1. Человеческая цивилизация развивается - этого отрицать нельзя. Даже если не вкладывать одобрительный смысл в понятие прогресса, факт прогресса безусловно имеет место. И цивилизация развивается, прежде всего путем совершенствования средств для удовлетворения человеческих желаний. Последние являются путеводной звездой, ориентиром и движущей силой прогресса. Средства пассажирского транспорта становятся все более быстроходными потому, что люди хотят как можно быстрее попасть из одной точки в другую. Впрочем, быстроходный транспорт и вообще эффективная техника являются лишь наиболее грубой и наглядной демонстрацией того, как потребности вызывают к жизни все новые средства.
Но развитие нематериальной части цивилизации представляется не менее радикальным, чем технический прогресс. Акт свободного выбора играет всё большую роль в функционировании общества. Всё большее число элементов человеческой жизни попадают под сознательный контроль человека. Намечается всё большее число сфер, где человеку предлагаются альтернативные формы поведения. Конечно, мы не хотим сказать, что человек становится свободнее в неком высоком смысле - просто всё больше вещей, которые ранее воспринимались как судьба и безальтернативная данность, теперь могут быть изменены, причем человеку предлагается на выбор - произвести изменение, или отказаться от него. Принцип выборности властей в политической сфере есть только самый известный пример такого процесса. Однако и всё больше мест и маршрутов становится возможным выбрать для путешествий, всё больше товаров требуют выбора в магазинах, люди всё легче меняют местожительство, профессии, цвет волос, вероисповедание и даже пол.
В некотором смысле развитие цивилизации, по-видимому, связано с развитием сферы применимости человеческой свободы - разумеется, если последнюю понимать не метафизически, как свободу воли, а формально, как возможность совершить выбор между альтернативными возможностями. При данном понимании свобода есть пространство, на котором возникает и развивается рефлексия - когда появляется случай совершить выбор, возникает повод, чтобы человек вгляделся в себя и осознал, чего же он на самом деле хочет. Поэтому расширение сферы выбора можно было бы назвать рефлексивным прогрессом человечества. Это то, что имел в виду Ницше, когда в работе "Человеческое, слишком человеческое" истолковывал понятие "свободный ум": "Свободным умом называют того, кто мыслит иначе, чем от него ждут на основании его происхождения, среды, сословия и должности или на основании господствующих мнений эпохи"1. То есть рефлексивный прогресс связан с тем, что разные параметры, описывающие личность становятся всё более независимыми друг от друга: происхождение человека всё меньше предопределяет его взгляды, равно как и конфессия всё меньше связана со структурой питания. Ослабление жесткости взаимной увязки разных значений личностных параметров означает гораздо большую свободу варьирования ими, а значит, большее их разнообразие. Рост формально понятой свободы, есть, по сути, другая сторона роста социального разнообразия.
Этот процесс также мотивирован потребностью в удовлетворении человеческих желаний. В его основе лежит стремление держать как можно большее число процессов под контролем своей воли, что представляется гарантией безопасности, защитой от неконтролируемого развития событий в негативную сторону. По мнению Ирины Бесковой, именно стремление максимизировать контроль за происходящим является основной тенденцией в когнитивной эволюции человека, а само возникновение стремления к контролю свидетельствует о появлении современного человека и зарождении цивилизации. Как пишет Бескова, "если человек "до грехопадения" всё отдает на волю случая (удалось найти пищу - поел), то "после грехопадения" он предпочитает не рассчитывать на милость природы, а взять под собственный контроль ситуации жизнеобеспечения"2.
Впрочем, рефлексивный прогресс может быть также мотивирован и иными причинами, связанными с исконным, но редко формулируемым представлением о тождестве сознания и существования. Это представление заставляет человека расширять сферу познания вопреки утилитарным целям и стремиться знать даже неприятные для себя вещи ("доктор, скажите мне правду"), и, наконец, создавать многочисленные "духовные практики", ставящие своей целью "осознание" или "расширение сознания". Расширение сферы применения свободного выбора вполне может быть воспринято как разновидность расширения сознания.
Те, кто критикуют западное понятие свободы, обычно говорят, что сам акт выбора еще ничего не значит: покупатель в супермаркете выбирает лишь среди тех товаров, которые разработали для него корпорации, а избиратель выбирает между кандидатами, предложенными правящими партиями, да еще под воздействием зомбирующего гипноза СМИ. Эти аргументы в большей или меньшей степени резонны. Мы вполне могли бы согласиться с Гербертом Маркузе, говорившим, что богатство выбора не является решающим фактором для измерения человеческой свободы, и что "свободный выбор среди широкого разнообразия товаров и услуг не означает свободы, если они поддерживают формы социального контроля над жизнью, наполненной тягостным трудом и страхом"3. Но невозможно отрицать тот факт, что самих ситуаций, в которых приходится выбирать, становится всё больше и что акт выбора как социальный феномен становится всё более распространенным.
Часто против понятия свободы выдвигается тот аргумент, что развитие цивилизации сопряжено с появлением сил, не контролируемых человеческим сознанием, - например, воспетых Марксом "производительных сил", стихии мирового финансового рынка или бюрократии. Здесь нельзя возражать - социальные процессы становятся всё более массовыми и сложными и это не способствует прозрачности общества для разума. Но появление таких не подвластных разуму сил никак не противоречит утверждению, что в обществе становится всё больше поводов для осуществления выбора. Если угодно, расширение сферы свободного выбора и усложнение общества есть два противоположно направленных процесса, развивающихся параллельно. Во всяком случае, нет никаких оснований считать, что современный человек, находящийся под властью корпораций, бюрократии, рекламы и рынка, обладает меньшей степенью сознательного контроля за своей судьбой, чем человек прошлого, находившийся во власти обычаев, церкви, феодальных властителей, деревенской общины и природной стихии. Современная система здравоохранения - пусть она даже сложная и неконтролируемо развивающаяся - дает все-таки больше поводов для самостоятельного планирования пациентом своей жизни, чем эпидемия чумы. То, что пятьсот лет назад государственный аппарат был примитивнее, чем сегодня, не означало, что людям лучше удавалось контролировать формирующие их биографии факторы. Адорно и Хоркхаймер в "Диалектике просвещения" пишут, что человечество пыталось избавиться от власти "античного фатума" и в результате этих усилий фатум превратился в порабощающее человека индустриальное общество. Может быть, это и так, но порабощающее действие современного общества не должно загораживать от нас печальную истину, что "фатум" (а на языке авторов "Диалектики" фатум является синонимом природы) тоже обладал вполне реальной порабощающей властью, и к тому же такой, которая не оставляла человеку возможности изменить свою участь.
