Анна Файн

 

КОЛОДЕЦ  ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЙ

 

 

Арик и Геля  познакомились в интернете. В те далекие времена никто еще не слышал ни о каких социальных сетях, и создатель фейсбука  под стол пешком ходил. На их общем форуме в ходу были выражения типа «прикалываться» и «подкалывать». Иногда колющие орудия  превращались в стрелы Амура. Возникали мимолетные романы, тающие в гиперпространстве, как эхо далекого взрыва.

 

Геля, в отличие от Арика, успела набраться опыта, потому что ходила на форум регулярно, как ответственный  римский сенатор. Она вовсю «разводила» нового знакомого, удваиваясь и меняя маски. . Когда Геля  входила под своим именем, на экране возникал портретик-авагар: огромные, чуть навыкате, глаза, пышные золотистые кудри,  очень светлая кожа. Арик же выбрал себе странную вывеску: зеленый осьминог в черной шляпе. Геля привыкла к осьминогу  и не придавала шляпе  особого  значения.

 

Общение перешло из форума в электронную почту, и  каждый  вечер из всех  новых писем  Арик первым делом выхватывал Гелино.  Он рассказал ей, что ему тридцать пять,  увлекается каратэ,  разведен и живет один на съемной квартире в Тель-Авиве. Геля же отделывалась шуточками о своей, как она говорила, «недолгой, но содержательной жизни». Однако к этому времени Арик вполне обжил интернет. Он набрал ее данные в поисковой программе и вышел  на  персональную страничку Ангелины Шрайбман, тридцати лет,  художницы из  Рамат-Гана. Работы  висели тут же. Странные картины, но Арик не очень-то  разбирался, и решил, что так и надо. Особенно запомнилась одна: обнаженная женщина сидит в дупле дерева, согнув ноги, подбородок упирается в колени, а вертикальные бороздки древесной коры обтекают ее фигуру, как водяные струи.

 

Они долго откладывали встречу в реале. Покуда твой  вес исчисляется не в килограммах, а в  килобайтах,  все тебе нипочем. Можно окружить противника толпой фиктивных друзей и засмеять со всех сторон.  И с девушками так же. Не отвечает на приколы – сделай другую, и с ней кокетничай на глазах у первой.  Но реал  – не интернет, здесь каждый за себя, и  в единственном числе.  

 

Они встретились зимним вечером на автобусной остановке напротив торговых залов «Азриэли». Арик бросил мотоцикл на  боковой улочке, но шлема не снял. Обменялись стыдливыми, дурацкими приветствиями – он нарочно гундосил  и косолапо ставил ноги, чтобы казаться смешным.   По висячему мосту, составленному из блестящих трубочек, прошли внутрь  – упругое покрытие  проседало под ногами, и обоим чудилось, будто мост раскачивается над бегущими по шоссе автомобилями. Геля разволновалась  – холодный ширик прокатился  по животу. То ли  мост слишком  зыбко пружинил  над шоссе, то ли Арик с первого взгляда показался красавцем и героем, и оттого она боялась ляпнуть какую-нибудь чушь.

 

Стеклянно-металлический мир Азриэли вспыхивал огнями и гудел голосами и музыкой. Прозрачные кабинки лифта, нанизанные на сияющие опоры, поднимали и опускали пассажиров. Геля и Арик  вознеслись на крышу. Здесь было совсем пусто и холодно, зато никто не мешал разговаривать. Совсем близко светились редкими ночными огнями  два небоскреба – гигантский цилиндр и трехгранная призма, отраженные друг в друге,  а напротив, через шоссе,  – суровое, как кувалда, здание министерства обороны. Откуда-то донеслась космическая музыка электроинструментов.  Геля огляделась – под спутанными зарослями  ржавой арматуры, в нижнем этаже недостроенной третьей башни,  дергались  на пыточных тренажерах  толстяки и толстухи в искрящихся  трико. 

