|
Александр Хинт
* полый звук – и как будто открылась дыра на потёртой изнанке кармана, словно тень эхолота пришла в этот мир или капли дождя запаял ювелир в запотевшие серьги тумана;
и цепляясь за ветер, как по проводам до бетона, стекла и фальшивого льда проходя водосточное горло, в тёмной яме оркестрика выпасть пока в лёгких флейты, извилистом сне мундштука, непомерной утробе валторны –
а потом, выбираясь наверх по глотку, по слюне языка, оторваться от губ лейкоцитами спёкшейся крови, и протяжно не веруя в то, что поём, но уже до конца говорить на своём, на родном, крысоловьем
* У двора, в котором тени понадёрганы из пакли невесомых совпадений, голоса весну до капель расплескали, многосвечьем, до стекания бельканто, перезванивая в те, что заморожены зеркально.
В белый молох дымохода тишину хотел смести шорох, ветреная хота продолжающихся птиц.
Ниши выпавшего дыма проявляют на изгибах негативы херувимов; их псалмы исповедимы, уплывают к эмпиреям вещества, не успевая рассказать о том, что время – ангел с тонкими губами
Рахманинов
В эбонитовом льду отражений живой инструмент растворяет ручное тепло, выводя на стаккато, невесомый разбег молоточка кивает струне в предвкушенье бравады
нарастанием перечня клавиш – и насквозь пройдён, подгоняемый эхом созвездий в развилке акации выбегающий прочь, ускользающий призрак времён с деревянными пальцами.
Различая туше до удара, рояль-телепат отвергает повтор вопреки сухощавому рондо, и уже партитура огня приглашает в себя наравне с кислородом
заглянуть за планеты уклон, увидать далеко за слезами вещей и ошмётками шрамов истории оправданье теней, и бессмертных вовек мотыльков адреса траекторий.
И, на отзвуке тая последними нотами крыльев, как проглоченный шмель или медленный серый укус его, на лету удивиться – успеть – как измученно выглядит объяснённая музыка,
словно горло реторты теперь продолжение комнаты в укороченный рай, половина подковы нашедшему, словно нож соль-минора и есть ощущение свежего голода от непроизошедшего
* простому эху незаметных сил. Стекала флюорография струи по венам хлорофилловых занятий в метабиоз; срезая изнутри цветы, металл перемещал за двери из медленного детства суеверий и временных вещей – на раз-два-три.
Осколки и цветное остриё промытого глазка небесной лавки раздаривало солнце на булавки, когда он, просто, досчитал до трёх.
И те, кто отвечал за первый блик, что вышел стоном, не теряли время – хоть не было его – читали требник, на линии огня швыряли семя, запутывали в панцире улик улитки, остывающей на склоне, что не имела признаков лица, но – родственник, по линии кольца, зажатого в разорванной ладони
* ...я, Лизхен, сейчас в неком месте, похожем на старый и вязко-седой порошок. Знаешь, им тётя Клара лечилась ещё до войны? Но она умерла ведь, ты, помню, писала. Повсюду копчёная наледь, и здесь, без сомненья, глухая провинция ада. Формально я числюсь, наверное, тенью солдата.
Пока облака отдыхают от дыма и сажи подвозят вагонами грешников, Лизхен – размыты их лица, и будто протёрты сквозь мелкое сито, а чем все они провинились неведомо даже и Господу Богу. Зато это знает рейхсфюрер. Мои поздравления тёте Рози – её куры ещё пару лет будут боле живучи, чем люди. Пустеют слова, как глаза Иоанна на блюде.
Вдали канонада венчает моё поколение, всё песни, бравада. Настойчивое проявление арийской мигрени – умение мыслить литаврами. Придумано, кстати, не нами. Простим Атлантиду: со всеми её парусами, дворцами, кентаврами её многократно сжевала простая ставрида, и плюнула, не поднимая вообще плавника. Ставриде, конечно, доступно искусство плевка, оно и понятно: лекало хвоста, чешуя наследуют форму весла – значит, Лизхен, с горбами все рыбы в той жизни галерными были рабами. Я помню то фото, где Ганс обнимает меня.
Рояль мой пылится, ты пишешь? Увы, несомненно теперь мне уж не одолеть Дебюсси и Шопена и, значит – Шопен победил. Впрочем, он побеждает всегда. Коченеет нога, но простые детали вещественного бытия оставляем за кадром проектора, Лизахен. Время менять караулы. Как в меццо-сопрановой школе заданье на завтра – на всех проводах уцелевшие птицы уснули.
Прожектор целует прожектор арктическим светом и медленно бьёт по кюветам. Элизахен, веришь: на западных склонах живёт фантастический вереск, стада антилопные трутся о ласковый ветер, сирены поют для драконов, идущих на берег
Нас нет, но мы можем ещё рассказать друг другу об этом
* В рукомойники оттепели подтекал белый двор. Воробьи, не таясь, продолжали своё воровство по протекции сумрака, что запаял по краям рукава и карманы деревьев – там был только я, шестилетний, с измятыми клочьями на голове. Перемокшие голуби звали какой-нибудь хлеб, но коверкали слово, пока фиолетовый март раздувал огоньки перебранки соседних веранд, дожигая оконные гренки; забытый чердак сообщал омофонами ветру, что можно и так – и унылый наждак, и железо; в бездонный квадрат домовой планетарий впечатывал видеоряд, гороскопы во мраке вращали своё колесо... От ближайшей звезды, словно та опознала лицо, откололась снежинка и таяла прямо во двор. В тот же миг я бесследно уснул. И сплю до сих пор
* расправиться с родословной и кредиторами у смерти валентность сухого льда
оба ходят на кухню по очереди на цыпочках
этого шороха за стеной мне хватит на триста лет
_________
Тель-Авивский клуб литераторов
Объявления: |