Галина Зелевинская

  
                                       

Не плачь, Израиль, о своих лесах, 
О деревах, посаженных в пустыне, 
Взращённых с нежностью, и обращённых ныне 
Огнём смертельным в чёрно-серый прах. 

Не плачь, Кармель, о соснах и дубах, 
Смоковницах и ягодных полянах, 
Фуманою заросших и тимьяном, 
С гаригою на солнечных местах.

Не плачьте, это горе  – не беда. 
Здесь в почву пепел ляжет удобреньем,
Под сень дубрав иное поколенье
Когда-нибудь опять придёт сюда.

Всё зарастёт, и может быть, тогда
Вернётся мир на гору и в долину...
– Но кто вернёт единственного сына, 
Ушедшего на службу, как всегда? 

ОДА СЫНУ

1.

И был Апрель – таинственный предвестник
Несчастий будущих, но он молчал о том.
Скользили равнодушно день за днем
В трудах насущных о вине и хлебе,
В неспешных размышленьях о душе,
Куда спешить?.. но грянул Май уже,
Скопились тучи на прозрачном Небе,
И не осталось места на Земле,
Куда бы взгляд упал без содроганья.
Зачем, за что дано мне пониманье,
Что пропасть, та, куда летишь во тьме,
Страшнее наяву, чем в страшном сне?

2.

Мой сын, мой первенец – горящая лучина,
Её погасишь –  жизнь теряет смысл.
И бьётся, разрушая череп, мысль,
Обретшая слова наполовину.
Не мною был открыт земной закон
О смене поколений, об уходе
Того, кто раньше в этот мир приходит; 
Хоронит тот, кто позже был рождён.
И этому конечно есть причина.
Диктует всё направленность любви.
В душе рождаясь глубоко внутри
От матери она восходит к сыну,
От сына– к детям будущим его.
И непрерывность эта – смысл всего.

3.

Жизнь прервалась, на поиске, на взлёте
Всех замыслов, буквально на бегу.
Но я поверить в это не могу.
Глаза мои и уши, всё вы врёте,
Железный обруч, сердце отпусти.
Предательница –  память, прекрати
Подсовывать услужливо картинки
Холодных простыней и белых стен,
И вестника о смерти, тоже в белом,
(Он мир разъял, что мне казался целым),
И пола леденящего покой,
Когда его коснулась я щекой. 
Ноябрь

Клён, потерявший одежду осеннюю,
гол, угловат,
листья бегут от метущего веника
стайкой цыплят.

Пар изо рта, и хрустит, словно вафельный, 
слабенький лёд,
по черепице на крыше, как надфилем,
ветер скребёт.

Чёткую резкую дробь барабанную
точно на зонт
туча прольет и сбежит за туманами
за горизонт.

Ранние сумерки лягут, неслышные,
плотно, свежо,
будто сметана под тёмною крышкою –
режьте ножом... 

***

Зачем дана мне этих дней длина,
Зачем не высота, а протяжённость?
И на квадраты неба заоконность
Зачем разрезана подрамником окна?

От целого – осколки и куски,
Как облака, меняющие формы.
Не разбирая, их сметаем в сор мы,
А после умираем от тоски,
От пустоты, от страха не понять
Поставленную заново задачу,
От невозможности её решить иначе 
И оттого, что некому пенять.

Черты лица отдельно от лица,
Разъединенье следствия с причиной,
Ползучий пар клубится над пучиной,
Скрывая нас от милости Творца. 

И шепчет мне голос...

Так долго стою, что устала стоять,
И шепчет мне голос: ты сдвинься на пядь,
Ведь пропасть бездонна...
Но будто в ступни мне налили свинца.
Я знаю, что буду стоять до конца, –
Без жалоб и стона.

Без жалоб и стона, как столб соляной.
О, Господи, что же случилось со мной!
Здесь осень –  волшебна…
И желтые листья, как птицы летят,
И светел с добром расстающийся сад, –
В нем всё совершенно.

В нём всё совершенно, но там, за чертой,
Быть может, увижу я сон золотой,
Иные пределы...
Тебя, моя радость, увижу я там…
Гадать, – что ещё уготовано нам? – 
Какое мне дело...