 

Она шла за Ариком, любуясь его  спиной, обтянутой спортивной курткой из  черной кожи. Он   будто вырос здесь, среди стеклянных пирамидок  над  потолочными окнами торгового зала, среди  сухих цветочных  стеблей, похожих на  алюминиевые трубки. У цветов были  острые, твердые  лепестки, тоже как будто сделанные из металла.  Мотошлем,  по которому  змеились длинные огни города, превращал Арика  в героя фантастического сериала.   «Ничего себе Арик, - подумала Геля, - целый Арнольд! Реально Терминатор!  Только бородку я бы тебе подрезала. Тяжеловата,  плохо смотрится под шлемом» Она уже сколько лет работала дизайнером и считала свой вкус  безупречным.  

 

Геля  посмотрела на башни Азриэли. Темные окна того же цвета, что и ночное небо, на черном фоне  выделяется только нежный рисунок металлических перепонок. Скользкий ртутный шарик снова прокатился по телу. Небоскребы казались хрупкими, ломкими, как постройки из детского конструктора, и до боли напоминали  две трагические башни, что стояли когда-то  на Манхэттене. Геля вдруг представила, как вон тот самолет, темным жуком ползущий по небесной тверди, разворачивается, нацеливает жало, снижается, снижается, и...  Нет, не надо такое воображать, тьфу, тьфу, тьфу. Она нервно откинула голову и зажмурилась.

 

-           Что щуришься, девушка? – спросил Арик  нарочито  гнусавым  голосом и скорчил рожу.

-           Ветер глаза режет. Холодно тут.  

-           Так. Пошли съедим и выпьем чего-нибудь горячего.

 

В кафе,  неуютном, как вагон-ресторан, с маленькими столиками вдоль узкого прохода,  Арик наконец снял шлем. При этом он выронил какой-то плоский, черный предмет,  наклонился за ним, поднял и нацепил на макушку. Геля открыла глаза чуть шире. То была бархатная черная ермолка, какие носят ортодоксы.  

 

Вот это да! Геле приходилось встречать  каратистов, да и мотоциклистов тоже. И черно-белых «пингвинчиков», шустро семенящих по улицам Бней-Брака, она перевидала в немалых количествах из окна автобуса по дороге  на работу.   Но чтобы благочестивый  каратист-мотоциклист в ермолке под шлемом!   Поразмыслив, Геля решила, что никакой он не богомольный, а просто пижон. Хочет казаться умнее, а шапчонка средневековая придает любому оболтусу важный, академический вид. Настоящие «кашерные» евреи  с девушками в интернете не знакомятся, и не играют в электронную любовь.  

 

Он молчал, нетерпеливо ожидая ее реакции. Геля, как ни в чем ни бывало, заказала себе куриную ножку и салат.  Арик ограничился чашкой кофе из автомата. Он прихлебывал  и посматривал на Гелю. Она одновременно пленила и удивила его. Все оказалось на месте – очень светлая кожа,  чуть выпуклые глаза, густые рыжеватые волосы, осветленные до золотистого оттенка. Но  интернетовская картинка  скрыла главное: в Геле было не меньше ста кило  при могучем росте метр восемдесят. Арик никогда еще не обнимался  с великаншами. Но как изящно  распределены эти сто с лишним килограммов: солидная  их  часть  пришлась на бюст – когда Геля наклоняла голову, ее подбородок  почти упирался в богатый  вырез кофточки. Из прочих достоинств отмечалась довольно стройная талия, плоский живот и широченные бедра. Гормональные вихри, бушевавшие в Гелином организме, намели эти упругие холмы, именно они, а не обжорство. Она ела осторожно, деликатно откусывала маленькие кусочки, жевала не жадно, не торопливо. Обжоры так не едят. Геля была большая и полная, но не сдобная, а сахарная – длинные белые пальцы, узкие у основания и у кончика, но с пухлой  средней фалангой.  А ногти прозрачные, как острые лепестки тропических цветов, только что виденных на крыше.  И смех – милый грудной смех, какой  лишь у полненьких и бывает. 

