Елизавета Михайличенко

ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ!

УТРЕННЕЕ

Утром люди похожи на хрупких слепцов –

опасное и красивое время.

Шарят руками по воздуху – женщины ищут кольцо,

мужчины – женщин и стремя.

Люди кофе находят и взгляд их становится чёрен,

он наполняется мыслью – как бы так потеряться...

В голове происходит перетирание кофейных зёрен

в ступке из кости, пестиком ассоциаций.

Это странное время, словно идти по вате,

скорее всего на посадку, но не бояться и взлёта.

Суженное сознание, доступность простых понятий

и замирание смысла, как внутренняя икота.

А пустота остается дома и ждёт ушедших хозяев.

В ремесле ожидания она несомненный профи.

Пока же никто не видит, она по-детски зевает,

играет порванной шторой, лакает разлитый кофе.

СМУТНОЕ ЧУВСТВО УДАЧИ

Это смутное чувство удачи похоже на утро,

вернее на то, что почувствуешь встав в темноте,

если смотришь на старый будильник и думаешь: “Утро...”,

и чувствуешь утро, хоть нет ни просвета нигде,

а даже сильнее сгущается тьма. И осадок

морщины на спящих заполнит, усугубит,

и горло заполнит тяжелая липкая сладость –

опивки дурмана, противного даже на вид.

А в небе фигуры, а в небе ужимки чудовищ,

которым дало подсознанье команду: “Гулять!”,

на них интересно смотреть, но таких не прокормишь,

поэтому я не желаю их всех содержать.

И всё же, и всё же, какая-то мнимая птичка

на призрачной ветке качнётся, присвистнет, и вот –

в окошке твоём замаячит похмельное личико

с глазами такими, как будто кого-то зовёт.

Смутное чувство удачи, спасибо тебе!

Ты беспримерно в этой противной борьбе

за веру, царя в голове, за отечество тоже, –

за всё, что имеешь в виду, повторяя: “О, Боже...”

* * *

Снова молчим о России. Где это? Да там,

тарарам, тарарам, нет нигде, в мелком детстве, прозрачном.

Соединительной тканью исполненный шрам

для организма не значим.

Для памяти? Да. Но и я не застала те лица,

мне нашептали о них: ковыли за станицей,

шинель, ордена, и упрямый поручик Голицын,

что призыву не внял, не вернулся, не стал военспецем,

мне говорили о них постепенные книги,

толстые книги о страсти дворян и народа,

да ладно, ведь образ сложился. Вериги,

свобода, и гулкость души, и простор, и уроды.

Уже не застала. Еще не увидела. Псы

лет комсомольских нет-нет да и тявкнут: Попалась!

Застыв на ветру, руки вытянув, как весы,

пытаюсь понять, что на чашах ладоней осталось.

Но явь протекает сквозь пальцы. А сны упорхнут.

А горечь осадка брезгливо стряхну.

Пустота.

Волчата пустыни из облака жадно сосут

надежду на жизнь.

А вокруг – красота, красота!

ИЕРУСАЛИМСКОЕ

Устройство этого Города не поддаётся

ни здравому смыслу, ни логике, ни сумасшествию,

ладони сомкнёшь – он сквозь пальцы свободно прольётся,

камень погладишь – в камне окажется лезвие.

– Да он человечек! – смекнёт человечек.– Я рад!

– Да он инфернальный! – подумает дурочка-ведьма.

Вороны над Городом всё-таки странно летят,

крича так истошно и честно, как будто в последний.

– Да это базар!– захлебнётся обиженный гость.–

Здесь жир и восток, как меня оскорбляет всё это,

мистический город вблизи оказался так прост,

что жалко и отпуска, и суеты, и билетов!

А пылкий паломник целует и хочет ещё,

он боженьке в ножки, он камешки поит слезами,

он словно картошечку веру сырую печёт

и умиляется как с неё шкурка слезает.

А житель всё бродит меж светлых и пыльных камней,

душой непрозревшей всё тычется, ищет намёки,

его оскорбляет доступность открытых дверей,

его раздражают закрытые двери и окна.

А ревность его безгранична. По Городу он

ступает интимно. Он просит, он хочет, он ропщет.

Он меряет Город, как меряют шагом перрон,

встречая любовника ночью.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Года не клонят – отклоняют.

И нет уверенности в праве.

И вены, ставшие корнями,

куда-то в воздух прорастают.

И глаз подвылинявший цвет

уже ни разу не военный,

а как бы тронутый и тленный,

такому и названья нет.

Но в складке выгнутого рта,

натянутого шейной жилой,

дрожит свобода. И она

практически неудержима.

ИЕРУСАЛИМСКОЕ НЕБО

Вот стоять под нашим смутным небом

точно неполезно.

А сидеть под нашим пыльным небом

можно долго-долго.

А бежать под нашим страшным небом...

некуда, болезный.

А лежать под нашим вечным небом –

это очень дорого.

Верить, воевать и суесловить – всё под этим небом по-другому,

каждый мелкий жест исполнен смысла, слово обронил – уже свидетель.

Что же нас под этим небом держит? Чувство одиночества и дома.

В золотом театре поднебесном мы всего лишь уличные дети.

Вот любить под нашим небом сложно –

так нелепо.

Всё смешалось в доме. О которых

говорим любовях? Их немало.

Для одной нам очень нужен рыжий пепел,

для другой вполне сгодилась бы и манна.

Для другой всё ищет царь свою смуглянку.

Ну, не царь, и не смуглянку, и не ищет.

Для другой к воротам выйдешь спозаранку

и протянешь руки в небо, вечный нищий.

Для другой не будешь полон ты отваги –

лишь надежды.

Для другой ты даже ненависть приручишь.

Для другой под этим небом – злой и грешный –

ты просить способен Господа и случай.