Давид Маркиш

 

Плутовка

 

   Имя не делает человека подсвеченным или прозрачным, отнюдь нет. Красно-рыжую, как морковь, медичку-медсестричку со Скорой помощи звали Милка, Миляга, и хотя была она, действительно, милой двадцатилетней девчонкой, это обстоятельство не имело ни малейшей связи с её именем. А была Милка совершенной плутовкой, и именно это, а не что-либо иное, определяло её существо и размещение посреди других людей и предметов жизни. 

   Понять душу женщины, хотя бы и молодой, как эта Милка – задача запутанная, труд тяжкий. Может, и не стоит этим заниматься: царь Сизиф был не дурей нас, а попал в неприятное положение. Пусть уж лучше прихотливая женская природа остаётся неразгаданной; никто от этого не пострадает, всё сохранится на своих местах. Тем более, всегда найдутся окрест проницательные умники, уверяющие с отчуждённостью во взоре и пеною у рта, что кто-кто – но уж они-то постигли женскую организацию до самого донышка, и больше тут нечего искать. Интересующиеся, дескать, во всякое время могут обратиться к ним, к этим знатокам предмета, и получить исчерпывающую информацию.

   Кто надумает – милости просим; но можно и без этого обойтись. Тут главное понять, что плутовство Миляги вовсе не означало, не про нас будь сказано, склонности к злокозненному передёргиванию, мошенничеству или воровству. Такая склонность никак ею не владела, хотя всякий встречный человек способен и смошенничать, и украсть – так уж мы устроены, никакой переделке-перестройке изменить что-либо тут не по зубам. И если мы, сдерживая глубинные позывы, непрестанно не крадём и не мошенничаем, так это благодаря культуре – умному и красивому рубанку, срезающему сучки, торчки да задоринки с поверхности нашего неровного от природы характера. Смешать воедино безобидное девичье лукавство с отработанным приёмом пройдохи и плута-рецидивиста возможно лишь за счёт несовершенства нашего великого и могучего русского языка; но не будем ворчать и горевать по этому поводу: в конечном счёте, и Солнце не без пятен. 

   Вообще без плутовства нам трудно представить себе течение жизни; суп-хаши без соли, вот что это такое! Не зря и не просто так писатели исстари сочиняли плутовские романы, как будто им больше не на что было обращать своё заострённое внимание. Да что там исстари! Томас Манн создал всем нам в назидание великолепного Феликса Круля, а чтобы далеко не ходить за примерами – вот они, рукой подать: Хлестаков, и Чичиков, и Остап Бендер "в стране дураков". Да и я, грешным делом, написал по законам плутовского жанра роман из жизни литературной богемы, его герой – симпатичный плутишка по имени Хелеко. Этот роман имел успех когда-то, надо бы его переиздать.  

   Как милый человек, находящийся в границах первой молодости и не вглядывающийся с тоской в неизбежный тупик жизненного пути, Милка вынашивала под сердцем живую мечту, пульсирующую солнечной розовой кровью. Эта её мечта не отличалась особенной неповторимостью черт: Миляга желала разбогатеть, желала страстно. 

   Пользование богатством, которого она мечтательно домогалась, не было конкретно связано с золотым Нью-Йорком или сапфировым Лондоном. Нет-нет! Сделайся она богачкой, ей и Москва внутри Бульварного кольца пришлась бы в самый раз. Сидя в тряской карете Скорой помощи, под сиреной, Милка кропотливо изыскивала тропки, ведущие к богатству – но ничего не находила. Прямей всего, конечно, было бы ограбить банк, но такую возможность Милка отметала с порога: задача была не решаема.

   Реальней представлялось другое: мешок с баксами, свалившийся с неба и валяющийся на дороге. Или в канаве. Или в кустах, присыпанный жухлыми листьями, среди ягод и грибов. Неважно, где. Не крещённая и нерелигиозная, Миляга готова была с радостью уверовать в Божье чудо, набреди она на этот самый мешок. Чудо, чудо случилось! Мешок с баксами с неба упал! Это боженька сделал ей, Милке, такой царский подарок.

   Тот подозрительный факт, что новорожденную Милку не окунули в крестильную купель, вызывал в публике неоднозначные суждения: все кругом крещёные, одна Милка некрещёная! Такое недоразумение сама виновница происшествия не могла толком объяснить: вот, её фамилия Лерман, а ведь она всячески русский человек. Потому, хотя бы, что великий русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов тоже произошёл от Лерманов, и Милка, таким образом, относится к славному кругу его потомков.   

   Этого утверждения придерживалась, во всяком случае, Милкина бабка по отцовской линии, проживавшая, в пору умственной зрелости, в городе Чистополь, а затем переехавшая в сибирскую Тюмень. Там, в Сибири, от перемены климата, эта бабка повредилась умом на почве муравьёв. Дело было вот как: она вдруг, ни с того, ни с сего принялась довольно-таки агрессивно уверять окружающих, что муравьи прибыли к нам с другой планеты с секретной миссией, что они разумней нас с вами, и задавить муравья куда ужасней, чем придушить младенца в его люльке. Поскольку дальше интересных разговоров дело не шло, бабку никто не обижал и в милицейский участок не тащил. Откуда ей эта история с муравьями взбрела в голову, никто не мог угадать. Может, в родовой цепочке, нынче различимой в микроскоп, затесался, задолго ещё до поэта Лермонтова, кто-то неназванный и не оставивший по себе следа, с таким вот точно муравьиным завихрением. И эта родовая метка, вынырнув из древней мглы, взяла и отпечаталась на Милкиной бабке в её Тюмени.