 

Они стали встречаться. Геля вскоре  поняла, что бархатную  скуфейку каратист нахлобучил не для понтов. Арик,  родился  в  буйном закавказском городе на берегу Каспийского моря. В таком месте всякий, даже самый мирный человек осваивает  искусство уличного боя.  Особенно если ты один на всю округу сын  польских евреев, и за тобой не стоит древний  и многочисленный горский клан. Арик проявил родовую живучесть  – его  не покалечили, он вырос, выучился на музыканта и часто  играл на свадьбвх. У него была особенная гитара – тяжелый гриф смастерили на заказ из цельного куска дерева. Когда  веселье переходило в драку, Арик оборонялся гитарой, и мощный инструмент ни разу не подвел его.   Но пришлось взяться и за  каратэ. Дальше – больше. Медитировал по ночам, изучал индийскую философию и бахвалился, что забегает в астрал, как в институтскую курилку.  Что бывает с такими в Израиле? В спецназе служат, скажете вы. Да, и это случается, но Арик терпеть не мог армию – слишком вольная натура.  Зато  увлекся еврейской мистикой, нашел кружок, где в гибельном восторге  ждали Третьей мировой, а спасти  от страшной участи могла лишь Каббала. Шли годы, кружок нео-каббалистов все больше превращался в советский колхоз. Свободолюбивый каратист сбежал и оттуда.

 

На чьей-то свадьбе в Бней-Браке  Арик встретился  с человеком, одетым, как и все вокруг, в черно-белое. Когда стих гром хасидского оркестра, где наш кавказец  играл уже на обычной электрогитаре,  он оставил друзей-музыкантов и разговорился с новым знакомым.

 

-           Ты бьешься лбом о железные ворота. Дверь не откроется. Полезешь вверх  по камням – упадешь и умрешь.  Я имею в виду духовную смерть, конечно. 

-           Почему? – спросил Арик.

-           Потому что каждая заповедь – сосуд для получения света. Не построишь сосуд –  и света не будет, а будет одно пустословие и ложь.  

 

Так на голове у Арика оказалась черная ермолка, так он сел за святые книги.  Учеба затянулась, и учиться пришлось не Каббале, а совсем иным наукам, необходимым для построения сосудов, о которых говорил учитель.  Далеко не всегда ему  хватало терпения. Часто хотелось  бросить занятия и бегом  преодолеть расстояние до запертых врат. В порыве отчаяния Арик бросил жену и ребенка. Но без жены никто не брал его в ученики и товарищи, а презрение старого  учителя  язвило, как горькое жало:

 

- Раньше вы оба были человеком, - сказал каббалист, - а теперь ты – пол-человека. Иди, ищи вторую половину.

 

Поиски новой подруги обернулись мучением.  Мимо Арика прошла вереница новообращенных, удручающе неженственных и вялых – очки да грустные носы. Одна  хорошенькая  на поверку вышла круглой дурой. Попадались и нормальные, вполне земные девушки, но их пугала нищета – часть и без того скудного дохода Арик отдавал бывшей жене. 

 

Арик страдал. Страдал  по-мужски. Не находил себе места в Бней-Браке. Семейные пары отвернулись от него,  как от чумы, опасаясь, что заразная  волна разводов накроет  их счастливые дома. 

 

-           С бабой так тяжело, - жаловался Арик, - но без нее так хреново!             

 

Однажды он решил: пусть она не будет набожной. Была бы «а идише тохтер». В своей способности  уговаривать Арик нисколько не сомневался. 

 

Прошло несколько месяцев. На четвертую свечу Хануки Арик напросился в гости к супругам Б., вдвоем с Гелей.    Так мы впервые увидели их вместе.  Геля открыто любовалась  своим сокровищем. Она не смотрела на других гостей,  не ела  и не пила кашерный «Киндзмараули», специально припасенный хозяевами для этого случая.   Я думаю, она вообще не видела ни комнтаты, ни горящих свечей у окна, ни  холмов Бней-Брака в осколках  огней. Несколько раз Геля пыталась шутливо хлопнуть Арика по руке, но он  уворачивался, выдергивал руку и грозил ей пальцем, как напроказившей девчонке.

