цикл стихотворений
1.
В небесах – разведённая голубизна,
на земле – желтизна
сероватая…
Сам себе говорю, что стезя неясна,
сам себя в провожатые
сватаю.
Потому что никто не укажет мне путь,
если сам я его не
разведаю,
потому что тогда открывается суть,
если ищешь,
за совестью следуя.
Было в юности, помнится, много дорог;
выбор юности – дело
рисковое:
на одной я промок, на другой я продрог,
третья вовсе была
тупиковая.
А потом постепенно осталась одна –
та, которая служит
призванию.
Отчего ж говорю, что стезя неясна, –
оттого, что не служит
признанию?
Нет, конечно; а просто она привела
в эту местность
пустынного облика,
где как будто стена голубого стекла:
ниоткуда не слышится отклика!..
2.
Человеку в пустыне тесно,
человеку в пустыне пресно:
только та, что с собой, вода,
только та, что с собой, еда,
только те, что с собой, приправы…
Не шагнуть ни влево, ни
вправо –
лишь дорога, что под ногой,
и нигде не видно
другой.
Остальное тут спокон веку –
беспощадное солнце сверху,
равнодушный вокруг песок,
горизонта пустой кусок.
Человеку в пустыне тесно,
но зато ему интересно
и
просторно мыслям его:
не стесняет их ничего –
ни заботы
питья и хлеба,
ни огонь беспощадный с неба,
ни постылый
посвист песка,
ни земной пустоты тоска.
Это трудно, но не жестоко;
не упасть бы только до срока
и, к жилым добравшись местам,
обрести пониманье там.
3.
Направо и налево – всё барханы,
там тяжкий труд –
впечатывать стопу.
В свои года, конечно, я не стану
протаптывать отдельную тропу.
Направо камни и налево камни,
тут мудрено десяток дней
прожить,
а в одиночку надобны века мне,
чтоб новую
дорогу проложить.
А может ведь ещё и так случиться –
направо и налево солончак.
Колючий куст порою там промчится,
а человеку не пройти
никак.
Но как ни называй: тропа, дорога,
в пустыне нить – неважно,
что верней, –
народу было мало или много,
но люди шли –
и я иду по ней.
В поход земной осознанно включаю
тропу, дорогу и в пустыне
нить,
и я за то сегодня отвечаю,
чтоб завтра и вчера
соединить.
4.
От
высокого камня тень пролегла косая,
и на её пространстве
прохладней наверняка.
Может быть, когда-то сиживал здесь Исайя
и прихлёбывал воду
из козьего бурдюка.
Остановка в пустыне – дело почти святое:
далеко ли без
отдыха уйдёшь на своих двоих?
Если хочу утвердиться в том, что чего-то стою,
нужно
размеривать силы, чтобы хватило их.
Здесь было когда-то царство. Под собой представляю
на
глубине останки дворцов, казарм и людей,
рыночных зазываний
и собачьего лая,
звона мечей и посуды, ржания лошадей…
Ничего не осталось – ни полей колосистых,
ни отар тонкорунных, ни просторных дорог.
Но если я отдыхаю среди миражей голосистых,
значит, не зря
говорится, что всё сохраняет Бог.
Я, конечно, не знаю, где прошлое отложилось –
может быть, в
генной памяти, может, просто в песке.
Но от этих видений моя голова закружилась,
и звучания
древние кровью стучат в виске…
5.
Оазис мал, но с чистым водоёмом.
Густая тень над глинобитным домом.
Хозяин постоялого двора
кричит: – Входи – я жду тебя с утра!
Под крышею продуманно и ладно:
уютно, тихо, главное –
прохладно.
Хозяин постоялого двора,
неся еду, бормочет: – Не жара…
Приходит ночь, и вся округа стынет.
Надёжней нет оазиса в
пустыне.
Хозяин постоялого двора
со мною рядом дремлет у костра.
А утром я даю ему монеты,
беру бурдюк – рутинные сюжеты…
Хозяин постоялого двора
ко мне с вопросом: – Знаю, что пора,
но, может, поживёшь ещё немного?
Ведь никуда не денется дорога!
– Спасибо, – говорю ему, – прости,
пожить бы рад, но надобно
идти.
Костру спасибо и спасибо дому,
но я-то жить приучен
по-другому –
из тишины улавливая звук,
и нужно мне, чтоб
никого вокруг.
Я ухожу, когда ещё светает
и облако единственное тает.
Хозяин постоялого двора
глядит вослед и шепчет: – Не игра…
6.
Пустыня – не обязательно
только сплошной песок,
белое солнце в небе и недостаток
влаги.
Вот просторная комната, и потолок высок,
и книги до потолка,
и повсюду
бумаги.
В комнате человек пишет книгу свою,
пишет полвека почти – от
юности и доныне,
и то, как относится он к быту и бытию,
позволяет сказать, что он проживает в пустыне.
Нет, он вовсе не чужд простых житейских услад,
разных
технических благ, даже комфорта – но это,
как он сам
говорит, лишь замыкает ряд,
а открывают его другие
приоритеты.
Он поверяет слова на вкус, на запах и цвет,
тайные ритмы
строк слушает денно и нощно,
и пусть родные ворчат – иного
способа нет,
чтобы фраза входила в текст, как оружие в
ножны.
Кто-то скажет о нём, пальцем крутя у виска:
пора бы
угомониться вовсе уже седому.
А он стоит у окна и видит волны песка,
которые всё
явственней подбираются к дому.
7.
В.
Я слышу, как пчёлы негромко и ровно жужжат.
Сквозь дальние дали он мною в пустыне услышан,
на раннем рассвете ещё не проснувшийся сад,
смущённый
видением будущих яблок и вишен.
Я слышу, как лодка плывёт по равнинной реке.
Сквозь дальние дали в пустыне услышаны мною
скрипенье
уключин, огонь костерка на песке
и шум камышей, что над
заводью встали стеною.
Я слышу, как с веток шуршащие листья летят.
Сквозь дальние дали услышаны мною в пустыне
осенняя роща, её
многоцветный наряд
и птицы, над нею летящие в медленном
клине.
Я слышу, как мягко ложится на пажити снег.
Услышаны мною в пустыне сквозь дальние дали
под серой шугой
бормотание стынущих рек
и лёгкие их перезвоны, когда подо
льдами.
Я в долгом походе. Жара, и вокруг ни души.
Сквозь дальние дали, когда истощается сила,
я слышу
доподлинно чистые те миражи,
которые ты, не миражная, мне
подарила.