2. В качестве примера расширения сферы свободы можно привести процесс перетекания физических нагрузок из сферы труда в сферу спорта. Как известно, человеческое тело предназначено для гораздо большей подвижности и больших физических нагрузок, чем выпадают на долю современного горожанина. Собственно, одна из задач цивилизации заключалась в том, чтобы избавить человека от необходимости делать физические усилия, - этого от техники и от изобретательности настоятельно требовали человеческие желания. Но природа берет свое, и отсутствие нагрузок немедленно проявляется в виде негативных последствий для здоровья. Те нагрузки, которые человек недополучает в виде труда, он вынужден добирать в виде спорта. Есть множество людей, которые оставляют в физкультурных залах и фитнес-клубах не меньше калорий, чем иные рабы на галерах и в каменоломнях. Некоторые считают, что в этом факте сказывается проклятие, наложенное Богом на Адама при изгнании его из рая: трудиться в поте лица своего. Не мытьем, так катаньем Бог стребует с человека необходимое количество "пота". Спрашивается, какой же смысл развивать технические средства облегчения труда?
Конечно, в среднем человек не нагружает себя спортом столько же, сколько раньше нагружал трудом. Но даже если предположить обратное и посчитать, что общее количество физических нагрузок на человека не уменьшилось, смысл в техническом прогрессе остается. Он заключается в прогрессе свободы. Спортом, в отличие от труда, можно и не заниматься, причем с куда меньшей непосредственной опасностью для жизни и благополучия, хотя, конечно, и пожиная в качестве платы гиподинамию и прочий урожай медицинских последствий. Тяготеющее над человеком проклятие никуда не денется, необходимость физических нагрузок остается - но человек уже может решать, как реализовать эту необходимость, у него появляются альтернативные возможности. В сравнении с физическим трудом спорт напоминает тот добровольный и приносящий удовольствие труд, о котором можно прочесть в трудах социалистов прошлого.
Ницше говорил, что исходно человечество делится на две касты: в удел одной из них дается труд, другой - "высший досуг", т.е. одна занимается трудом принудительным, а другая - свободным. На примере спорта мы видим, как в одном очень узком аспекте - в сфере физических нагрузок - цивилизация делает шаг от принудительного труда к "высшему досугу", т.е. тому, что называют свободными занятиями. Собственно, именно в этом и заключается мечта всех утопистов - не избавить человека от труда, но преобразовать общество так, чтобы труд перестал быть принудительным и человек занимался трудом лишь по доброй воле. В концепции Маркузе эта мечта предстала как теория о постепенном преобразовании вынужденного труда в "игру своими природными способностями и возможностями": "В подлинно человечной цивилизации человеческое существование будет скорее напоминать игру, чем труд"4. Игра, в отличие от труда, не имеет внеположной цели, а приносит удовольствие сама по себе, и спорт во многих его формах можно считать игрой.
Мы склонны придавать подобным мечтам большое значение, поскольку, как нам кажется, они отражают типичные человеческие потребности - а это, в свою очередь, означает, что они служат ориентирами развития цивилизации. Это развитие имеет целью создание ситуации, при которой человек занимался бы трудом, как спортом или игрой, совершив предварительно произвольный акт выбора такого занятия.
Разумеется, опыт Диогена в бочке, а также бродяг и нищих показывает, что не заниматься трудом можно в любых условиях - но речь идет о снижении ущерба в случае отказа от труда. Для Диогена возможность отказаться от труда была неким духовным открытием, до которого философ поднялся, в противоположность большинству его современников, занимавшихся трудом в силу неотрефлексированной необходимости - традиции - инерции.
Спорт в сочетании с городской цивилизацией предлагает любому обывателю выбор - подвергать или не подвергать себя физическим нагрузкам. Если угодно, развитие классового общества, как оно описывается марксизмом, представляет собой постепенное преобразование принудительного труда в свободный - или, что то же самое, - постепенное внедрение в трудовые отношения ситуаций произвольного выбора между всё большим числом альтернатив. От раба, не имевшего выбора - трудиться или не трудиться, общество движется к буржуазной свободе, предполагающей выбор между работодателями и юридическое право на отказ от труда. Ну, а там "на горизонте" уже мерещится утопический труд-спорт-игра социалистов, грезы о котором некоторыми философами воспринимаются как ностальгия по доклассовой, не знавшей дисциплинарного надзора архаике.
3. Наиболее впечатляющие примеры того, как цивилизация предоставляет человеку средства изменять свою участь по собственному произволу дает медицина и биология с их успехами, ставшими особенно заметными в последнее время. В их достижениях явственно видна угроза грозящего в будущем неконтролируемого вмешательства в человеческую природу. Эта угроза превращения человека в оборотня, с одной стороны способного на самые удивительные превращения, а с другой - потерявшего всякую самодостаточность в качестве индивидуального существа и способного жить только, как вампир, подпитываясь кровью, - то есть постоянно компенсируя медицинскими средствами последствия вмешательства медицины же в человеческую природу.
Собственно, уже сейчас медицина постепенно меняет свой статус: из системы помощи в чрезвычайных обстоятельствах, из реакции на болезнь как ненормальное состояние медицина превращается в систему перманентного поддержания жизни в человеческих телах. Получение медицинской помощи превращается из несчастья в повседневную норму. И этот процесс идет ускоряющимися темпами - благодаря разрушению экологии, новым болезням, а кроме того, благодаря прогрессу самой медицины, предполагающему ее экспансию на всё новые области.
Безусловно, новый импульс этому процессу придадут попытки вмешательства в генетическую природу человека - ведь, разумеется, эти вмешательства будут первоначально неумелыми и будут иметь самые непредсказуемые, в том числе и отдаленные, последствия.
Еще один импульс вторжение медицины в повседневную жизнь получит тогда, когда средняя продолжительность жизни человека значительно превзойдет естественную. В будущем здравоохранение будет напоминать электроэнергетику: без нее в городах ничего бы не двигалось. Люди смогут жить, только будучи "подключенными" к глобальной медицинской сети.
Возьмем такую сравнительно невинную область, как пластическая хирургия. Цель, которую ставит здесь цивилизация - и которой, она рано или поздно добьется, - позволить человеку произвольно менять свою внешность, то есть выбирать себе лицо. Но, произнося это, нужно немедленно вспомнить, какое значение имеет лицо во всей человеческой культуре и даже в мышлении. Достаточно упомянуть, как важно само слово "лицо", а также все производные от него слова и понятия - в том числе "личность". "Показать истинное лицо", "показать товар лицом", "по лицу земли", "лицо и изнанка" - все это не просто поговорки, а едва ли не несущие конструкции нашего менталитета. Лицо обозначало уникальную специфику данной личности, можно сказать, идею личности, сочетающуюся с ее внешним выражением.