 

Как раз в тот вечер Геля впервые задала Арику обидчивый  вопрос:

 

-Почему ты никогда меня не касаешься? Даже за руку не возьмешь? Я что, прокаженная, да?

 

-           Дорогая Геля, - Арик покраснел и наклонил голову, -  я с удовольствием взял бы тебя и за руку, и за ногу, и даже в жены, но...

 

Он принялся сбивчиво  бормотать что-то о чистых и нечистых днях, о микве, и о странноватых правилах совместной жизни, все болоше и больше запутывая Гелю и невольно отстраняя, отталкивая ее от себя. Наконец Арик замолчал и, быстро взглянув на подругу, отвел глаза. В его быстром взгляде было столько горя и мольбы, что Геля сдалась – согласилась почитать книжку с многообещающим названием «Секрет еврейской женственности».

 

В книжке ничего не говорилось  о женственности,  зато уделялось большое внимание вещам малоприятным, если не сказать – гадким: цвету женских выделений, проверочным тряпицам и еще какой-то дряни. Автор явно перепутал название: написал «секрет», а нужно было – «секреция». Вдохновенно-отвратительные пассажи  из  книжонки и слащавые агитки   прочих Ариковых брошюрок

( суббота  звалась  «дворцом времени», миква – «таниственными водами») смешались для Гели в неприятную, пошловатую бурду – компот с прокисшими тряпками.  Ей хотелось навсегда выплеснуть  эту гадость, выбросить и забыть, но она уже любила Арика всерьез. И принимать его надо было целиком – вместе с религией, каратэ и мотоциклом.

 

Тогда-то она мне и позвонила. Видно, Арик посоветовал ей меня в качестве «знающей женщины». 

 

-           Видишь ли, Геля, - начала я, закрыв двень кухни, чтобы детские вопли не мешали разговору, - миква – это совсем не то, что ты думаешь.

 

Я понятия не имела, что думает Геля, и думает ли вообще. Но мне казалось, что Бней-Брак в ее представлении –  клоака, где голодные дети рвут куски хлеба друг у друга изо рта, где вши ползают под париками замужних женщин,  стены домов  воняют  помоями,  льющимися  прямо на головы прохожим, а из  окна глядит смазливое личико еврейки, украшенное потемневшими бусами. А миква, уж конечно, - грязная лужа, вокруг которой копошатся  старухи, трогающие холодными пальцами  робкую плоть молодых женщин.

 

-           Миква, Геля, - это... Мендель, оставь Шейлу в покое! - пока я собиралась с мыслями, дети ворвались на кухню, -  Шейла, не реви. Менди, мать твою, то есть, меня, чтоб мы оба были здоровы! Иди в свою комнату и не показывайся, пока я тебя не прощу. Шейла, лейкопластырь и йод на молочной стороне кухни.. На молочной,  тебе говорю. Вот видишь, Геля, как меня дети дергают? А в микву придешь, сядешь в ванночку... Дверь замкнешь на блестящий такой ключик... Ни один звук не проникает с улицы, и никто, никто тебя не трогает. Сидишь хоть час, хоть два, никто в дверь не колотится, не орет. А ты ногти себе обрезаешь  и думаешь:  как это законы Творения проявляются во всем, даже в самых пустяковых и дурацких вещах.

 

-Например? – спросила Геля.

-Например, взять хотя бы наши ногти.

-Ногти? – удивилась Геля.

-Да, ногти. Так, на вид – пустяк из пустяков, то ли атавизм,  остаток  блестящего покрова Адама до грехопадения, то ли Божий подарок – для самозащиты. А в микве видишь их, как есть.   Отстригаешь и думаешь:  пусть Господь  избавит меня от лишнего эгоизма, как от этих хватаолк, - я впала в агитаторский раж и забыла о блинах, подгорающих на сковородке. 