   То же можно сказать и о морковно-рыжем окрасе. В обозримом семейном пространстве ничего подобного не просматривалось, а поэт Лермонтов, судя по его портрету в гусарском ментике, был тёмный шатен. Значит, либо в Милягу угодил рикошетом рыжий ген из ствола родового прошлого, либо её русая мама, вот уже два года не подававшая о себе вестей из Нижнего Уренгоя, не устояла в своё время перед напором прохожего молодца с роскошными рыжими кудрями; такое могло случиться.  

   Ни волосяная расцветка неизвестного происхождения, ни муравьи, прилетевшие из космоса, не могли, по Милкиному разумению, способствовать осуществлению её золотой мечты. На этом безотрадном фоне родство с Лермонтовым выглядело более перспективным. Но при всём радужном разлёте фантазии, даже перспективное родство не гарантировало Миляге достижения цели: впарить эту чудную генеалогическую историю богатому торговцу фальшивыми лекарствами для дальнейшего наступления на его карман – ведь он, скорей всего, про Лермонтова и слыхом не слыхивал в жизни никогда. Оставалось про запас обходное наступление через сердце богача, но и тут не всё было слава Богу: необыкновенная масть Миляги представлялась ей самой, в глубине души, скорее досадной патологией, чем проявлением дивной красоты, необходимой для успешной атаки.

   Подобно Скорой помощи в дорожной пробке, время тянулось огорчительно медленно, а Милке хотелось, чтоб оно шло вскачь, галопом, сверкая огненными глазами. Унылое это положение изменилось с появлением в Милкиной жизни Семёна Гуральника.

    Этот Семён, Сёма, похожий на засидевшегося в студентах, лет тридцати бедного искателя приключений на свою голову, был сбит мотоциклом на пешеходной московской "зебре", после чего мотоциклист, оглянувшись, покатил дальше в известном ему направлении. ДТП произошло, Скорая помощь подобрала с асфальта ушибленного, искарябанного и вывалявшегося в пыли дороги Сёму Гуральника. Перевидавшая и не такое в тесном чреве медицинской кареты, Милка молча склонилась над пострадавшим. Тут можно было бы заметить, что склонилась она над жертвой наезда как комиссары в пыльных шлемах склонялись когда-то над павшим бойцом Гражданской войны – но это уместное романтическое сравнение пролетело бы мимо, подобно стреле в тумане, потому что ни клевавший розовым носом врач в углу кареты, ни ушибленный Сёма, ни, тем более, склонившаяся Миляга ничего не слышали о комиссарах в пыльных шлемах, а Окуджаву они знали только по памятнику на Старом Арбате.

   Различив над собой овальное, фарфоровой лепки нежное лицо, окружённое, как прогалина густым лесом, вольными огненно-рыжими зарослями, Сёма только и смог пробормотать разбитыми губами: "Дщерь из дома Давидова"… И глаза зажмурил.   

   Бредовое замечание было Милягой услышано и принято к сведению. Из дома Давидова – кто? И что это за Давид? Грузин? Еврей? А причём его дом? Миляга не склонна была к мистике, но и не чуралась её вовсе. Это ведь не каждый день случалось, чтобы сбитый мотоциклом дядька, находясь в шоке, при виде рыжей Милки вдруг приходил в себя и лепетал что-то совершенно загадочное. Какое отношение она, Милка, имеет к этому Давиду и его дому? И с чего это тут раненый студент?

   Прояснить положение вещей, хоть с горем пополам, мог один лишь пострадавший Семён Гуральник, оставленный в больнице на ночь. А, может, и не смог бы, или не захотел – при мерцающем сознании люди часто несут околесицу… Так или иначе, но любопытство и тяга к сомнительным приключениям взяли в Милке верх, и после служебной ночи под сиреной, сдав смену, она явилась в палату, где на серой больничной койке лежал переживший накануне наезд мотоцикла Сёма Гуральник.

   Он узнал её сразу и улыбнулся по-свойски, как доверенному человеку, посвящённому в общую тайну. И Милкино сердце словно бы повернулось на шарнире и забилось шустрей: что-то должно было случиться – приятное и нежданное.

   -Это чудо! – сказал Сёма в ответ на притворно недоумённый взгляд Миляги – чего это, мол, больной там бубнит. – Ваши корни уходят в дом Давидов, царский дом. Я гарантирую!

   Таким заявлением Сёмы Гуральника с трудом державшаяся на ногах после ночной смены Миляга была потрясена до самого основания своего существа. Клеится, что ли, парень? До нынешнего утра она и не подозревала, что у неё есть корни, как у какой-то ёлки или берёзы, и, кроме того, своё отношение к гарантии Гуральника, сидевшая на краешке больничной койки Милка никак не могла определить. Царя Давида, вот это да! Никто ведь и не поверит, если рассказать… Тем не менее, внезапная новость о принадлежности к дому царя Давида наполнила парус её души золотым ветром.

   -Ваша фамилия как? – меж тем спросил Сёма.  

   -Лерман, - сказала Милка.

   -Ну, вот видите! – с удовлетворением откликнулся Сёма Гуральник. – Значит, вы наша еврейка из рода Давидова. Кстати, Иисус Христос по маме тоже был из его рода.

   -А вы сами откуда знаете? – несмело спросила Милка.

   -Знаю, и всё! – отрезал Гуральник со своей койки. – Садитесь вот поближе, не стесняйтесь.    

   Не уставая потрясёно удивляться, Миляга узнала от Сёмы Гуральника, что рыжая окраска у евреев пошла от царя Давида, что рыжих, без подмеса, среди потомков царя как кот наплакал, и Милка – именно та, кто отвечает всем требованиям строгого отбора: рыжей не бывает.

   Впервые, пожалуй, в жизни Милка почувствовала себя польщённой из-за диких зарослей на голове. Обычно люди пялили на неё глаза, некоторые ухмылялись в рукав: "Это ж надо!" Но Сёма Гуральник пришёл в восторг совершенно искренне, тут не было сомнений.

