1
Совершенно случайно я обнаружил 16 листов с рисунками Зеэва Жаботинского. Это произошло в большом его архиве в "Бейт-Жаботински" по улице Кинг-Джордж в Тель-Авиве.
Уже после репатриации в Израиль передо мной открылось значение одного из самых могучих наших лидеров в новейшей еврейской истории.
Меня потрясли две относительно ранние статьи Жаботинского – "О железной стене" и "Этика железной стены" как пророческим содержанием, так и своим лаконическим стилем, как бы фокусирующим мощнейший энергетический пучок небывалого воздействия. Такое астрономическое явление встречается довольно редко – я наблюдал его у Ницше, например, и отчасти – у Кьеркегора. Пушкин придал ему вид законченной математической формулы: "Глаголом жечь сердца людей".
Мое увлечение Жаботинским и всем, что связано с его именем, переросло в желание побывать в его архиве, познакомиться с рукописями и насладиться эстетикой черновиков – этих отпечатков животворящего духа…
И вот я – в архиве. На вопрос архивариуса, над чем бы я хотел поработать, ответа у меня не нашлось. Мне хотелось просмотреть многое – письма, рукописи художественных произведений, философско-политических статей, переводов из Бялика и даже "Ворона" Эдгара По (если таковая рукопись имелась в наличии), о котором Брюсов сказал Бальмонту (оба пытались переводить "Ворона"), что у Жаботинского перевод лучше...
На мою невнятицу архивариус только пожал плечами и поинтересовался, что же у меня за профессия. Это я знал наверняка – искусствовед.
Тогда он вынес из запасников картонную папку, в которой я и обнаружил рисунки Жаботинского, Б-г весть как попавшие в архив…
Личности масштаба Жаботинского всегда с избытком одарены многими способностями. Вспомним графику Пушкина и Толстого, Гете и Гюго, Флобера и Достоевского, Мюссе и Лермонтова. Правда, не всегда уровень созданных ими композиций был соизмерим с их литературно-поэтическим талантом. Но вот у Гюго и Бодлера, например, графика по степени мастерства соперничала с их даром литераторов, а автопортреты Бодлера и вовсе можно отнести к высочайшим достижениям графического портретизма XIX века.
В основном же рисунки писателей – это побочный и необязательный продукт их творчества. Те из них, кому в определенный момент оказывались тесны рамки, очерченные словом, брали карандаш и бумагу. А что касается качества… уже одно то, что с помощью этих рисунков мы имеем возможность расширить свои представления о творчестве великих людей, компенсирует их определенное художественное несовершенство.
Подобная закономерность наблюдается и в немногочисленной графике Жаботинского. Из всех рисунков архивной коллекции наибольший удельный вес имеет серия портретов, два из которых – автопортреты.
2
Силуэтный профильный автопортрет был нарисован Жаботинским в 1921 году в Карлсбаде. И судя по дарственной надписи, он был выполнен для Шимона Эпштейна. В рисунках подобного рода, где отсутствует светотеневая моделировка (Жаботинский обозначил штриховкой только волосы), самым главным, да, пожалуй, и единственным элементом, конструирующим форму, является линия. Надо признать, что здесь она не столь цельна, как в других рисунках, может быть потому, что Жаботинский, создавая репрезентативный дарственный портрет, предъявлял к себе завышенные требования, что не соответствовало его техническим возможностям. Однако портрет выразителен, он точен и в пропорциях лица, и в линиях лба, носа и особенно губ, которые Жаботинский иронически называл негритянскими, – этой ключевой, знаковой детали: если верно схватить ее, можно добиться портретного сходства. Вообще-то Жаботинский довольно критически относился к своей внешности, над которой частенько подтрунивал и которую, уж конечно, хорошо изучил. Надо полагать, что изображение автопортрета в профиль, как и Пушкин, он довел до автоматизма.
В письме к жене, написанном в 1918 году, Жаботинский послал рисунок, где изобразил себя в полный рост в форме английского офицера. Подпись гласит: "Вольфъ, комендант деревни Абуэнъ". В то время Жаботинский служил офицером в еврейском легионе.