 

-           А  стричь обязательно? – спросила Геля.  

 

Я вспомнила чудесные Гелины ноготки, похожие на лепестки белых цветов, и ответила мягко:

-Ну, по закону не обязательно. Но есть такое обычай. Можно, вообще-то и с ногтями окунутья. Главное, чтобы были чистые.

-Понятно, - сказала Геля.    

 

-           Вот, значит, сидишь ты в микве и думаешь: я царица и готовлюсь к встрече с царем. А баланит – служительница миквы – это моя  служанка. Ты помнишь картину Рубенса «Вирсавия»?

-           Ну, конечно, помню. Я же художница.

-           Представь себе, что ты – Вирсавия, Бат-Шева, то есть, по-нашему. А служанка с покрывалом в верхнем углу картины – это прислужница миквы.

-           А негритенок с письмом и собачка из нижнего угла  – они тоже в микве работают? –  поинтересовалась Геля.

-           Негритенка и собачки не будет. Но в остальном – ты Бат-Шева, а твой возлюбленный муж – царь Давид, ни больше, ни меньше.  

 

- Миквы бывают разные, - продолжила я, - есть хабадская, а есть обычная, та, что зовется в народе «Хазон Иш».  Хабадская  широкая и неглубокая. Погружаясь в нее, женщина уподобляется рыбе. Но лично мне превращение в рыбу кажется подозрительным. Дело в том, что миква и вправду меняет человека. Кто знает, может, я войду женщиной, а выползу полу-женщиной, полу-рыбой, обдирая чешую хвоста о мощенные кафелем ступеньки?   С одной хасидкой случилось. Прислужницы завернули ее в пальто, принесли домой и положили в ванну. Так она и плавала в ванне, одетая в домашний халат и чалму, пока личный самолет одного богатея  не доставил ее прямо в Штаты. А там уж   ребе произнес над ней стих: «... и расплодитесь, как рыбы, в пределе земном». Тут бедная русалка выздоровела.  Обернулась женщиной, да такой плодовитой... Уже восемнадцатого рожает, чтоб они были здоровы, амен и амен!

 

- Амен, - неожиданно согласилась Геля.

 

- А обычная миква, та, что «Хазон Иш», она высокая и узкая, как коолдец. В ней погружаешься строго вертикально. Приседаешь – и  колени плывут ко лбу, пятки отрываются от пола, и вся ты на минуту превращаешься в эмбрион, зародыш в чреве матери, а миква становится материнской утробой, вода  – околоплодными водами. Тут-то ты и рождаешься заново. Ведь в  тебе умерло самое твое главное, женское. В микве оно рождается снова, а вместе с ним – и ты вся, твоя душа, твое тело.

 

А это и есть наше  основное желание – родитья заново. Во всяком случае, мое. Мне все время кажется, что еще смолоду  жизнь как-то искривилась и потекла по чужому руслу.  И так вдруг жаль, что большая часть жизни пройдет   на Ближнем, а не на Дальнем Востоке, и не услышу я звона колокольцев по дороге в Мандалай, где суда стоят у свай.  Прожить две жизни за одну – ты понимаешь меня, Геля?

 

-Да, понимаю, - ответила она, - я как раз для этого захожу в интернет каждый раз под новым ником и с новым авагаром.

 

   -Ну, в добрый час, - напутствовала я ее, - главное, чтобы в первый раз баланит хорошая попалась. Это очень важно.

 

Вышло так, что в ночь  Гелиного   погружения в воды миквы прошла над нашим городом гроза. Улица рабби Акивы, обычно оживленная в ранние ночные часы, была совершенно пуста. Ветер трепал полотняные навесы над черными витринами, раскачивал провода, срывал вывески и дорожные знаки. Геля ступала  по колкому и скользкому ковру из содранных пальмовых листьев, придерживая двумя руками вязаный берет – она надела его, чтобы выглядеть, как  замужняя женщина.  Теперь же плотный берет  помогал защитить уши от ледяного ветра.  Геля зачерпнула холодной воды краем низкого сапожка, плотнее прижала берет  и  перешла на другую сторону улицы.  Она свернула в узкий, затемненный дождем переулок.  Миква была где-то здесь.