   -У евреев это совершенно особая, редкая наследственная нить, - сказал Сёма. – У нас не принято этим хвастаться, особенно перед чужими. Но вам ваши родители должны были об этом сказать…

   Тут-то и была зарыта собака. Чем таким скрытным и секретным папа мог поделиться с Милкой, которую он никогда в глаза не видал? Этот рыжекудрый прохожий молодец, который неизвестно откуда взялся, а потом неведомо куда делся – какие ценные секреты он мог ей открыть?

   -Вы, конечно, не обижайтесь, - подавленно сказала Милка, - но мои родители, оба – русской национальности. – В этом принципиальном вопросе темнить и лукавить было излишне – правда обязательно открылась бы каким-нибудь образом, хотя Миляга готова была хоть сейчас обменять близкое родство с русским поэтом Михаилом Лермонтовым на дальнее родство с еврейским царём Давидом. Царь, знаете ли, он и в Африке царь.

   Сёма Гуральник, между тем, продолжал гнуть свою линию. Такая цепь преемственности, повествовал Сёма, такая золотая цепочка протянулась из глубины веков, от рыжего, как солнце, царя Давида до наших времён. Но и он, псалмопевец – не первая точка в отсчёте. Задолго до него Иегуда, его предок, четвёртый сын нашего праотца Яакова, был пламенно рыж, этим обстоятельством он разительно отличался от своих братьев и собратьев, и отчасти этим же объясняется его чистосердечная наклонность не только грешить, но и каяться. И такое необыкновенное стремление сохраняется у его рыжеволосых потомков по сей день… Сделав это сообщение, Сёма взглянул на Милягу взыскательно, но в то же время и покровительственно. И под этим взглядом Милка готова была немедленно согрешить, хотя бы ради того, чтобы без промедления вслед за тем покаяться, подобно совершенно ей неведомому Иегуде.

   -Ваша мама не была с вами чистосердечна, - сказал Сёма. – Да. Но теперь мы это исправим.

   -Как так? – задала Миляга наводящий вопрос. – Вот вы тут насчёт Иисуса Христа говорите, что он тоже получается дальний родственник. А ведь он жил на Святой земле, правда? И моя мама когда-то случайно, так сказать, проболталась, что там у нас есть участок, но это секрет. Потому что за него могут посадить.

   -Где посадить? – уточнил Сёма. – Здесь или там?

   -"Где, где"… - с досадой повторила Миляга. – Не знаю, где. Моя мама много чего иногда плетёт. Но я сама догадалась: у нас за однушку в развалюхе бандиты пришьют насмерть, что уж тут говорить об участке за бугром.

   -А маме вашей кто рассказал? – привстав на койке, волновался Сёма Гуральник. – Про этот участок? 

   -От бабушки она слышала, - сказала Милка, немного уже сожалея о том, что в разговоре с незнакомым, строго говоря, человеком коснулась секретной темы. А вдруг этот Сёма – чёрный риэлтор? Может же такое быть?

   -Вы не маленькая девочка, - строго сказал Сёма Гуральник. – Ваша мама должна откровенно рассказать вам всё о вас самой, и Лермонтов здесь совершенно ни при чём.

   Милка промолчала. Откровенный разговор с мамой не сулил ей ничего приятного, но другого лаза в семейные тайны у неё просто не было. Ради того, чтобы приоткрыть в себе трогательную способность не только грешить, но иногда и каяться, она готова была ехать в Нижний Уренгой – в том, разумеется, случае, если этот странный Сёма согласится купить ей билет на самолёт туда и обратно.  

   -Кстати, - сказал Сёма. – На иврите Лермонтов означает Лерман Хороший.

   -Да? – удивилась Миляга. – Правда?

   -Я в Израиле два года жил по программе для молодёжи, - объяснил своё знание иврита Сёма Гуральник. – Ходил на курсы каббалы, это такое тайное учение. Теперь живу то там, то здесь, учу историю русских евреев, - закончил он несколько размыто. А Милке почему-то неловко было расспрашивать раненого.

   Под приглядом Милки ушибленный Сёма быстро шёл на поправку, и через день-другой они уже перешли на "ты" – но почему-то далее того не двинулись; может, каббала была тому причиной.   

 

   Из разговоров с Сёмой Гуральником Миляга вынесла не только привлекательную идею каяться, согрешив, но и кое-что ещё: оказывается, побеги Давидова корня обладали преимущественным правом владения участками полей, холмов и пустынь Святой Земли, оцениваемыми сегодня в заоблачные суммы. Милка Лерман, вытекало из этого, при благоприятном раскладе обстоятельств, могла бы сделаться полноправной хозяйкой какой-нибудь еврейской поляны или долины, богачкой и миллионершей. Вот это круто, вот это по-нашему! И обмолвка мамы тогда кое-как вставала в строку.

   Тут и каменная скала содрогнулась бы, от такого известия, от такого неслыханного дела. Для благоприятности расклада, казалось бы, не хватало одной лишь малой малости: столетней давности бумажки - сертификата, удостоверяющего, что кто-то из Милкиных прадедов или же прабабок, царских кровей, приоритетно приобрёл за ломаный грош участок земли на пустынной исторической родине, населённой в то время по преимуществу шакалами и козлами. Где искать этот сертификат, эту брильянтовую бумажку Миляга и представления не имела. Охотно почувствовав себя наследницей царя Давида, она готова была, не откладывая дела в долгий ящик, хоть сейчас ринуться на поиски старинного семейного документа и совершить ради этого героические поступки.    

   Оправившийся после дорожного наезда Сёма Гуральник был доволен и бодр.

   -Такие бумажки люди не выбрасывают, - подводил Сёма базу под своё бодрое настроение. – Вместо того чтоб порвать бумажку неизвестного назначения в клочки и выкинуть в помойку, человек запихивает её куда-то на самое дно ящика или чемодана, а потом забывает, куда засунул.