Внешность человека до самого последнего времени воспринималась как его удел. Она формирует человеческий характер, и уже отталкиваясь от своей внешности, человек определяет свои мотивировки в отношении других вещей. И вот теперь человеческой личности предлагается выбирать тот фундамент, на котором она стояла и опираясь на который, собственно, и производила выбор. Теперь человеку предоставляется право быть без лица - без истинного лица. Постмодернистский постулат о потере истинного лица под множеством сменяющих друг друга масок из культурологической метафоры превращается в медицинский факт.
А ведь пластическая хирургия - лишь сравнительно небольшой эпизод в той борьбе, которую медико-биологические науки ведут за общую пластичность человеческой природы, за ее подвластность нашему произволу.
Выражаясь высокопарным языком, в основе всякой власти лежит власть над рождением и над смертью. Власти над рождением человек уже добился, изобретя средства планирования семьи. Сегодня люди могут одновременно с половым актом совершить акт выбора - и воздержаться от зачатия детей, а в случае незапланированной беременности - воздержаться и от появления ребенка. Во многих странах есть еще и третий "уровень безопасности" - после рождения ребенка мать может выбрать отказ от воспитания его, отдав в усыновление или под государственную опеку. Такова власть выбора над рождением - и мы должны ждать появления на горизонте аналогичной власти над смертью.
Человек не хочет умирать и поэтому заставляет медицину изобретать все новые средства для продления жизни. Если интерполировать успешное развитие медицины в течение длительного времени, то надо будет признать, что там, в утопическим "светлом будущем", смерть должна быть побеждена - но, признав это, мы логически должны сделать следующий шаг, признав, что если в светлом будущем люди и будут умирать, то только по своему добровольному решению, то есть единственной формой смерти в "дивном новом мире" должно стать самоубийство.
Развитие медицины связано с тем, что человек стремится защититься от смерти, которая приходит, когда ее не ждут и не хотят. Но если на этом пути достичь достаточно больших успехов, то это неминуемо должно привести к положению, когда всё большее значение будет приобретать новая ситуация: смерть приходит, когда ее хотят. Маркузе, размышляя над контурами гуманного общества будущего, утверждал, что важнейшей его задачей будет преодоление смерти, и если смерть не удастся победить совсем, то она должна стать безболезненной. Для людей будущего "смерть может стать их собственным делом - в момент, который они сами выберут"5.
Заметим, что процент самоубийств растет как раз в наиболее развитых странах, он вообще увеличивается с развитием цивилизации. Нельзя, конечно, с полной уверенностью утверждать, что самоубийство уже играет роль регулятора продолжительности жизни, но невозможно отрицать и тот статистический факт, что самоубийство занимает всё большее место среди причин смерти. При этом распространенность самоубийства приводит к тому, что складывается своеобразная традиция и культура самоубийств - это значит, что данный социальный феномен грозит превратиться в социальный институт и со временем, когда для этого сложатся условия, приобретет дополнительные функции.
Мощный импульс к легитимации самоубийства должна дать легализация процедур эвтаназии. Пока что дебаты о допустимости эвтаназии занимают второстепенное место, поскольку выполняемая этой процедурой функция сравнительно маргинальна: облегчение страданий при безнадежных заболеваниях. Однако место эвтаназии в медицине и культуре вообще существенно изменится, когда медицина получит существенно большие, чем сегодня возможности продления жизни. Это неминуемо приведет к тому, что начнут стираться границы между страданиями от болезни и общей тягостью жизни, которую пациент может захотеть прекратить. Напомним наше утверждение о том, что в будущем люди для поддержания жизни должны будут постоянно получать некую медицинско-биологическую помощь, - а это значит, что сотрется четкая граница между обычным человеком и безнадежным больным, постоянно подключенным к капельнице или искусственной почке. Для расы долгожителей, живущих по 200 лет, такое положение естественно. А постоянный прием гражданами западных стран витаминов и снотворных уже говорит о постепенном превращении медицинской помощи в повседневность. Стоит также предположить, что статус так называемых безнадежных больных станет незаметно меняться после того как, скажем, больные некоторыми формами рака получат возможность, постоянно получая медицинскую помощь, жить очень долго - хотя их рак будет считаться неизлечимым и в конечном итоге ведущим к летальному исходу.
Так или иначе, но поскольку мы предполагаем легитимацию самоубийства, мы также можем предположить, что медицина будет предлагать самоубийцам свои услуги - и эти услуги вырастут из эвтаназии, которая пока еще выполняет узкие, специфические задачи. Совесть врачей будет облегчена тем обстоятельством, что в значительном числе случаев простой отказ от медицинской помощи будет равносилен самоубийству. Ясно, что таких случаев будет очень много у людей, живущих, скажем по 150-200 лет, несмотря на гнездящиеся в их телах рак и другие "неизлечимые" болезни. Итак, с одной стороны, всякий человек имеет право отказаться от медицинской помощи - но поскольку это приведет его к смерти, то врач будет иметь моральное право, и даже обязанность, облегчить его страдания. Таким образом, будут созданы все моральные и правовые условия для эвтаназии как сервиса по безболезненным самоубийствам.
Может возникнуть мысль, что если медицина действительно будет способна продлевать человеческую жизнь до бесконечности, то это приведет к появлению расы бессмертных. Большинство людей не станет прибегать к самоубийству, а будет наслаждаться жизнью веками. Кажется, однако, что у всего есть естественные пределы роста. Например, в популяциях, чья численность росла в геометрической прогрессии, сегодня неожиданно и без видимых внешних причин устанавливается стабильность за счет падения рождаемости. В богатых и благополучных нациях семьи предпочитают заводить мало детей. Это обстоятельство позволяет предположить, что долголетие все-таки будет приводить к усталости от жизни, которая сделает самоубийство вероятным. Плиний приводит сведения о неком северном народе, в котором продолжительность жизни столь велика, что самоубийство является для этих людей нормальным способом ухода от жизни. Интересно здесь не само сообщение, но ход мысли Плиния - для него кажется естественным, что если обычная смерть медлит, то человеку приходиться самому брать на себя заботы по установлению продолжительности жизни. Здесь стоит вспомнить не доказанную, но и не опровергнутую теорию Мечникова о блаженной смерти - согласно ей, природа установила для человека некую оптимальную продолжительность жизни. Пока из-за болезней людям, как правило, не удается дожить до нужного срока, но если бы это удалось, то смерть была бы приятной и желательной - как и все биологические действия, совершаемые в соответствии с заданными природой "программами".