 

Вокруг Гели столпились домики первых поселенцев Бней-Брака – невысокие  украинские хатки, когда-то крытые соломой, а в последние годы –нарядной красной черепицей. Но под  густой дождевой завесой черепица ничем не отличалась от темного шифера, и Геле почудилось, будто она попала в еврейское местечко столетней давности. Блуждать среди перепутанных улочек и тупичков можно всю ночь, а спросить дорогу  при такой погоде  было не у кого. С полчаса проплутав под раскатами грома, Геля чудом вышла к зданию поликлиники, в глухом дворе которого притаился вход в микву, еле освещенный крошечным фонариком.

 

Видно, из-за грозы ни одна женщина, кроме Гели, не  решилась в тот вечер выйти из дома. В предбаннике  скучали прислужницы, сидя  рядком  на стульчиках и сложив руки на животах, обтянутых кружевными передниками. Правда, когда Геля открыла дверь, ей навстречу вышли две посетительницы  – женщина чуть старше Гели и совсем молоденькая девушка. «Зачем девочку в микву? – подумала Геля и с ужасом догадалась, что это невеста.  Мать привела ее окунаться перед свадьбой. Сердце Гели заныло от неизвестности и тоски, холодный шарик прокатился по животу  - смелая и языкатая в интернете, в жизни она не отличалась ни дерзостью, ни  силой духа.

 

Пятеро сидели перед Гелей – четыре прислужницы и кассирша.  И вот прозвища четырех прислужниц: Англичанка, Сефардка-пофигистка, Блаженненькая и Карлуша-копуша.  Расскажем же по порядку о каждой из них, ибо без них миква – не миква: они следят за тем, чтобы женщина погрузилась вся, от пяток и до кончиков волос. Их благословение на тысяче соитий, их придирчивые глаза на всякой плоти.

 

Англичанка – высокая, статная тетка. Она красива, однако  красота ее незаметна из-за больших очков и чалмы, надвинутой  прямо на оправу. Англичанка давно живет  в Бней-Браке, но стойкий британский акцент никак не сходит с ее языка.   Она выглядит ученой женщиной, и к   ней  прибегают за советом  бесплодные и те, у кого нелады в супружеской жизни. 

 

Сефардка-пофигистка – молодая, крепкая баба - заходит в номер широким, решительным шатом. Голосом густым и плотным, как сама она, вопрошает: «Когда отделила ты чистые дни свои от нечистых? Уши-зубы-руки-ноги-контактные линзы-вставные челюсти?, - и не успевает женщина ответить на  вопросы, быстро проводит ладонью по ее пяткам и также быстро ведет окунаться. Окунув же, громко кричит: «Кашер!» и, благословив очистившуюся, идет очищать следующую бездумной, повелительной походкой.

 

Блаженненькая заходит в комнату бочком, ссутулившись, словно стесняясь слишком высокого роста и чахлой груди. Она робко спрашивает, согласна ли женщина, чтобы ее окунула именно она, и дождавшись согласия, ласково задает свои вопросы.  Вогнутое, плосконосое личико Блаженненькой не улыбается даже –  лыбится от невыразимого счастья. Она служит, она исполняет высокое предназначение! Ей вверена тайна супружеской любви, с ее легкой руки рождаются в Бней-Браке новые младенцы!  Блаженненькая долго ищет под ногтями и в волосах у подопечной, словно не решаясь расстаться со священным долгом.  Ее огромные серые глаза – награда за невзрачность лица и тела – омывают женщину еще прежде, чем та погрузится в воду. Благословение Блаженненькой искренне, как похвала любящей матери.

 

А о Карлуше-копуше я  пока что не буду ничего рассказывать. Нам еще предстоит встретиться с ней, как и Геле.