   -Как это "неизвестного"?- уточняла Миляга.

   -Ничего страшного, - успокаивал её Сёма. – Так куда лучше. Люди даже не подозревают, что это такое: хлам, и всё. Деды, может, и помнили ещё, что это купчие на Святую землю, но тоже мало кто из них надеялся, что когда-нибудь эти бумажки смогут пригодиться: в Палестине тогда турки правили, пойди, получи с них хоть шерсти клок… Зато красиво: дали копейку на поддержание мечты о Земле Обетованной. Ну, вроде налога на мечту.

   -И что дальше? – подгоняла Миляга с практическими выводами.

   -А то, - продолжал Сёма Гуральник, - что внуки уже забыли про это начисто. Царя скинули, потом война с немцами, потом скинули большевиков – те бумажки, которые случайно уцелели, валяются где-то по углам для порядка. Или для беспорядка… Ну, скажи: твоей маме они нужны?

   Про папу Сёма не спрашивал – уже знал от Миляги о досадной неопределённости в этом вопросе. Что же касательно мамы из Нижнего Уренгоя, то ей исторические бумажки были напрочь не нужны, она, как предполагала дочка, если и интересовалась бумажками, то совсем другими – неброского зелёного цвета. Но, при любом раскладе, прежде всего следовало вырвать у мамы чистосердечное признание – состоит она в родстве с царём Давидом и его родом-племенем, или не состоит. И, если всё-таки состоит – вот тогда уже надо на неё наезжать насчёт старинной бумажки, затесавшейся, быть может, в пожелтевшей стопке жировок, квитанций, обесцененных облигаций и прочего пыльного хлама, который давно пора выбросить, да всё руки не дотягиваются.

   -Должна сохраниться! – с большой уверенностью сказал Сёма Гуральник и подбородком утвердительно повёл. – И мы её найдём. Вот увидишь!

   Миляга, охваченная праздничным пламенем чуда, поспешно кивнула головой.

   -Теперь так… - сказал Сёма. – Вся выручка – фифти-фифти: половину тебе, половину мне. И накладные расходы тоже пополам.  

 

   Мерзей Нижнего Уренгоя был бы, возможно, только Верхний, существуй он в природе. Но Верхний Уренгой вообще не значился на местности, хотя, по логике вещей, должен был бы дополнять Нижний и составлять с ним единый архитектурный ансамбль. Что поделать! Логика иногда надёжно скрыта в недрах вещей и совершенно не видна. Будем принимать это как должное, чтоб не тревожить сознание дурацкими вопросами: где, дескать, логика? куда она делась? И где тут Верхний Уренгой?

   Мама Миляги, по имени Зина, оказалась унылой женщиной средних лет, с редкими серыми волосами, собранными в неопрятный клок на затылке, и с нездоровым цветом лица.

   -Ой, Милка! - удивилась Зина, увидев дочку на пороге. – Это ты!   

   -Я, - сказала Миляга, приобняв маму мимоходом. – А это Сёма. Проходи, Сёма!

   -Жених, - дал объяснение Сёма Гуральник унылой Зине, нимало, впрочем, не удивившейся явлению жениха в её бараке. – Мы тут, мамаша, тортик принесли. Как насчёт чайку попить? - Он достал из дорожного баула и поставил на стол коробку с тортом и бутылку наливки "Рябина на коньяке". При виде спиртного глаза хозяйки повеселели и наполнились жизненной силой.

   -Да вы садитесь вот к столу! – позвала Зина, и сухие хлебные крошки с клеёнки стряхнула ребром ладони на пол.

   После третьей рюмки разговор склеился и побежал ровно и легко. Говорил в основном Сёма Гуральник, и этого было вполне достаточно.

   -Я собираюсь ехать за границу, - ознакомил Сёма повеселевшую Зину со своими ближайшими планами. – Дочка, конечно, со мной. Там и свадьбу сыграем.

   -А куда за границу-то? – неназойливо поинтересовалась Зина.

   -В Израиль, - сказал Сёма. – В Тель-Авив.

   -В Тель-Авив… - несколько потерянно повторила Зина. – Здорово! У вас там родственники?

   -Я сам израильтянин, - сказал Сёма Гуральник. – Это здесь у меня теперь родственники будут. Вы, например. Выпьем за вас! Чтоб у всех евреев была такая тёща!

   Это пожелание если и не смутило, то немного озадачило весёлую Зину.

   -А вы к нам потом приедете на ПМЖ, - продолжал Сёма. – По Закону о возвращении евреев на историческую родину. У нас тепло, будете в море купаться с утра до ночи.    

   -Снега нет, что ли? – уточнила Зина.

   -Снега нет, - подтвердил Сёма Гуральник. – Солнышко круглый год.

   -У меня папа был наполовину Лерман, а наполовину татарин, - вполголоса, как о тайном, сообщила Зина.

   -А мама? – спросил Сёма.

   -Мама-то – Шмулевич, царствие ей небесное - сказала Зина и взглянула на дочку, ошарашенно сидевшую на хрупком венском стуле совершенно неподвижно, как пень в лесу.

   -Тогда ваш папа мог быть даже наполовину негром, - успокоил Сёма. – У нас ведь определяют по матери. С вами всё ясно, а вот Милочкин отец… - Тут он умолк, потому что Зина хлюпнула носом и глаза отвела.

   -Что "отец"? – спросила Зина. – Что именно?

   -Нет, ничего, - переместился на другие позиции Сёма Гуральник. – Я хотел спросить – он тоже был такой рыжий?

   -Он был бритый, - твёрдо сказала Зина. – Как знаменитый американский киноартист, забыла, как фамилия.

   -Юл Бринер, - напомнил Сёма.