Тот же один к одному профиль, что и в более позднем портрете 1921 года, только увенчанный колониальным пробковым шлемом. Фигура изображена в фас. Линия здесь более свободна – она живо передает детали: китель, гетры, накладные карманы, портупею.
Разумеется, рисование профилей – это еще не признак художественного дара – так себе, баловство дилетантов. Определил пару-другую линий, отыскал им путем механического подбора соответствующее место – и готово.
И если бы Жаботинский ограничился только этим, то не было бы смысла говорить о его рисунках, о его недюжинных художественных способностях.
Подтверждают мою мысль несколько первоклассных работ, которые сделали бы честь и профессиональному художнику. Один из лучших рисунков всей коллекции сам Жаботинский иронически назвал "Дикая конница 1-го хасидского полка". Здесь изумляет все – и композиция, где изображен спешившийся всадник-хасид, взявший лошадь под уздцы (лошадь дана в сложнейшем ракурсе – анфас, и Жаботинский решает трудную композиционную задачу блестяще), и ничем не скованная манера рисунка, и особое вдохновение, когда руке художника подвластно все... и "смачный" еврейский юмор.
Вдобавок я углядел в рисунке и весьма тонкий прием – стилистический контраст между фигурами хасида и лошади. Возможно, он был найден Жаботинским чисто интуитивно в попытке усилить эстетический эффект. Приглядитесь: лошадь выполнена в очень острой, можно сказать, в готической манере. Пропорции фигуры вытянуты, стремящаяся вверх линия аскетична, она лишена всяких побочных элементов. Кажется, будто рука в едином порыве, но и очень расчетливо, гармонизирует массы и объемы. В барочной же фигуре хасида – напротив, все круглится в завитках пейсов, в меховой шапке с опушкой, в очках, в окладистой бороде, в пружинистой штриховке рукавов кафтана. И как верно подмечен характер несколько экспрессивного, чтобы не сказать, экзальтированного, религиозного человека, исповедующего оптимистическое учение хасидизма.
Однако вернусь к портретам. На одном листе – их целых двенадцать. Видимо, Жаботинский, участвуя во всевозможных конгрессах, комиссиях, заседаниях, постоянно рисовал, и эти 16 случайно уцелевших листков с рисунками – лишь жалкая капля из того, что было им создано. Портреты, рисованные с натуры, разнообразны как композиционно (они выполнены в профиль, фас, в полоборота, три четверти), так и стилистически – те же лингиарные рисунки перемежаются штрихованными портретами со светотеневой моделировкой. В некоторых из них, например, в расположенном в самом низу листа, настолько умело выявляются свет и тень, – а с помощью густых, мягко положенных штрихов лепится форма, – что они воспринимаются объемными, или точнее сказать – скульптурными.
Но, пожалуй, самая главная особенность этих портретов в том, что при работе над ними Жаботинскому хватило мастерства наделить образы яркими психологическими характеристиками. В этом смысле замечателен портрет Когана. Здесь виртуозное владение линией и формой позволяет Жаботинскому даже фокусничать – основой крупного еврейского носа является заглавная буква его фамилии. Выражение лица Когана, вся его внешность и особенно характерный жест правой руки говорят об умном, тонком и, вместе с тем, едком полемисте.
А рядом с портретом Когана – моментальный набросок, буквально несколько штрихов – борода, брови, пучки волос вокруг лысины. Средства – минимальные, а образ угадывается. На этом же листе, датированном 1931 годом, есть и еще одни рисунок, но с более сложной композицией – всадник на…свинье. И вот здесь мне бы хотелось отвлечься и поговорить о юморе Жаботинского.
Человеку, родившемуся или выросшему в Одессе, это обстоятельство никогда не проходит даром – от него ждут остроумия, перца, соли, чего хотите, а главное – юмора, юмора и еще раз юмора. В этом отношении Жаботинский был настоящим одесситом, особенно в молодости, в бытность свою журналистом. Его корреспонденции из-за рубежа, подписываемые "Альталена", были настолько талантливы, самобытны, остроумны, так искрились именно одесским юмором, что ими зачитывались не только на юге России, но и в Петербурге и Москве.