Среди созданных в мировой фантастической литературе фантазий о будущем тема самоубийства поднимается, например, в новелле Борхеса "Утопия усталого человека". В этой новелле человек будущего разъясняет: "По достижении ста лет индивидуум может презреть и любовь, и дружбу. Отныне ему не грозят болезни и страх перед смертью. Он занимается одним из искусств, философией, математикой или играет в шахматы сам с собой. Если захочет - убьет себя. Человек - хозяин собственной жизни и собственной смерти". Это равнодушие к жизни приводит, кроме прочего, к тому, что в обществе будущего "обсуждаются выгоды и потери, которые может принести частичное или общее одновременное самоубийство людей всей земли"6.
С точки зрения традиционалиста, расцветшая в нашей цивилизации "свобода" проявляется всё больше в форме свободы отказа от "естественных", "нормальных" и "традиционных" императивов поведения. В частности, женщины зачастую уже сейчас отказываются вынашивать и воспитывать дарованных им Богом детей. Однако, такое "право отказа" возникает, конечно, не из-за победы над охраняющими традиционные стереотипы поведения репрессивными системами, а из открытия, что некие элементы нашей жизни могут стать предметом рефлективного обдумывания и, соответственно, объектом свободного выбора. Если такое открытие совершено - то рано или поздно рождается желание отказаться от данных форм поведения. А уж если желание зарождается, то общество рано или поздно найдет способ его удовлетворить. Охраняющие традицию репрессивные системы возникают на промежуточных этапах, когда желающие отказаться от традиционного поведения уже появились, но еще составляют меньшинство и кажутся случайной патологией. Открытие предмета свободы - т.е. элемента цивилизации, от которого можно отказаться, - представляется не менее важной движущей силой развития человечества, чем техническое изобретение.
Кстати, может быть, величайшее открытие философии стоиков заключается именно в том, что готовность к самоубийству превращает любое человеческое действие в акт выбора - то есть нет такого принуждения, от которого нельзя было бы отказаться с помощью самоубийства. И раб, и узник, и пленник могут совершать выбор между принятием своей участи и отказом от него. Сенека писал: "Видишь вон тот обрыв? С него спускается путь к свободе. Видишь это море, эту речку, этот колодец? Там на дне сидит свобода. Видишь вот это дерево? Ничего, что оно полузасохшее, больное, невысокое: с каждого сука свисает свобода. Ты спрашиваешь, какой еще путь ведет к свободе? Да любая жилка в твоем теле!"7 С осознания возможности самоубийства начинается история свободы (т.е. история произвольного выбора). Для того чтобы безальтернативную участь превратить в ситуацию выбора, участь необходимо как минимум удвоить, для нее нужно создать дубль, зеркальный двойник, имя которому - отказ от данной участи. Самым радикальным, универсальным и в тоже время самым доступным способом отказа является самоубийство. Всё дальнейшее усложнение ситуаций выбора было, по сути, только развитием и усложнением этого изначального отказа от участи. В некотором роде самоубийство есть начальная и конечная ступень в истории свободы: с самоубийства стоиков начинается право на выбор в ситуациях безальтернативного насилия, и самоубийством завершает развитие современное общество, когда сможет победить безальтернативную смерть.
4. Открытие предметов свободы представляет собой в истории Запада такой же нарастающий лавинообразный процесс, как и технические открытия. Монтень в свое время попрекал Лютера за то, что тот показал, как некоторые элементы католической веры могут быть исправлены силою человеческого разума, и это дало массам повод сомневаться в христианской вере во всех ее элементах. До этого вера базировалась на необсуждаемом авторитете и обычае, но после того, как Лютер продемонстрировал способность человека преодолеть этот авторитет, была открыта дорога к нигилизму и атеизму. В этом анализе Реформации можно увидеть общий механизм того, что мы называем рефлексивным прогрессом. Человеческий интеллект обращается ко всё большему числу элементов человеческого поведения, бывших до того следствием неотрефлексированных обычаев (или признанной всесильной судьбы) и превращает их в объекты изобретательного варьирования.
Интересно, однако, как производить выбор варьируемых вещей, если сама человеческая природа - источник предпочтений и склонностей - подлежит выбору?
В русском языке для обозначения произвола используют выражение: как того захочет левая нога. Но каковы же будут источники произвола, если мы сможем устанавливать параметры собственной левой ноги?
Ницше в одной из своих работ приводит мнение естествоиспытателя Карла Бэра, что главное ментальное и образовательное различие между европейцами и азиатами заключается в том, что европейцы могут привести основания для своих мнений. Разумеется, остается проблематичным вопрос, можно ли данное суждение применить действительно к большинству европейцев и к большинству азиатов, но безусловная ценность данного наблюдения в том, что оно демонстрирует принцип рефлексивного прогресса. Сначала человек просто имеет мнение, не задумываясь о его происхождении, затем ему это кажется недостаточным, он начинает сомневаться и проверять, и ему понадобятся основания. Основания тоже проверяются, сопоставляются, выбираются, подвергаются сомнению и для них ищутся основания второго порядка. В результате крах поиска конечных оснований приводит вообще к отказу от обладания мнением - и, собственно говоря, сам Ницше знаменовал подобный поворот в эволюции европейской культуры. Завершилась эта эволюция философией постмодернизма, провозгласившей, что вообще никакое мнение нельзя принять всерьез, иначе как в рамках некой игры. В этом и заключается все значение рефлексивного прогресса - порожденная ситуацией выбора рефлексия в конечном итоге убивает те ценности, на основе которых производится акт выбора.
Представим себе начинающего политика, немного идеалиста, который твердо решил внедрить в государственную практику определенную систему ценностей - допустим, это консервативные ценности в их клерикально-католической форме. Поскольку это начинающий политик, то влиять на государственное управление он еще реально не может - зато ему совершенно не приходится сомневаться в отстаиваемых ценностях. Поначалу ему не приходится над ними задумываться, поскольку они для него естественны: родители воспитывали его в традициях католицизма и консерватизма, эти традиции веками служили его народу, этому учат авторитетные священнослужители, им вторят университетские преподаватели и писатели, наконец, эти же убеждения разделяет множество друзей-единомышленников.
Однако чем лучше складывается карьера нашего героя, чем выше поднимается он по политической лестнице, тем менее естественным и незыблемым становится его мировоззрение. Аргументы противников делают свое дело, и политик начинает сознавать, что единственно правильных мнений нет и что для любого политического решения можно найти одинаковое количество аргументов как "за", так и "против". Последствия же принятых решений все равно непредсказуемы, да и вообще непонятно, что значит "благо нации" и "общественная польза". Меж тем как уверенность политика в необходимости проведения своей политической линии снижается, он занимает все более высокие позиции, позволяющие ему эту политическую линию реально проводить. Два процесса - размывание ценностей и увеличение возможностей - происходят параллельно. В результате наш политик становится главой государства с чрезвычайными полномочиями, позволяющими ему провести любое политическое решение, - но именно в этом пункте карьеры ему начнет казаться, что любое решение будет в равной степени произвольным и нет никаких оснований придерживаться какого бы то ни было курса. Те ценности, необходимость реализации которых заставила его добиваться государственных должностей, навсегда остались в прошлом: придерживаться их с прежней естественностью он не может.
Такой политик представляет собой метафорическое изображение человека вообще, во всяком случае, западного человека: цивилизация дает ему средства, но избавляет от традиционных ценностей.
Представим себе, какие аргументы придется рассмотреть человеку будущего, которому придется устанавливать срок собственной жизни, т.е. определить дату самоубийства. Религия прийти ему на помощь не сможет, поскольку уже современному человеку приходится иметь дело не столько с конкретной религиозной традицией, сколько с постомодернистским консилиумом религий всех времен и народов. Религия и метафизика не помогают в выборе, но предлагают - опять же на выбор - разные обоснования для разных альтернативных решений, и между этими обоснованиями приходится выбирать до всяких обоснований.
Может быть, самоубийство есть богопротивный поступок и ведет человека напрямую в дантовский ад, где самоубийц превращают в колючие кусты?
Но, может быть, продлевать свою жизнь до бесконечности - тоже богопротивный поступок.
А может быть, продлевая свою жизнь, я задерживаю процесс реинкарнации и, таким образом, замедляю свое продвижение по предназначенному человеку духовному пути? Да, и это также может быть...
Но, в конце концов, может быть, все религии врут, жизнь дается только раз, это единственный шанс существовать и жить надо как можно дольше? Все может быть, и при принятии этого единственного по-настоящему важного решения никто не придет индивидууму на помощь: цивилизация может только предоставить ему средства для реализации решения, т.е. либо для продления жизни, либо для ее прекращения.
Между прочим, с точки зрения консервативно понятой религиозности у человека не останется никакой возможности поступить благочестиво, то есть жить и умереть в течение срока, по традиции кажущегося нормальным. Остается лишь два одинаково нарушающих традицию пути - либо бесконечно продлевать срок жизни, делая это вопреки установленным Богом пределам и вопреки насылаемым Богом смертельным болезням, либо закончить жизнь, нарушив тем самым установленный религией запрет на самоубийство.
Манипулируя возможностями медицины с опцией самоубийства, человек сможет сам устанавливать продолжительность своей жизни; манипулируя возможностями пластической хирургии, человек сможет сам выбирать свою внешность; манипулируя возможностями генетики, человек сможет выбирать качества своего потомства. Сегодня трудно даже представить, какие еще возможности выбора предоставит людям научный прогресс. Экстраполируя идущие сегодня процессы, можно сказать, что наука предоставит человеку возможность полностью выбирать и изменять себя. Поскольку кажется несомненным, что умственные способности и свойства характера также зависят от телесности, то и психические свойства личности также могут быть изменены и перевыбраны.
Кстати, весьма любопытны моральные коллизии, которые возникнут в тех случаях, когда некие персонажи будут поставлены перед необходимостью добровольно снижать свои интеллектуальные способности - например, для успеха в спорте или бизнесе. Вполне возможно, что уже сегодня люди идут на это. Когда спортсмен отдает все свое время тренировкам он, наверное, понимает, что его голова была бы "отесана" иначе, если бы это время он отдал другому образованию.
И все-таки сегодня те изменения личности, которые происходят с каждым человеком из-за характерного для него образа жизни, происходят постепенно, как бы сами собой, во многом неосознанно, а там, где человек видит происходящие с ним изменения, он может сослаться на непреодолимую силу жизненных обстоятельств. Совсем иная степень ответственности ляжет на плечи человека, когда он должен будет быстро и осознанно принять решение об изменении своей личности. Он должен будет совершить акт выбора, не капитулируя перед предъявляемыми к нему требованиями, а наоборот, формулируя поручение чудодейственной медицине будущего. Так или иначе, человек сможет по своему произволу изменять в себе и душу, и тело.
И тут возникает проблема. От авторитета и традиции западного человека избавил его эгоизм, вооружившийся критической рефлексией. Остался лишь индивидуальный эгоизм - и социальная инертность. В современной западной моральной философии этот крах внешнего авторитета выразился в том факте, что ведущим направлением этики стали теории, в соответствии с которыми этические установки объявляются производными от человеческих желаний и субъективных установок ("эмотивистские теории"). В общем виде с такой постановкой вопроса невозможно спорить: даже если бы правила этики устанавливались Богом, моральные установки все равно должны были бы проходить через ту стадию, когда они становились бы человеческими желаниями, поскольку субъект должен лично санкционировать свою покорность божественным заповедям, он должен сам - пусть вследствие воспитания или благодати, но сам - пожелать повиноваться Богу. Но, сказав, что мораль является последствием личных установок, необходимо ответить на вопрос, как формируются эти личные установки и откуда у людей возникает мотивация придерживаться той или иной из них. Таким образом, моральная теория возвращает нас к точке, с которой начала.
Этот просматривающийся в этической теории логический круг является как бы симптомом того морального кризиса, который имеет место уже сейчас, но который будет многократно усилен с дальнейшими успехами технического прогресса, особенно в медико-биологической сфере.
Выбирая что-либо, вообще выражая какое-либо желание, человек отталкивался от своей личности как от данности. Да, можно допустить, что свободы воли не существует, и что мы с нашими предпочтениями и мотивами сформированы благодаря действию не зависящих от нашей воли сил; однако поскольку мы все-таки как-то сформированы, мы можем определять свои предпочтения, вглядываясь в свою сформированность. Ребенка, допустим, нельзя заставить захотеть малиновое варенье, но прислушиваясь к себе, ребенок может ощутить, что сейчас он предпочел бы вишневое. Однако ситуация резко меняется, когда человеку нужно будет заново переопределить и переформировать самого себя. В этом случае ему придется определяться с предпочтениями, не опираясь на сформированную констелляцию своих личных качеств. Когда в распоряжении человека оказываются орудия по изменению самого себя, ему не на что опереться при выборе.
Можно принять к сведению мнение, что именно в данный момент мы будем иметь дело с человеческой свободой как таковой. Близко к этому подходил Андре Жид, считавший проявление человеческой свободы возможным только в поступке, лишенном утилитарной ценности, - так называемом "бесполезном поступке" ("acte gratuait"). Впрочем, вряд ли обыватель будущего - тот обыватель, который, так же как сегодня выбирает мебель, будет выбирать себе внешность, срок жизни и интеллект своих детей - вряд ли он действительно воспримет сложившуюся ситуацию как проблему, которая требует решения. Модель буриданова осла безупречна логически, но в реальной жизни таких ослов никто еще не видел.
