже если не веришь

придумай, пригрезь.

Это будет не завтра и будет не здесь:

Только быстрого ливня искристая взвесь,

дом и комнат его обветшалость...

Будет вечер

улыбчив, хитёр, сероглаз.

Мы придумаем вместе Олимп и Парнас,

и, возможно, случится у нас и для нас

то, что прежде ни с кем не случалось.

 

Хоть в реальности мир

неприветлив, не наш,

ноют руки и плечи от тяжких поклаж,

да и сам я

бегун, растерявший кураж

на тревожных бескрылых фальстартах,

но никак не могу я не думать о том,

как мне дорог волнующий этот фантом:

твой непойманный взгляд, тот заброшенный дом,

что не сыщешь на гугловских картах.

 

 

Каа

 

Стародавнее ломится в сны, прорывается изнутри,

и попробуй остаться чистеньким, в стороне...

На подъездных дверях было внятно написано: «Жид, умри!».

А когда я стирал эту надпись, то думал: «Не мне, не мне...».

 

Ну, а время вползало в души, хотело вглубь,

изменяло фактуру судеб, как театральный грим...

А отец собирал каждый лишний и даже нелишний рупь,

чтоб свозить и меня, и усталую маму на остров Крым.

 

Мы пытались продраться сквозь засыхавший клей,

оценить недоступных книг глубину и вес...

Жизнь казалась длиннее, чем очередь в Мавзолей,

но размытою, как повестка съезда КПСС.

Мы Антонова пели персидским своим княжнам,

исчезали по каплям в Томске, в Улан-Удэ.

Всё, что думалось нам, что однажды мечталось нам

по стеклу железом, вилами по воде...

 

Притерпевшись давно к невеликой своей судьбе,

я смотрю и смотрю, терпеливый удав Каа,

как скрипучий состав, дотянувший до точки Б,

задним ходом, ревя, возвращается в точку А.

 

 

***

 

Предугадай-ка: осознáешь, нет ли,
бесстрастный, словно камни пирамид,
когда в последний раз дверные петли
земного скрипа истощат лимит.
Невидная окончится эпоха,
и в пригоршне едва звучащих нот
прозрачный иероглиф полувдоха
незримый нотный стан перечеркнёт.
Твой путь земной - не шаткий и не валкий -
на этой гулкой точке завершив,
взлетят куда-то к потолочной балке
растерянные двадцать грамм души,
где и замрут, как мир окрестный замер,
и где, платки в ладонях теребя,
глядятся в ночь опухшими глазами
немногие любившие тебя.



Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива

 

 

 

 


Объявления: