Ирина ИВАНЧЕНКО (Киев, Украина)

 

Поэт, журналист. Родилась и живёт в Киеве. Автор пяти книг стихотворений. Лауреат и дипломант всеукраинских и международных литературных премий, в том числе Международной премии им. Андрея и Арсения Тарковских. Победитель Всемирного поэтического конкурса «Эмигрантская лира» в номинации «Неоставленная страна» (Бельгия, Франция, 2013). Член Национального союза писателей Украины. Стихи публиковались в антологиях, альманахах, журналах Украины, России, Германии, Бельгии. Многие стихотворения поэта переведены на украинский язык.

 

* * * 

 

Ребёнок, заплывший в меня из бездонных глубин,

парит, невесом и невидим, плывёт, невредим,

растёт, обживая уверенно тёплое лоно,

и медленно движется вниз по пологому склону.

 

Он многое помнит: гигантские впадины, рифы.

Уже отличает сердечные ритмы от рифмы.

Он знает меня изнутри, как никто не узнает:

я не приспособлена к дому, я невыездная

с любимой работы... Но тот, кто парит невесомо,

иной распорядок заводит для дня и для дома.

 

Ребёнок и я — слишком долго мы плыли по кругу.

Мы день подгадаем и выйдем навстречу друг другу.

 

* * *

 

Ирине Потапской

 

Как в землю отдохнуть уходит холод,

чтоб выйти из земли на Покровá,

так год за годом близкие уходят

в неблизкие, но тёплые края.

 

Не быстро привыкают к поднебесью

и чаще окликают попервах:

«О, если б ты был холоден... О, если б

ты был горяч в поступках и словах».

 

Беру тепло взаймы, не прячу, трачу,

плачу за свет, за хлеб благодарю.

Я провожаю, плачу и не плачу.

«Скорее возвращайтесь», — говорю.

 

Так будем ждать и свидимся, мы будем

жить здесь и там, несхожие в одном:

там, в поднебесье, не болеют люди,

но лечат мир молитвою о нём.

 

Да будет всяк участлив и приветлив

к моим родным в надземных городах.

Там сад сплетён из воздуха и веток.

Совсем как здесь, в Русановских садах.

 

Ноябрь 2013

 

* * * 

 

Весь день кричат и ночью не смолкают

кузнечики, соседи, соловьи.

И вдруг — недолго — тишина такая,

что слышно, как минуты пролетают

и яблоки краснеют от любви.

 

О, райских ягод терпкий аромат,

вплетённый ловко в запахи обеда.

И кружевная тень на виноград.

И дни, как журавли, летят, летят,

неспешней, чем застольная беседа.

 

Похоже, отпуск близится к концу.

Варенье сварим и затеем сборы.

Вот только б не забыть задёрнуть шторы…

И яблоки не позабыть, которым

любовь навек прихлынула к лицу.

 

 

***

 

Шел по Подолу, как рыбак по льду,

на ритуальный свой, рыбачий подвиг,

ловил меня, как мир — Сковороду,

искал меня, как замысел Господний.

 

И общий город помогал, чем мог,

твоей мольбой настойчивой разбужен:

плел сети улиц, а узлы дорог,

где я хожу, затягивал потуже.

 

И с неба снег на помощь был отпущен.

 

Когда меня ловил, меня искал,

ты небом был и снегом вездесущим.

 

И Верхний Вал следил, чтоб Нижний Вал

не пропустил меня в толпе бегущей.

 

НОЯБРЬ

 

Почти у оградки и возле

шагреневой кромки озёр

ноябрь, как бальзаковский возраст,

смешною надеждой пронзён.

 

Пока непогода гнездится

и ей на часок не до нас,

влюбиться в залётную птицу,

в её беспокойный окрас.

 

Из тех обольстительных бестий?

Да Бог с ней… Откуда б невесть —

спасайся единственным бегством

за тридевять горних небес.

 

Но падаешь в жар аки жёлудь —

живым в кладовую земли.

Туман, опасаясь ожога,

рассеялся в складках долин.

 

Свиданья украдкой по средам.

Как невидаль — в небе луна.

Влюбиться ещё напоследок —

надолго ли? — но допьяна.

 

Что птица? Не в двери, так в щели —

в транзитный впорхнёт коридор.

Прощанье сродни всепрощенью

идущих к тебе холодов.

 

Да Бог с ней… Багрянец пылает,

и смену ноябрь отдаёт,

не сетуя, благословляя

жар-птичий её мимолёт.

 

2013

 

ОДИНОЧЕСТВО И Я

 

Щедро гостя привечаю

на изломе января.

За ночным столом, за чаем

одиночество и я.