Сартр, много внимания уделивший проблеме немотивированного выбора, свидетельствует в автобиографической повести "Слова", что сам, в самонаблюдении, никогда не видел определенно, что именно он предпочитает, и поэтому весьма завидовал тем, для кого собственная личность представлялась в качестве осязаемого набора четких предпочтений. Такую же неопределенность желаний Сартр передал персонажам своих произведений, и что характерно: поскольку эти персонажи все-таки должны как-то действовать, их поведению свойственны внезапные и немотивированные перемены образа действий, и такие повороты происходят зачастую на 180 градусов. В "Словах" Сартр отмечает, что его персонажи столь непредсказуемы потому, что именно такими он ощущает перемены в собственном поведении - немотивированными и внезапными.
В "показаниях" Сартра все логично. "Ледяные горы" сложившихся предпочтений, разумеется, должны таять под воздействием интенсивного самонаблюдения. То, что кажется естественным и над чем человек не задумывался, при свете самоанализа оказывается необоснованным и теряет силу. Известна враждебность рефлексии всякой традиции и всякой естественности. Заметим также, что усиленная рефлективность убивает силу желания - в этом освященном веками ницшеанском наблюдении сомневаться не приходится.
Но как должен действовать человек, чья система предпочтений разрушена? Именно так, как персонажи Сартра, - порывисто и непредсказуемо. Отсутствие сложившихся предпочтений означает, что человеческий выбор могут определить ничтожные и случайные обстоятельства. Когда тело находится в неустойчивом равновесии, в "точке бифуркации", на его движение может повлиять самый ничтожный толчок, - а потеря определенности предпочтений означает именно такое неустойчивое равновесие. Иными словами, на решения людей будущего будут влиять иногда самые ничтожные факторы. Это будет безосновный выбор, подверженный влияниям, моде и случайным капризам. Субъект, который подготавливается бурно развивающейся цивилизацией, - это перманентная точка бифуркации, открытая для всех и всяческих флуктуаций.
В порядке сатиры можно предположить, что в будущем возникнет мода на продолжительность жизни. "В этом сезоне модно умирать в 166". Американский фантаст Уильям Тенн, впечатленный успехами генной инженерии, предсказывал, что "стили человеческого тела будут соответствовать моде так же, как генетические кутюрье, которые будут их придумывать, будут входить и выходить из моды"8. Заметим также, что человек, который воспользуется возможностями искусственного преобразования и полностью сформирует себе новую личность, сформирует ее в соответствии с желанием не ее самой, а той старой личности, которой он был, когда формулировал поручение по самоизменению. Таким образом, нет никаких гарантий, что новая личность будет довольна собой и не начнет рано или поздно задумываться над новыми этапами самоизменения.
Сопровождающаяся потерей самоидентичности изменчивость станет нормальным состоянием человека в развитом обществе. Если же изображать будущее в оптимистических тонах, то можно сказать, что в будущем человеческая натура будет становиться все динамичнее - а значит, неустойчивее.
5. В качестве ситуации, которая бы могла символизировать новые отношения в обществе, теряющем способность выбирать, можно было бы представить себе особое "преступление будущего" - кражу тележки с продуктами в зале магазина самообслуживания. Строго говоря, воровством это назвать нельзя - ведь продукты еще не оплачены, покупатель может легко взять их с полок снова. Тем не менее обворованному покупателю несомненно нанесен моральный ущерб, поскольку он потратил на выбор продуктов время, силы, а главное - тот почти не ценимый сегодня, но тем не менее имеющий всё большее значение ресурс, который можно было бы назвать "способностью к выбору", либо "желанием выбирать". Можно сказать, что покупатель создал в своей тележке уникальный набор продуктов, интеллектуальной собственностью на который пиратски воспользовался магазинный вор.
Желание и способность выбрать позволяет преодолевать внутреннюю пустоту, отсутствие оснований и поводов для совершения выбора и, наконец, само отсутствие определенных желаний. Эти психологические "пороки" являются вечными спутниками материальной пресыщенности, они же являются вполне реальными источниками дискомфорта. Пропадание желаний может восприниматься как грозящая обществу потребления политическая опасность - хотя бы потому, что она приводит к снижению товарооборота и экономического роста. Поэтому следует ожидать, что общество будет охранять и стимулировать сохраняющуюся в людях способность к выбору.
Увеличивающаяся ценность "способности к выбору" выражается, кроме прочего, в происходящем на наших глазах изменении статуса подарков, преподносимых людьми друг другу на день рождения, Рождество, Новый год и т.д.
Как правило, подарок уже не играет роли материальной помощи одариваемому. В большинстве случаев получатель сам мог бы купить себе вещь, которую ему дарят. Дело, таким образом, не в деньгах, а в том, что эту вещь для него выбрали. То есть, дело не в стоимости товара, а в интеллектуальной собственности на "решение", т.е. на выбор именно его в данный момент.
Мы живем в эпоху, когда информация обладает всё большей ценностью, но решение о выборе и есть высший род информации, причем информации чисто человеческой - поскольку выбор осуществляется часто без достаточных оснований, и значит, решение о выборе не мог бы принять компьютер с помощью расчета. Как известно, в современной западной городской цивилизации главная проблема дарителя не в том, чтобы найти деньги на покупку, а в том, чтобы выбрать, что подарить. Проблема эта становится часто мучительной и неразрешимой. И если дарящий, несмотря на все препятствия, ее все-таки решает, совершенные им моральные и умственные усилия, образуют некую информационную и экзистенциальную ценность, которая и преподносится в дар. Так совершенно новый, глубокий смысл образуется у старой поговорки: дорог не подарок, дорого внимание.
Многие пытаются увильнуть от необходимости выбирать подарок и дарят деньги. С любой, более или менее прагматической точки зрения, деньги, конечно, наилучший подарок. Даря деньги, не рискуешь подарить ненужную вещь и предоставляешь одариваемому возможность купить, что он хочет. Но такая позиция исходит из скрытого предположения, что если для вас выбор, что подарить, сопровождается серьезными моральными муками, то для одариваемого выбрать, что он хочет, проблемы не составит. Это предположение, однако, далеко не всегда соответствует реальности. Чем большую ценность мы будем придавать "способности к выбору", тем более плохим тоном станет считаться дарение денег. Даря деньги, мы отлыниваем от главной обязанности дарителя - совершить выбор за другого.