 

-           Что вам угодно? – спросила кассирша.

-           Комнату с ванной, - ответила Геля, как я ее научила.

-           Хасидская или «Хазон Иш»? – спросила кассирша.

-           «Хазон Иш», - ответила Геля.

-           Полотенце нужно? – спросила кассирша.

-           У меня свое, - сказала Геля.

-           С вас двенадцать шекелей.

-           А куда мне идти?

-           Да куда хотите. Здесь сегодня только вы, больше нет никого. Вон в пятую идите. В пятой хорошо.  

 

 В комнате было тепло, даже жарко. Геля сразу стянула рюкзак с купальными принадлежностьями, сняла пальто и шапку. Она замкнула дверь на блестящий никелевый ключик и осмотрелась. Неплохо, совсем неплохо – почти  как в пятизвездочном отеле. Стены от пола до потолка облицованы блестящей кремовой плиткой, гладкой, как сливочное масло.  Напротив входа, в мраморной нише – ваза с вьющимися растениями. Геля потрогала листики – пластмассовые, конечно. Живые не выдержали бы в глухой комнате без окон. Справа была ванна, на вид чистая.  Рядом умывальник, а  под ним  в тазике с хлоркой плавали резиновые тапочки. У другой стены, за никелевыми перильцами – миква,  глубокая и  узкая, как колодец.  Сначала Геля не заметила воды и испугалась, а потом присмотрелась – вода доходит до второй ступеньки. Проточная, если верить книжкам, но течения  не  заметно.

 

Большую часть подготовки брезгливая Геля провела у себя дома. Но она боялась, что прислужницы заподозрят ее в халтуре, поэтому наполнила  ванну теплой водой, уселась   и снова осмотрела  ногти, почистала зубы, расчесала волосы. В конце концов ей надоело мокнуть, она встала, завернулась в полотенце и нажала на кнопку вызова. Загорелась лампочка, и еще одна – как догадалась Геля – в предбаннике  у служительниц. 

 

Через минуту раздался стук в дверь. Геля повернула ключик и открыла.  «Ты готова? - послышалось из коридора. В комнату вошла  карлица в кружевной наколке поверх кудрявого синтетического парика. Ростом она была с пятилетнего ребенка и приходилась великанше Геле как раз до живота. Ее широко расставленные глаза остановились точно напротив тех   мест, которые Геля  так боялась выставлять напоказ. Длинные зубы карлицы угрожающие торчали вперед, и Геля задрожала.  Ледяной шарик прокатился и замер. Геля поджала мыжцы живота,  и, вместо того, чтобы снять полотенце,  запахнула его еще плотнее. 

 

Лицо у Карлуши-копуши  совсем не противное. Обычное лицо, ну, разве что, землистого цвета.  То есть, серо-песчаного, ведь у нас какая земля?  Пески да суглинки.  Разве что  землистое, ну и зубы слишком велики для узкой челюсти, и оттого рот у Карлуши  никогда не закрывается. Чтобы скрыь этог недостаток, карлица все время улыбается. Но улыбка у нее не ласковая, не радостная, как у Блаженненькой.  Скорее, злорадная у Карлуши улыбка. Мол, по-быстрому хочешь, милая, а по-быстрому не выйдет!

 

-           Когда ты сделала перерыв чистоты? – спросила прислужница, и Геля  сдавленным  голосом назвала день.

-           Ногти – волосы – зубы – уши - груди – пупок – контактные линзы – вставные челюсти, -  завела Карлуша обычное свое перечисление, чтобы напомнить Геле обо всем, что та должна была снять или проверить. Превращение не будет полным, если между телом женщины и водой встанет хоть малейшая преграда: приставшая к щеке ресничка или серьга, забытая в ухе.  «Нет, нет, нет, - отвечала Геля, как заведенная. Контактные линзы она сняла еще дома, чтобы случайно не утопить в микве.

