Настал юбилей – нынче 150 лет со дня рождения Чехова. Пропустить такое событие никак нельзя, – мне, во всяком случае. Но что конкретно историк способен сочинить о писателе, чтоб это прозвучало хоть как-то и для кого-то по-новому?
…Самое поразительное во всякой классике – это бессмертие тем. В конце концов, даже творения гения устаревают – с этим ничего не поделаешь. Но Шекспира почему-то ставят и ставят, снимают и снимают – четыре-то века подряд… И пьесы Чехова тоже ставят и ставят – минуло уже более ста лет с первой премьеры "Чайки" в Александринке, а драмы давнего автора каждый год появляются на новых сценах мира (где-то я прочитал, будто бы только в 2010 году и только в Москве пять театров (!) поставили "Дядю Ваню". Неужели правда?).
В чем загадка столь неимоверной жизненности "сцен деревенской жизни", как Чехов назвал, например, свое сочинение про судьбу "дяди" Ивана Войницкого? Что так интересует нас, жителей городской цивилизации, в этих былых конфликтах дворян (иногда бывает, что купцов и мещан), в бытии сословий, коих давно нет на белом свете – и их конфликтов соответственно тоже давно нет… А мы – ходим и ходим в театры на "сцены из жизней"!
Я пишу именно об этой пьесе, потому что мне попала в руки небольшая, в бумажном переплете, книжица М.Волчкевич "Дядя Ваня. Сцены из непрожитой жизни", изданная в московском издательстве "Пробел-2000". Впервые, как ни странно, именно над ее страницами я ощутил подлинную вечность, точнее – удивительную современность старых чеховских сочинений – не только, конечно, "Дяди Вани"…
Что, например, открылось мне в этой пьесе? Ну, некий дворянин, ну, руководит огромным поместьем, доходы отправляет дальнему родственнику, профессору, в город. Потом почему-то разочаровывается в ученом муже, в состоянии aффекта даже стреляет в того – но в финале их конфликт завершается так же спокойно, как начался, – "дядя Ваня" продолжает управлять имением, а доходы станет по-прежнему отправлять отъехавшему обратно в город былому кумиру… Экая, прости, Господи, проблемка для нас с вами – скажем, для меня – в жизни не видавшего живого помещика и абсолютно далекого от любых обстоятельств деревенского быта.
А пьесу, повторяю, ставят и ставят – сегодня! Один режиссер за другим. А публика валит и валит на постановки, сравнивает трактовки, восхищается или негодует… Что людей театра – и его мастеров, и публику – втягивает в стариннейший сюжет?
…Свои драмы Чехова скроил по тому же принципу, что и рассказы – они целиком положены на подтекст, на то, о чем прямо не говорится, но мельком и постоянно намекается – на какие-то темные обстоятельства в прошлом, а зритель (читатель) должен сам додумывать невысказанное автором, обязан выстроить в воображении – сам, повторяю! – некие образы, мотивы, поступки героев, иначе ничего не поймет в происходящем на сцене. Мы с вами прямо вынуждаемся стать его соавторами – в русской литературе это великое стилевое открытие совершил Антон Чехов, чем и покорил современников, а за ними и потомков. Так мы – абсолютно всё – привыкли теперь читать…
"Дядя Ваня" тоже был создан на этом принципе. Автор прочитанной мной книжки о нем, филолог Волчкевич, помогла читателям и возможным зрителям Чехова понять у него вот этот самый подтекст, воссоздать прошлое героев и после самим догадываться – о чем же размышлял век назад гениальный аналитик русской и, как выясняется со временем, вообще мировой жизни XIX-XX века.
Вот, доносятся до нас со сцены упреки дяди Вани в адрес профессора Владимира Серебрякова, мол, как тот обманывал его, бывшего шурина, четверть века притворялся великим ученым, а сам-то, оказался полным ничтожеством. И вроде – всё правда! И мы, вслед за Войницким, сочувствуем ему, жалеем его пропащую жизнь… Вроде смысл пьесы стал ясен, да?..
Да ничего не ясно, встревает со своими размышлениями М.Волчкевич. Ведь ученый, замечает она, тем и отличается, что пишет и печатает свои труды открыто. И Серебряков делал абсолютно это самое все прошедшие годы, он пересылал дяде Ване и прочим родным свои работы. Они читали их, они восхищались ими долгие годы, они жертвовали жизнью, своим временем, своей судьбой – причем совершенно добровольно – чтобы профессор, где-то в городе, мог именно это всё писать. Где же тут обман? И что, собственно, изменилось к началу пьесы? Профессора уволили на пенсию? Экая трагедия, – всех увольняют рано или поздно, это жизнь… А что, можем мы спросить дядю Ваню, работа ученого разве кончается навсегда с выходом на пенсию?
…Всю жизнь Чехова волновала одна тема – тема мольеровского "Тартюфа". Волчкевич доказывает этот тезис многими цитатами из его писем, из размышлений и оценок. Спрашивается, Серебряков был задуман этаким современным Тартюфом? Не совсем так! – возражает Волчкевич. На Тартюфа он непохож в главном – он никого сознательно не обманывал, он просто и не мог бы никого обмануть. Всё и всегда делал открыто. Всегда был таков, каким мы его застаем в пьесе, – пошлым, самоуверенным, наглым, обидчивым, надутым. И если производил на кого-то впечатление Большого Ученого (этот кто-то в данном случае – все его родные), то виновато вовсе не его лицемерие, а их собственный, правда, великий самообман. Самообман людей, поверивших в необыкновенность этого случайного кумира и жестоко вдруг разочаровавшихся. Пусть законно разочаровавшихся, но он-то сам в чем виноват?..