Анализируя, какая ценность заключена в акте выбора подарка, надо еще помнить, что одариваемому могло бы никогда не прийти в голову купить данную вещь - не потому, что она ему не нужна, а потому, что в его системе приоритетов она не находится на первом месте. Свои деньги одариваемый бы на эту вещь никогда не потратил. В этом смысле получение даже дешевого подарка может означать обладание вещью, которая в действительности была недоступна, - ибо не входила в индивидуальную систему координат. То есть дарение опять же можно рассматривать как предоставление права использования чужой интеллектуальной собственности. Чужой системы приоритетов.
Если отсутствие способности выбирать приносит дискомфорт, то, конечно, за нее должны взяться психотерапевты. Впрочем, не одни только психологи будут помогать людям делать выбор. Нет никакого сомнения, что в будущем рядовой гражданин станет пользоваться услугами всё большего количества консультантов по самым разным вопросам. Вполне возможно, что в сферу действия профессионального консультирования попадут вопросы, которые сегодня еще считаются делом исключительно личным. Как лучше найти работу? Какое из предложений выбрать? Как лучше принять гостей? Какой автомобиль купить? Каким врачом воспользоваться? Как лучше построить свой досуг? И, может быть, даже - что подарить на день рождения? Не исключено, что адвокатами и прочими советниками будут пользоваться не только при покупке домов, но и при совершении куда менее масштабных социальных действий.
Конечно, обоснованием легитимности существования консультантов является предположение, что консультанты лучше знают - они изучили все обстоятельства и научные данные по интересующему клиента вопросу. Но там, где дело касается личной жизни и быта, одной из скрытых, но очень важных функций профессиональных консультантов будет помочь клиенту сделать выбор - или, в скрытой форме, сделать выбор за него. Важнейшим качеством любого консультанта (либо агента по продаже) является способность уверить клиента, что он сам этого хотел. Постепенно у этих навыков появляется не только коммерческий, но социальный и даже психотерапевтический смысл: они позволяют людям существовать в обществе, преодолевая неуверенность в собственных желаниях.
С этой точки зрения стоит пересмотреть отношение к рекламе, о которой говорят, что она навязывает людям искусственные потребности. Это безусловно так - обратим внимание также и на то обстоятельство, что в некоторых случаях "искусственные" потребности компенсируют нехватку "естественных" - т.е. появившихся якобы спонтанно. Такая компенсация была бы не нужна, если бы отсутствие потребностей не воспринималось людьми болезненно.
Парадоксально, но уменьшение количества желаний у современного потребителя не сопровождается исчезновением главной потребности - постоянно испытывать удовлетворение желаний. Возникает логически противоречивая, но тем не менее вполне реальная ситуация, напоминающая фантомное половое влечение у кастрата. И реклама пытается бороться с этим социально-психологическим "недугом", пытается уверить, что вы действительно будете счастливы, если удовлетворите данную потребность. Судя по истерическим усилиям, предпринимаемым рекламным бизнесом, ему это далеко не всегда удается - восприимчивость людей к соблазну становится все ниже.
6. Исходя из упадка человеческих желаний, можно предположить, что единственными устойчивыми, стержневыми элементами цивилизации будущего, элементами, отчасти берущими на себя цементирующую функцию традиции, станут те виды деятельности, которые уже сегодня свободны от ориентирующего руководства со стороны человеческих желаний и потребностей. Их не очень много, и они не играют в цивилизации ведущую роль. И все же среди элементов цивилизации есть такие, которые развиваются, подчиняясь не человеческим желаниям, а исключительно внутренним закономерностям, т.е. имманентным данным формам деятельности импульсам развития. К такого рода элементам современной западной цивилизации хотелось бы прежде всего отнести искусство и спорт.
Искусство представляет собой наиболее яркий пример того, как люди подчиняются заложенному в некоем виде деятельности импульсу развития, уже совершенно не понимая не только, зачем нужно это развитие, но и зачем нужна эта деятельность. Существование искусства настолько парадоксально, что эстетическая теория, кажется, уже совершенно отчаялась понять, почему и для чего искусство существует - не говоря уж о совершенно не поддающемся решению вопросе о его точном определении.
Главная трудность заключается именно в том, что искусство развивается и все даваемые эстетиками определения оказываются устаревшими, хотя и соответствующими искусству на его определенных исторических фазах. Нет сомнения, что искусство часто преследует и вполне рациональные, даже утилитарные цели: обслуживает досуг, выполняет различные декоративные задачи, снабжает религию предметами культа и средствами пропагандистского воздействия. Однако развитие искусства преодолевает все эти утилитарные функции, превращая их в побочные и несущественные для самой идеи искусства. В своей иррациональности, неутилитарности и безудержном стремлении к развитию спорт, как он существует сегодня, является ближайшим аналогом искусства.
Ближайшим аналогом спорта в животном мире являются брачные бои самцов за самку. Возможно, аналогичные функции выполняли и некоторые предшественники спорта в человеческой культуре - например, рыцарские турниры. Происхождение спорта связано также с различными формами физической подготовки мужчин как воинов и охотников либо форм досуга, призванных ее продемонстрировать. Большинство наиболее старых видов спорта представляют собой отдельные элементы воинского искусства или воинской подготовки - будь то бег, борьба или метание копья. Современный профессиональный спорт, возникший вследствие институционализации спортивных соревнований, пытается оправдать свое существование тем, что он является зрелищем и предметом спортивных ставок. Однако это не так ни с точки зрения субъективных установок спортсменов - которые в основном ориентированы на победу и спортивную честь, - ни с точки зрения экономической, поскольку спорт не может существовать без спонсоров и помощи государства. Серьезным зрелищным потенциалом обладают лишь немногие виды спорта, причем сложившиеся сравнительно поздно и далекие от воинской подготовки.
Конечно, и в спорте, и в искусстве есть сильная коммерческая составляющая, но в этих родах деятельности так много иррационального, что коммерция здесь всего объяснить не может. Во всяком случае, если боксеру из коммерческих соображений предлагают проиграть, а художнику - отклониться от выбранного стиля, мы имеем дело с настоящим моральным конфликтом и такие ситуации считаются отклонением от сущности обоих видов деятельности. Единственное рациональное оправдание спорта и искусства заключается в том, что развитие человеческой цивилизации предполагает максимальное развитие любых человеческих способностей, т.е. максимальную реализацию потенциала человека во всех возможных сферах - даже если в такой реализации нет никакой непосредственной утилитарной цели. В этой связи можно отметить, что, развивая свои способности, также как и пытаясь открыть истину, человек создает нечто большее, чем утилитарные ценности, ибо здесь он получает универсальный инструмент, который может пригодиться для неопределенного числа еще не известных целей в будущем.