   -Вот-вот, - сказала Зина. – Поэтому я не знаю, рыжий он был или нет.  

   Тут уместно было бы спросить, как выглядел этот папа, когда на его бритом лакированном черепе через день-другой неизбежно проклюнулась щетина растительности. Но Сёма Гуральник не планировал ставить Зину в неудобное положение и загонять её в тупик – вполне возможно, другого дня в её совместной жизни с прохожим молодцом и не случилось, и этот деликатный вопрос остался открытым.

   А Миляга сидела и слушала, дивясь и восторгаясь умением своего компаньона брать с порога быка за рога. Бабушка-то покойная – Шмулевич! Вот тебе и раз! А как рыжая Милка могла об этом догадаться, если эта бабушка умерла ещё до появления внучки на свет, они, можно сказать, разминулись, и мамину маму она никогда в глаза не видала, как и бритого папу, похожего на американского артиста. То, что теперь она еврейка – эта новость Милягу скорее приятно удивила, чем расстроила: к евреям она относилась терпимо, от других людей их никак не отграничивала и не отделяла. Ну и ощущать себя на законном основании наследницей еврейского царя было очень приятно, просто замечательно, тем более что этот новый статус сулил вскоре доходы, и немалые.  

   "Рябина на коньяке" была выпита до капли, торт съеден наполовину – и Сёма Гуральник собрался с силами и перешёл к главной задаче. Вначале он решил было выпустить ещё один залп в этой артподготовке – извлечь из баула и поставить на стол припасённую, на всякий пожарный случай, дополнительную бутылку спиртного, но потом отказался от этого плана: вполне довольная Зина от незначительной добавки могла мирно задремать прямо за столом и выйти из игры, где она исполняла, всё же, главную роль. 

   -Вот если б вы прилетели к нам на свадьбу в Тель-Авив! – предложил Сёма Гуральник, и Зина, критически изучавшая пустую бутылку, подняла на него опустевшие глаза. – Билеты мы вам пришлём, так что…

   -Паспорт надо получить, - вполне разумно прикинула Зина, -  документы оформить.  А где их теперь искать, эти документы…

   -А что, был пожар? – остро отреагировал Сёма, и услышал с облегченьем:

   -Не было никакого пожара. Просто не помню, куда я их дела.

   -Обычно документы все вместе держат в каком-нибудь конверте или пакете, - подсказал Сёма. – В каком-нибудь чемодане или сумке лежат, неверно, если их мыши не съели.

   Это ужасное предположение почему-то понравилось Зине.

   -Мыши могли, - светло улыбаясь, сказала она. – А больше некому.

   -Я знаю, какие документы нужны для вашей поездки, - нажимал Сёма. – Я их сразу увижу, вы не сомневайтесь. И ещё подарок дадут из казны за первый приезд. Вы ведь у нас никогда не были?

   -Я дальше Красноярска никуда не ездила, - ясно и прозрачно объявила Зина. – Но в Тель-Авив бы съездила, если можно.

   -Можно, конечно, можно! – обрадовал Сёма. – Это я вам говорю. Тем более что у вас там участочек. 

   -Какой участочек? – искренне удивилась Зина. – Где он?

   -Дачный, - дал справку Сёма Гуральник. – На Святой земле. От бабушки вам достался.

   -От какой бабушки? – расползающейся памятью пыталась припомнить Зина.

   -Вы ж сами дочке рассказывали! – с напором воскликнул Сёма Гуральник. – От бабушки Шмулевич! Верно, Милка?

   Милка молча кивнула головой, в знак полного согласия. Копна её рыжих волос пришла в движение и вспыхнула морковным пламенем.  

   -Может, рассказывала, - признала Зина. – Не помню…

   -Ну, потом вспомните, - заботливо успокоил Сёма. – Но куда ж вы все ваши документики запихали?

   Зина, словно бы начиная поиски, повертела головой на непослушной шее, показывая тем самым, что местоположение документов ей неизвестно, равно как и слегка озаботившемуся Сёме Гуральнику, и дочке Милке, с интересом следившей за ходом разговора.

   -А чердак у вас есть? – разведал Сёма.

   -Зачем мне чердак? – махнула Зина рукою. – Вешаться там, что ли?

   -Значит, чердака нет… - пробормотал Сёма, заглядывая под дощатый топчан. – А в чемодане вон в том нет? Старые письма, фотографии, квитанции всякие?

   -Писем я не пишу, - отрезала Зина. – Чего их писать-то… Квитанции, может, валяются какие-нибудь. Справки. 

   -Метрика это тоже, в своём роде, справка, - сказал Сёма Гуральник. – И она нам нужна для оформления поездки в Тель-Авив, на свадьбу. Заглянуть можно? По-родственному? Я сразу, что нужно, найду!

   Попытка Зины подняться со стула на нестойкие ноги не увенчалась успехом, поэтому Сёма Гуральник живенько лёг перед топчаном на брюхо и вытянул на свет божий старый дерматиновый чемодан со сбитыми углами.

   -Открывай! – скомандовала Зина со своего стула. – Вон там, гляди, под пальто! Торчит что-то!

   Из-под ветхого пальто торчал увесистый клеёнчатый пакет, перетянутый шпагатом.

   -А я про него и забыла, - беззаботно покачивая головой, сказала Зина. – Это ещё бабкин. Давай его сюда.

   Миляга, подавшись вперёд, впилась взглядом в этот семейный пакет, как будто в нём проживала золотая жар-птица, которую она вот сейчас схватит за хвост. Более всего на свете Миляге хотелось как можно скорей закончить здесь дело и с жар-птицею подмышкой уйти из этого барака, от мамы Зины, которую Сёма, неизвестно зачем, пригласил ехать в Израиль, в края царя Давида, на ПМЖ. Но Сёма Гуральник знал, что делал, в этом Миляга уже успела убедиться.