3
Известно свидетельство еще одного человека – Корнея Чуковского, близко знавшего Жаботинского в эти годы и писавшего, что это был один из талантливейших людей, которых он когда-либо встречал. Тем более отрадно такое читать, что через "критические руки" Чуковского как бы прошел весь серебряный век русской поэзии и литературы, оставивший глубокий след в мировой культуре XX века.
Но в произведениях, созданных Жаботинским в последние 10-15 лет жизни, той беззаботности и легкости пера, того юмора, который был присущ "Альталене", мы уже не наблюдаем. Перед нами теперь не юное дарование, многообещающий талант, а мыслитель, политический вождь, пророк, предсказавший катастрофу европейского еврейства. Понятно, что его произведения – статьи, очерки, обзоры, повести, романы – стали глубже по мысли и основательней по стилю.
А что же чувство юмора – так редко встречающийся у людей дар? Пресеклось, что ли, в Жаботинском, выветрилось? В том-то и дело, что нет. Только оно из верхних слоев сознания переместилось в подпочву души и проявляло себя опосредованно – в интимных беседах с немногочисленными друзьями, в письмах и… в рисунках.
В разбираемой выше композиции (замечу в скобках, что она была создана в ходе проведения в Базеле 17-го сионистского конгресса) Жаботинский изображает вполне солидного, бюргерообразного, полного, лысого господина в смокинге, с трубкой в зубах и в комнатных тапочках, который, как заправский всадник, восседает на свинье. И, если лошадь в "Дикой коннице.." была выполнена в обобщенной манере, то свинья – в предельно реалистической, где каждая деталь тщательно, даже с любовью, проработана.
В рисунке 1937 года – тот же мотив, только здесь уже не свинья, а хряк, на которого взгромоздился еще один лысый, но худой, и с бородой. В руках у него – бесовский атрибут – метла, являющаяся одновременно и зонтиком. Жаботинский настолько верен натуре в передаче хряка, что даже обозначил копытца, закрутил сзади хвостик в колечко и тщательно вырисовал пятачок рыльца.
Нонсенс ситуации заключается в том, что "правоверные" сионисты помещены на свиней, которых не то чтобы, упаси Б-г, есть, а даже изображать – величайший, согласно религиозному чувству, грех.
В коллекции есть и группа рисунков, которые, при всем желании, художественными назвать нельзя. Они даже не поднимаются до уровня самых незатейливых детских рисунков. В чем же дело? Неужели в них Жаботинскому отказали умение и вкус? Я думаю в момент их создания Жаботинский никаких художественных задач перед собой и не ставил. Он, когда глубоко задумывался, просто водил карандашом по бумаге. Вот почему слепая рука напоминает здесь самописец какого-нибудь аппарата, который, скорей всего, фиксирует импульсы многомерной объемной мысли, преобразуя их в механические, очень условные фигуры людей, в геометрические заштрихованные объекты, просто линии, всевозможные, никак не связанные между собой смыслом, слова.
На листе, датируемом 13 декабря 1937 г., имя премьер-министра Великобритании Невиля Чемберлена повторено шесть раз – на иврите и по-английски. Причем на иврите имя "Невиль" дано в разных транскрипциях – через "бет" и "дабл-вав". Мысль Жаботинского все время вращается вокруг Чемберлена. Да, это было время, когда Жаботинский планировал встречу с английским премьер-министром, когда он готовил доклад правительству Англии о положении в Палестине и необходимости увеличения репатриации из Европы в канун Второй мировой войны…
О Жаботинском говорили, что сионизм похитил у русской литературы большого писателя и тонкого поэта. Ученые сожалели о потере талантливого лингвиста. То же можно теперь сказать и об изобразительном искусстве.
Но так ли уж важно, кто проиграл в результате "хищений по-сионистски"? В конечном счете выиграл еврейский народ, который в Жаботинском обрел выдающегося политического вождя, отдавшего все силы, да и самое жизнь, строительству еврейского государства в Эрец-Исраэль.