 

-           Давай, я проверю стопы, - сказала Карлуша. Геля поставила ногу на край ванны, и Карлуша,  не наклоняясь, принялась копаться у нее под отстриженными ногтями. «Грязно, грязно, грязно, - ворчала она. Из-за мощной груди Геля не видела, что делает  карлица, но чувствовала, что та колет ее под ногтями  чем-то острым. Затем она долго терла пятку Гели пемзой и смывала водой. Расправившись с одной ногой, Карлуша принялась за другую – снова колола и приговаривала «грязно», затем вздохнула, и опять принялась за первую ногу.

 

-           Мы ведь эту уже сделали! – пискнула Геля.

 

-           Грязно, грязно, грязно! – громче пригрозила  карла и повторила всю процедуру сызнова.

 

Ну, что вам сказать? У нас в Бней-Браке всем известно,  что внешний мир – зеркало внутреннего. Преисполнись Геля почтения  к закону – и к ней вошла бы Англичанка. Но в сердце Гели жил маленький страх.  Карлуша – она и в обычное-то время копуша. А в  день, когда из-за грозы в микву никто не пришел,  и торопиться было совершенно некуда, в тот день она превзошла самое себя. Покончив с ногами, прислужница схватила Гелю  за  руки. Теперь Геля  видела, что   пихают ей  под ногти –  длинную и острую, как игла,  деревянную зубочистку. Ногти на руках Геля не отстригла, она хотела сохранить свой великолепный маникюр. Карлица долго водила зубочисткой, потом вздохнула, достала из кармана общественные ножницы, снова вздохнула, сказала «Грязно! – и задумчиво отхватила ноготок  на Гелином мизинце. Геля вскрикнула, но было  поздно. белые лепестки опадали один за другим и исчезали в землистом кулачке  карлицы.

 

Закончив, Карлуша выбросила ногти в сливную трубу на полу ванной.  Она приказала Геле снять полотенце, осмотрела  спину – нет ли прилипших волос -  и велела окунаться.

 

Геля спустилась и стала в микве лицом к ступенькам.

 

-           А за ушами-то, за ушами! – вдруг закричала карлица, и, перегнувшись через никелевые перильца, отогнула Геле ухо. Больно хрустнул какой-то хрящик. Карлица еще больше  свесилась с перил, ее ножки в детских ботиночках оторвались от пола, тяжелая голова потянула  вниз. Карлуша чуть не плюхнулась в воду, но все же нагнула к себе голову Гели и покопалась за вторым ухом.      

 

Геля присела и тут же обожгла спину о горячие батареи центрального отопления. Она встала и воспросительно посмотрела на карлицу.

 

-           Нехорошо, - сказала Карлуша, - ты коснулась стены. Сделай шаг вперед и поставь ногу на ступеньку.

 

Геля сделала шаг вперед, он получился слишком широким. Приседая, она больно ударила колено о жесткую ступеньку. Вода смягчила удар, но черное пятно все же расплылось под нежной кожей новоявленной Вирсавии.  Второе погружение тоже не получилось. Геля была слишком велика для узкого колодца. Она присела восемь раз, прежде, чем карлица крикнула «Кашер!» и опустила полотенце ей на голову.

 

Геля стояла напротив карлицы, скрестив руки на груди, и молчала. Надо было произнести благословение, но она начисто забыла, какое именно. Выходя из дома, Геля несколько раз повторила его про себя, но теперь забыла, забыла напрочь. Она была уверена, что прислужница разоблачит ее и побежит к раввину узнавать, что делать с  незамужней самозванкой.  Но тут Карлуша вдруг  пришла ей на помощь. Геля повторила слова благословения, чувствуя, что вот-вот упадет в обморок и утонет на месте.

 

-           Окунись еще для верности, - приказала карлица.

 

Геля присела. На этот раз у нее получилось сразу. Ноги оторвались от пола, колени и лоб поплыли навстречу друг другу, и она застыла в невесомости. Мир растаял в воде. На минуту Геля превратилась в свою героиню  – женщину в дупле дерева. Водяные струи обтекали ее, к