   -Это фотография бабушки! – изумилась Зина. – Сохранилась! А это прадед, что ли? Фото ещё царское!

   Сёма расцвёл, как мак на лужайке. Коричневая, на картонной подложке, фотография царских времён! Прадед, прабабка – какая разница? Хоть сосед-инвалид! Главное, что вся эта пачка сохранилась, вот что главное.

   Милку разбирало любопытство. Вот это, значит, бабушка Шмулевич. Интересно. А это кто, в коротких штанах и с бантом? Спрашивать не хотелось, тем более что и мама Зина сама ничего не знает. Главное, чтоб из пакета не вывалилась фотография лысого прохожего молодца, похожего на артиста – этого Миляга не желала всеми фибрами своей души, и всякое её любопытство на том обрывалось. Нет, не хочу! Впрочем, лысый красавец из пакета и не выпал – откуда ему там было взяться…

   А Сёма Гуральник перетянул к себе пакет, высыпал из него содержимое и, действуя пальцами с балетной отточенностью движений, внимательно просматривал кипу бумажек и бумажонок. Зина через стол следила за его работой. Увидев, что московский гость с интересом читает медицинскую справку, Зина сделала выпад рукою и выхватила несвежий листок.

   -Это старая, от врача, - сказала Зина. – Случайно сюда попала.

   -Из вытрезвителя, - внёс ясность Сёма Гуральник. – Бывает. С каждым может случиться.

   Миляга глядела в сторону, дробно сучила ногой, обтянутой модно вытертой джинсовой штаниной.

   -Не сердись на маму! – сказал Сёма. – У неё было трудное детство. А такая справка у нас в Израиле – это же просто клад!

   И мать, и дочка смотрели на Сёму с немым вопросом.

   -Перебрала по ошибке, меня менты и забрали прямо из автобуса, - сказала Зина. Раскаяние не звучало в её голосе.

   -Две-три такие справочки, - разъяснил положение вещей Сёма Гуральник, - и у нас вам могут дать ежемесячное социальное пособие по болезни.

   -По какой такой болезни? – насторожилась Милка.

   -Хроника, - сказал Сёма. – Алкогольная зависимость. 

   -Типа пенсии? – оживилась Зина.    

   -Типа того, - приятно улыбнулся Сёма.

   -И хорошо платят? – навела справку Зина.

   -Неплохо, - сказал Сёма. - Всё просчитано. Хватает и на выпить, и на закусить. Чтоб гражданин не мучился… А вот и метрика! Нашлась!  

   Обретение метрики прошло мимо внимания Зины – она недоверчиво обдумывала сообщение Сёмы об алкогольном пособии в еврейской стране.  

   -Свидетельство о рождении просто идеальное! – держа документ на отлёте, с подъёмом воскликнул Сёма Гуральник. – Супер-дупер! Вы стопроцентная еврейка! Поздравляю вас! Тут даже Главный раввин всего Израиля ни к чему не придерётся!

   Нельзя сказать, что Зина пришла в неописуемый восторг оттого, что Главный раввин не испытает прилива сомнений по поводу её принадлежности к нашему многострадальному народу: похоже на то, что она и сама, без подсказки, в этом родстве не сомневалась ничуть. Однако, обилие новостей, в сочетании с очевидной недопитостью, погрузило её в задумчивое состояние. Сидя за столом против Сёмы Гуральника, она отстранённо наблюдала за тем, как он с великим тщанием и усердием перебирает бумажки в семейной стопке. Если б он оттуда извлёк и предъявил справку с печатью, удостоверяющую, что она, Зина, является не только побегом ствола Давидова, но заодно и прямым потомком придурка Голиафа, это известие тоже было бы принято ею как должное: Голиаф так Голиаф! Чего там мелочиться!

   Сёма Гуральник закончил перебирать и перекладывать, аккуратно сложил бумажки и вернул их в пакет. Земельного сертификата там не оказалось.  

   Это не обескуражило Сёму. Он знал, знал точно, что без труда не вынешь и рыбку из пруда, особенно, если та рыбка – золотая. А тут он только ноги промочил, в пруд вошёл только по колено.

   -Ну вот, - терпеливо улыбаясь Зине, сказал Сёма Гуральник. – Полдела сделано: нацпринадлежность установлена, теперь можно ехать дальше… - И, продолжая приятный разговор, поинтересовался: - Вы по профессии кто будете? Милочка рассказывала – работник технического труда?

   Миляга отвела лицо в сторону и поморщилась – ничего подобного она ему не рассказывала, потому что и сама толком ничего не знала, и, кроме того, перспектива увидеть маму Зину в Израиле, о чём уже несколько раз с подъёмом объявлял Сёма, дочку совершенно не радовала. Впрочем, Милка с надеждой допускала, что Сёма блефует для пользы дела, этот ход она могла принять. Действительно, на кой чёрт Зине ехать в Израиль, когда ей и здесь привычно и хорошо!

   -Сторож я, - сообщила Зина. - Сторожиха наружной охраны склада поддонов. Раньше нас ВОХРА называли. – И, видя лёгкое недоумение Сёмы, пояснила: - Вооружённая охрана.

   -У вас есть ружьё? – с беспокойством спросил Сёма Гуральник.

   -Да на кой оно мне сдалось, это ружьё? – усмехнулась Зина. – Стрелять из него, что ли? Склад пустой стоит уже который год, из него всё давным-давно украли. А сторожа остались по штату.

   -У нас в Израиле сторож – уважаемый человек, - снова завёл свою сладкую песню Сёма Гуральник. – Ночные сторожа, дневные… Древняя, кстати, профессия, ещё библейская.

   -От царя Давида пошла, нашего предка, - с подковыркой сказала Миляга, которой надоело тут сидеть, без дела.