 

Пробуй, гость, пирог с малиной,

и варенье, и халву.

Я живу наполовину —

я теперь одна живу.

 

Оттого с такой охотой

угощаю пришлеца —

одарить его заботой

и печаль свести с лица.

 

Трудно верится в удачу —

хоть одной живой душе

рассказать, что я не плачу,

я оплакана уже.

 

Я чаёвничаю наспех,

и срываюсь, и бегу.

Я вчера любила насмерть,

а сегодня не могу.

 

Я теперь живу украдкой,

затаилась — и живу.

Изменяются повадки

и привычки наяву —

 

по ночам не выключаю

верхний свет с недавних пор.

Доливаю гостю чаю,

продлеваю разговор.

 

Кто-то в доме — и не страшно

снам отправиться вдогон.

Встану утром — гость вчерашний

ставит чайник на огонь.

 

ПЕТРОГЛИФ

 

Кормилец памяти, ловец

оленьих душ, неандерталец,

во мне пещерный человек

как постоялец обитает.

 

Кипит совместное житьё.

По силам делится работа:

мне — кройка, стирка и шитьё,

ему — рыбалка и охота.

 

Но, ближе к ночи, на стене

он чертит линию косую.

Слова достались только мне.

Он нем. Поэтому рисует.

 

Всё то, что за день увидал,

а жестом выразить не сможет:

чудного зверя и овал,

на солнце зимнее похожий.

 

Для речи не готов надел.

Нет пашни для засева литер.

Он пересказывает день

в своих бесхитростных граффити.

 

И быт суров, и зверь трёхглав,

и прост, но самобытен почерк.

Для сбитых в строчки пиктограмм

я — персональный переводчик.

 

Но сколько ни держи размах,

какие истины ни трогай,

любовь останется в стихах,

как неразгаданный петроглиф.

 

Как голос крови, вопреки

векам живой и невредимый,

но на земные языки

пока что непереводимый.

 

2013

 

 

* * *

 

Что нам, дожившим до весны,

зарницы, зарева?

Проснёмся и читаем сны

ночные заново.

 

И пересказываем вслух

шаги и шорохи.

Ах, утренние речи двух

в постельном ворохе...

 

Как напряжённые мосты,

обнявшись, замерли.

Восьмое чудо ночи — ты

в рассветном зареве.

 

И — как на хлеб — на чудеса

приходят птицы —

запомнить наши голоса,

из рук напиться.

 

РАЗГОВОР С ВЕРТИНСКИМ

 

Встречают по одежке…

 

— Много ли дадут за строфу?

 

— Меньше, чем на чай — лабухáм:

лиру эмигрантскую, фунт

стерляди вприкуску к стихам,

 

марочку вдогонку к письму,

марочные вина — к вине.

Мир встречает нас по уму,

кредитуя блеском монет.

 

— Хватит ли любви на прокорм?

 

— Много нас для пяди земли.

Спит Россия — под колпаком.

Колыбельный плач, ай-лю-ли.

 

— Плачь, Пьеро, но вечным пером

дирижируй сном хоровым.

 

— Нас проспал берлинский перрон,

не отметил в метриках Рим.

 

Высох куст лавровый. Плоха

почва европейских веков.

Мир встречает нас по стихам —

чем привык — терновым венком.

 

Тает век, как мартовский снег,

и в бессмертье веришь с трудом,

и опять тревожит во сне

слово позабытое — «дом»,

 

и идёт Москвой шепоток:

к марту, как спадает мороз,

слышится чудной тенорок

между Новодевичьих грёз.

 

____________________

Александр Николаевич Вертинский (1889–1957), киевлянин по рождению, вернулся в Россию в 1943 году после 23-х лет эмиграции. Умер в Москве, где и похоронен на Новодевичьем кладбище.

 

* * *

 

Помилуй, боль, я правдой отслужу,

твои поля переберу руками,

расправлю стебель и разглажу камень,

и зёрнам о колосьях расскажу.

 

Спасибо, боль.

Спасибо за труды,

за продолженье и преображенье,

за то, что из оттаявшей воды

опять моё пробьётся отраженье,

 

за передышку между схваток, за

покой и плодотворные потуги,

за то, что годы зарева и зла

мы прожили, не зная друг о друге.

 

 

***

 

В мой дом стиральная машина

вошла и встала у стены.

О, как мне дороги, мужчина,

реализованные сны!

 

Я стала женщиной твоей,

когда взвалила ей на плечи

тоску о чистоте вещей

(себе — о чистой русской речи).

 

Я стала женщиной опять.

Во мне легко скончалась прачка.

Но тянет Город постирать.

Гляди — весной Подол испачкан.