Во многих отношениях и спорт, и искусство, казалось бы, приблизились к тем пределам, дальше которых прогресс невозможен. Во многих видах искусства мастерство уже достигло совершенства, превзойти которое не представляется вероятным. Во многих видах спорта рекорды достигли пределов физических возможностей человеческого тела. Но развиваться необходимо - и поэтому спортивные рекорды замеряются со все большей точностью, весовые категории спортсменов все больше дифференцируются, к тому же изобретаются все новые виды спорта. Появляются все новые виды актов, которые считаются актами искусства, в результате чего понятие эстетического предмета совершенно рассталось с критерием красоты и вообще эстетические критерии запутались до полной неформулируемости.
Судьба художников в данном случае особенно показательна - в предельном случае они свободны и от внятных критериев качества, и от мнения зрителей, и от требований финансового успеха. В некотором смысле то странное состояние, в котором ныне пребывают визуальные искусства, показывает нам общество будущего, в котором человеческий выбор не предопределен ни традицией, ни рациональным основанием, но исключительно прихотью.
И все же спортсмен, художник, писатель или философ в идеальном случае вдохновлен идеей цеховой, профессиональной чести, которая требует от него поддерживать свою профессиональную состоятельность, а последняя заключается прежде всего в способности достичь чего-то нового в своей области. Именно поэтому искусство, философия, да и спорт развиваются так рьяно, часто не обращая внимания на социальный смысл своего развития. И, кажется, такая артистическая ориентация на развитие в рамках своего призвания будет последним твердым основанием для выбора в обществе, где человеку будет предоставлена полная свобода и где произволу будет не на что опереться.
В этой связи хотелось бы обратить внимание на книгу Аласдера Макинтайра "После добродетели" (СПб., 2001). Книга эта считается одной из лучших современных западных работ по этике, она вошла в качестве классического труда в учебные курсы университетов многих стран мира.
Макинтайр считает, что в условиях, когда все попытки рационально обосновать мораль провалились, когда все этические теории признают субъективные предпочтения единственным источником моральных заповедей, возможной моралью будет та, которая опирается на внутренние ценности различных практик и форм деятельности; такая мораль может считать добродетелями склонности, которые помогают художникам становиться хорошими художниками, врачам - хорошими врачами, и спортсменам - хорошими спортсменами. При этом имеются в виду именно характерные для данного вида деятельности критерии качества, а не успеха. Художник должен стараться быть именно "хорошим" художником, а не модным или дорогим. Успех, слава и деньги объявляются Макинтайром "внешними" ценностями - в противовес внутренним ценностям профессионального мастерства.
Таким образом, если верить Макинтайру, единственная этика, которая еще может существовать в современном западном обществе, - это профессиональная этика. Кстати, по мнению Адорно и Хоркхаймера, репутация специалиста - это единственный феномен, в сфере действия которого еще сохраняются остатки профессиональной автономии, и только репутация специалиста может быть источником сопротивления разлагающим требованиям бизнеса.
Провозглашенная Макинтайром теория добродетелей очень характерна именно с точки зрения сказанного нами выше об искусстве и спорте. Не стоит забывать, что успех, деньги и все прочее, что Макинтайр называет "внешними" ценностями, прежде всего призваны индицировать востребованность данных результатов деятельности. Этот рыночный принцип действует с большим числом оговорок и исключений, но все же можно уверенно сказать, что если некто не получает за свою работу никаких "внешних ценностей", то он делает что-то, что никому не нужно - во всяком случае, не нужно в данное время и в данном месте (хотя поэт, конечно, может работать для потомков и вечности). Предлагаемая Макинтайром этика профессиональных добродетелей по сути требует, чтобы профессионалы занимались своим делом, не обращая внимания на мнение общества. Мы имеем дело как бы с новым изданием древнеримского афоризма: "делай что должно и будь что будет". Заключенный во "внешних ценностях" критерий общественной пользы морально дисквалифицируется, единственной моральной установкой остается рост профессиональной виртуозности.
Это значит, что этика требует от профессионалов во что бы то ни стало, не думая об утилитарных целях, развивать заложенный в их практиках потенциал. Это есть не что иное, как превращение всех форм деятельности в спорт или в искусство. Все то же: человечество должно развивать имеющиеся у него возможности, не думая, зачем оно это делает, и даже принимая связанный с этим развитием риск.
Когда "зеленые" препятствуют развитию атомной энергетики, они наносят моральный ущерб ученым. Атомщики развивают свою отрасль не только ради получения дополнительной энергии, но и поскольку это соответствует их представлениям о добре, а экологи мешают им реализовать их моральные и профессиональные добродетели.
Кстати, важнейшая причина того, что в среде врачей существует мощная оппозиция идее эвтаназии заключается также и в том, что медицина, как и спорт, имеет мощную тенденцию к реализации своих внутренних задач, которые должны осуществляться невзирая на внешние обстоятельства. Врач должен оказывать пациенту медицинскую помощь, даже если это убийца, кровавый диктатор или просто неприятный тип. Точно так же врач - и медицина вообще - должны стараться до бесконечности устранять возможные причины смерти пациента и продлевать ему жизнь, невзирая ни на какие последствия, и, может быть, даже не обращая внимания на мнение самого пациента: пациент может не прибегать к услугам медицины, но он не может вносить изменения в ее внутренние задачи.
Так или иначе, единственно возможная сегодня на Западе (по Макинтайру) рациональная этика должна, по сути, стимулировать бездумное развитие во всех возможных направлениях. И такого рода артистическому "делай что должен и будь что будет", предстоит стать единственным видом оппозиции, противостоящим хаосу прихотей, возникающему тогда, когда человеческий выбор не будет структурирован жесткими и безальтернативными обстоятельствами. Когда от любой деятельности можно отказаться или ее изменить, профессиональная честь станет единственным стержнем для данной практики. Проблема, однако, заключается в том, что как раз безумное развитие во всех направлениях и приводит цивилизацию к ситуации, когда все традиционные или рациональные основания выбора заменяются прихотью. И профессиональная честь только стимулирует развитие цивилизации в данном направлении.
1 Ницше Ф. Сочинения. Т.1. М., 1990. С.359.
2 Бескова И.А. Эволюция и сознание: новый взгляд. М., 2002. С.71.
3 Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек: Исследование идеологии развитого индустриального общества. М., 2002. С.271.
4 Маркузе Г. Указ. соч. С.163.
5 Маркузе Г. Указ. соч. С.205.
6 Борхес Х.Л. Сочинения в трех томах. Т.2. Рига, 1994. С.357.
7 Сенека Луций Анней. Философские трактаты. СПб., 2001. С. 161.
8 Цит. по Тоффлер Э. Шок будущего. М., 2001. С.22.