   Сторожевое занятие в Израиле не заинтересовало Зину, а упоминание знаменитого царя не произвело на неё никакого впечатления.

   -В магазин надо сбегать, - сказала Зина, со значением глядя на дорожный баул Сёмы Гуральника, откуда совсем недавно была извлечена рубиновая "Рябина на коньяке". – Тут недалеко.

   Сёма послушно скользнул рукой в баул, выудил оттуда новую бутылку "Рябины" и поставил на стол – рядом с порожней. Зина потянулась открывать.

   -Чтоб, как у нас говорят, не мешать мясное с молочным, - объяснил Сёма вмиг повеселевшей Зине. – "Рябина" так "Рябина". С неё начали, так и будем продолжать. А то сначала коньяк, потом водка, потом портвейн какой-нибудь – от этого голова идёт кругом, я сам видел много раз.

   -Ну и ладно, - не стала входить в подробности потребления веселящих напитков в Израиле мама Зина. – За всё хорошее!   

   Выпили, поглядели друг на друга дружелюбными глазами.

   -А я вот что, - сказал Сёма, ставя на стол оббитую рюмку. – Я собираю – покупаю, то есть – всякие старинные еврейские вещи: подсвечники, солонки такие специальные, ну и, конечно, книги. Коллекцию собираю. У вас, может, что-нибудь сохранилось от бабушки Шмулевич? Солонка-то вряд ли, она серебряная, а вот подсвечник, или… 

   -Была книжечка одна, - вспомнила Зина, - мама там писала, кто и когда родился из родных, кто умер, кто женился. И до неё кто-то заполнял, не знаю, кто. Потом она сама умерла, а я уже не заполняла, не до того было… Книжка старая, лет ей, может, сто или даже двести. Она была вся растрёпанная, странички какие-то вклеенные.

   -И где ж она? - встрепенулся Сёма Гуральник. – Эта книжка?

   -Последний раз, когда побелку делали, - сказала Зина, - я хотела её выбросить, а потом думаю: пусть лежит, есть она ведь не просит. И закинула её на антресоли, в туалет.

   -Посмотреть можно? – немедля спросил Сёма.

   Попытка Зины бодро подняться со стула и отправиться в уборную на поиски не увенчалась успехом.

   -Не беспокойтесь, мы сами, – успокоил Сёма Гуральник. - Пошли, Милка! 

   Книжка обнаружилась в самой глубине дощатых антресолей, за сваленными в кучу прохудившимися погнутыми кастрюлями, ржавым эмалированным китайским тазом, узлом пришедшей в негодность ветхой одёжки и венком бумажных цветов с траурной лентой. Обтерев пыль с растрескавшейся от времени кожаной обложки, Сёма Гуральник открыл тронутый сыростью еврейский молитвенник виленского издания 1864 года. Странички, прилегающие к обложке, были исписаны разными почерками, на идиш и по-русски. Чернила выцвели во многих местах, затрудняя чтение: "12 месяца сентября 1873 года у Мирьям и Шлёмы Каценельбогенов родился первенец Наум, дай Бог ему счастья, а родителям здоровья".

   -Ты слышала когда-нибудь про Каценельбогенов? – бережно держа книгу двумя руками, спросил Сёма.

   Милка отрицательно покачала головой.

   Книжка была разрознена, нитки сшивки кое-где истлели. Тщательно вклеенные когда-то странички с записями о рождениях и смертях выпали, остались лишь жёлтые следы клея по одному краешку листа. Попадались и какие-то рукописные заметки, вложенные много лет назад в чащу страниц.

   -Это здесь, - выдохнул Сёма Гуральник в душной тесноте каморки. – Вот он. Гляди!

   С величайшим почтением Сёма Гуральник вытянул из молитвенника и держал теперь в руке поблекший от времени сертификат о покупке одесским мещанином Хаимом Лерманом двадцати дунамов земли к западу от города Иерусалима.    

 

   Самолёт не лучшее место для ведения доверительного, вдумчивого разговора между двумя людьми, объединившимися для решения одной, непростой задачи. Даже бывалые воздушные волки невольно возвращаются время от времени к простенькой мысли, что между ними и надёжной, устойчивой землёй – десяток километров воздуха, в котором совершенно не за что уцепиться: ни сука, ни карниза, ничего. Железный грохочущий сундук, набитый людьми и, вопреки доводам рассудка, летящий по небу без видимой поддержки милой далёкой земли, не внушает путнику безоглядного доверия. И эта естественная в воздушном пространстве настороженность препятствует вольному и безмятежному течению беседы.

   Миляга и Сёма Гуральник разговор на высоте вели урывками: в промежутках между исполненными далеко не каждому понятным смыслом фразами они мечтательно представляли себе близкий исход дела, напитанного золотой кровью. По прилёте на историческую родину их – и рыжекудрую потомицу знаменитого царя, и её деловитого компаньона – ждали, по словам самого Сёмы Гуральника, необременительные формальные хлопоты. Картина была совершенно ясна, поэтому адвокаты примутся за дело без аванса и предоплаты и добьются получения денег истцами без шума и скандала. Почему без скандала? Да потому что власти очень даже опасаются широкой огласки притязаний на землю, считающуюся "ничьей" или, попросту говоря, государственной. И тут появляется Миляга и, под руководством Сёмы Гуральника, требует компенсации за двадцать дунамов просто-напросто "алмазной земли", застроенной, вполне возможно, государственными учреждениями и роскошными отелями. Полной компенсации, плюс проценты за эксплуатацию, плюс за моральный ущерб… Рыжеволосая московская красавица, наследница царя Давида! СМИ набрасываются на эту потрясающую новость, сенсация разрастается как снежный ком, фотографии Миляги появляются на обложках гламурных журналов Тель-Авива и Москвы! Не забыта и мама Зина в её Нижнем Уренгое, со стаканом "Рябины на коньяке" в нетвёрдой лапке. Захватывающая история о бесценной купчей, чудом сохранившейся в отхожем месте, обсуждается на всех уровнях, включая и правительственный. После такой рекламы, можно не сомневаться, вслед за Милкой немедленно объявятся Шурки, Лейки и Хайки, и каждая с сертификатом, а то и с двумя, с адвокатами,  экспертами, и даже, если понадобится, свидетелями. Возбуждённая общественность, щёлкая зубами, станет нетерпеливо подстерегать тот момент, когда свои права на землю, на которой вознесён израильский Кнессет, предъявит какой-нибудь совершенно не сентиментальный Абрамович из Житомира или Хаимович из Одессы.

   -Но когда ты объявил, что я твоя невеста, - сказала Миляга, - я даже удивилась.

   -Зато твоя мама не удивилась, - сказал Сёма. – Жених так жених… Чужой человек зачем нос суёт в семейные документы? А так – почти тёща. И если будущий зять чем-нибудь интересуется, как ему откажешь? Это просто было бы некультурно.

   -Ты её подпоил, - сказала Миляга, - вот она и расклеилась. А то – "жених, невеста"…

   -Зато мы всё нашли, - возразил Сёма. – Ты, что – против? Задним числом?

   -Я не против, - сказала Милка. – Я – за. Разве ты не видишь?

   -А женихов я тебе найду, - сказал Сёма Гуральник. – Хоть целую дюжину. Хочешь – внесём этот пункт в наш контракт. Без дополнительной оплаты.

   -Я ж тебе уже на слово поверила, - сказала Миляга. – А то мы сейчас никуда бы не летели.

   А летели уже над Турцией. Стюардесса принесла кофе.

   -Ещё немного, и ты разбогатеешь, - сказал Сёма. – Что будешь делать с деньгами?

   -А ты? – спросила Милка.

   -Куплю биржевые акции, - не задержался с ответом Сёма Гуральник.

   -А я буду жить, и всё, - сказала Милка. – И ни в чём себе не отказывать.

   -Купи хотя бы автозаправку, - сказал Сёма. – Деньги сами будут капать.

   -Лучше я открою всемирное Общество потомков царя Давида, - сказала Миляга. – Хочешь – возьму тебя Генеральным директором, и зарплату буду платить?

   -Зачем тебе это Общество? – покосился Сёма Гуральник. – У тебя же голова работает хорошо. Тогда – зачем?

   -Будем заниматься земельными сертификатами, - сказала Милка. – Искать, оформлять. Под видом потомков царя Давида. А что?!

   -Да ничего, - сказал Сёма. – Полиция может заинтересоваться…

   -Под потомка можно кого хочешь подвести, - сказала Миляга. – Хоть маму Зину, ты и сам знаешь… А тут, всё же – права собственности, общественная организация, тары-бары, сухие амбары. При чём тут полиция?

   -Значит, политическое движение, - подумав, добавил Сёма Гуральник. – Союз монархистов… Это другое дело. Тут уже никто не придерётся. Как говорят русские люди – комар носа не подточит.

   -Иногда надо и русских людей послушать, - сказала Милка. – Для справедливости. Это я тебе от всей души, как бывшая родственница поэта Лермонтова говорю.

   Спустя время за окошком, слева, вынырнула из моря плоская линия берега с высокой трубой, к которой можно было бы чалить корабли древних великанов, когда-то проживавших, возможно, в наших библейских краях.

   -Это Ридинг, - сказал Сёма, указывая на трубу. – Электростанция.

   Подлетая к израильскому берегу, Сёма всякий раз испытывал в душе приятное пощипывание. Да и Миляга посматривала на трубу с любопытством.

   -Я, пожалуй, соглашусь, - сказал Сёма, сводя и разводя вытянутые пальцы ладоней. – Считай, что твоё предложение принято. Это богатая идея.

   -Значит, Генеральный директор? – уточнила Миляга.

   -Партии монархистов "Царь Давид", - подтвердил Сёма Гуральник.

   -А деньги? – обеспокоилась Миляга. – Нужны деньги!

   -Деньги будут, - сказал Сёма. – Знаешь, в Одессе раньше говорили: "Ты жарь, жарь – а рыба будет!" И у нас в Израиле так это делается.

   -Да? – спросила Миляга.

   -Да, - сказал Сёма. – Двадцать дунамов – это миллионы, много миллионов. Но это ещё не всё. Строго говоря, все евреи, независимо от политических симпатий, хотят разбогатеть, желательно чудесным образом и как можно скорей. А кто не хочет?

   -Ну, кто? – спросила увлёкшаяся направлением разговора Миляга.

   -Таких у нас нет! – припечатал Сёма Гуральник. – И наши "правые", и наши "левые" надоели народу хуже горькой редьки. Люди хотят делать гешефты, они смотрят на деньги, а не на идеи. Ты знаешь, что такое "гешефт"?

   -Ты говорил, - сказала Миляга. – Что-то вроде афёры.

   -Не совсем, - уклончиво возразил Сёма. – Не совсем… Люди хотят верить, что при хорошем царе им будет житься лучше, чем при плохом премьер-министре. Кто против?

   -Я – за! – сказала Миляга вполне искренне.

   -На ближайших демократических выборах, - подвёл итог Сёма Гуральник, - партия "Царь Давид" получит от четверти до трети парламентских мандатов. Мы будем требовать перемен, это всегда увлекает. Очарованный электорат пойдёт за нами, вот увидишь!

  

  

 

   Ну, что к этому добавить? Я и сам из дома Давидова, отчасти по этой причине уже подал заявление о приёме в новую партию и намереваюсь занять в ней ключевые позиции.  

   

 Июль 2014