XIX век оказался первой эпохой в истории человечества, когда город двинулся на деревню, когда религия, соответственно, передала свою историческую роль науке. Начиная с XIX века, люди переносят былые надежды, былые реакции, былое преклонение перед Богом, святыми, Библией – на новые, научные законы и авторитеты. Наука, вытесняя, заменила религию в мировоззрении широких масс, и именно этот процесс, что длится с тех пор и поныне (в наше время тоже!), заметил – едва ли не первым в истории литературы! – российский драматург Антон Чехов. И первый показал грядущие и страшные опасности нового исторического процесса.
Потому что наука неспособна заменить веру. Почему? Потому, что вера дает обывателю идеалы и незыблемые правила поведения, а наука, по самой своей природе, вся строится на сомнениях, на скепсисе, на недоверии ко всему, высказанному ею же самой. Она не может удовлетворить нужду верующих в абсолютах, в вечных истинах.
Более того, религиозное по психологической сути преклонение масс перед наукой заразило и самих ученых. Многие из них слишком всерьез начали воспринимать себя и свои (иногда вправду великие) открытия. Нередко теперь они воображают себя "властителями дум", хотя на деле-то чаще всего остаются узкими специалистами в ограниченных областях знаний. А в общей картине жизни, в мироообщении, – они даже нередко остаются глупыми и недальновидными типами, невзирая на любые свои звания и вычисления…
Это именно и произошло с героями чеховского "Дяди Вани". Профессор Серебряков некогда гляделся выдающимся умом, хотя занимал всего лишь некую должность в провинциальном университете (возможно, Харьковском – вскользь замечает Волчкевич). Но как не вообразить себя "фигурой", когда его обожают без меры окружающие – покойная жена, дочь сенатора и владелица крупного имения, и вторая жена, юная красавица, покоряющая молодых поклонников ("Ты на меня сердишься за то, что я будто бы вышла за твоего отца по расчету, – откровенничает она в разговоре с падчерицей Соней. – Если веришь в клятвы, то я клянусь тебе – я выходила за него по любви. Я увлеклась им как ученым и известным человеком. Любовь была не настоящая, искусственная, но ведь мне казалось тогда, что она настоящая").
До конца обожествляет его бывшая теща, мать "дяди Вани", "старая галка", как сын ее называет, которая в разговорах с сыном козыряет постоянной поучительной репликой: "Слушайся Александра!" Ему годами поклонялся его шурин, то есть "дядя Ваня", как и юридическая владелица имения, дочка Серебрякова от первой жены, Соня. Оба они уже много лет фактически работают, чтобы обеспечивать Серебрякова деньгами – во имя "великой науки"… Кажется, только друг Войницкого, врач Астров, понимает цену так называемым "заслугам профессора".
Началось это преклонение, по-видимому, с матери "дяди Вани", которую когда-то, в "прогрессивные" шестидесятые годы, захватили модные идеалы: "Все еще лепечет про женскую эмансипацию, одним глазом смотрит в могилу, а другим ищет в своих умных книжках зарю новой жизни", – ехидничает ее прозревший сын. Всякие "эмансипе" и аналогичные штучки – некая абстракция, идеал. Так, красивые фразы, которыми немолодая уже женщина привыкла козырять – вернее, прислуживать им. И так воспитала и сына (сын в зрелом, почти пожилом возрасте, все еще просит у нее советов – теперь почти машинально!)…
М.Волчкевич вспоминает образ помещицы Кукшиной из тургеневских "Отцов и детей". Если для той идеалом человека выглядел хотя бы действительно значительная личность, нигилист Базаров, то г-жа Войницкая выбрала подобным идолом Александра Серебрякова, который в ходе пьесы никак не может понять: что изменилось с его выходом на пенсию, кроме того, что он теперь не "в начальстве"… А и правда, что изменилось?
Серебряков оказался в реальности столь часто встречавшимся всеми нами лицом – как в науке, так и вообще в человечестве: его волнует не кропотливая работа в сфере открытий, которой он якобы занимается, но – собственное положение, например, получение очередного ученого звания, участие в дискуссиях, публикации, авторитет среди спорящих коллег. А спорить, по-видимому, он умеет… Все мы с таким типом ученого мужа, так или иначе, бывали знакомы. Он безусловно владеет нужным обаянием. Волчкевич считает, что исполнители этой роли, увлекшись нудной и скучной стороной профессорского облика, часто упускают из виду его способность очаровывать людей, красноречие, незаурядное умение производить впечатление – столь распространенное в академической среде. Эти дарования и помогли Серебрякову занять видное место в кругу профессуры. Умеют это делать Серебряковы!
Но главная проблема пьесы – не в Серебрякове, а в тех, кто ему поклонялся, скажем, в дяде Ване, в Соне… Дядя Ваня сетует, что, вот, прожил жизнь напрасно, мог бы при ином раскладе стать "Шопенгауэром, Достоевским"… Идея книги Волчкевич (соответственно – пьесы Чехова тоже) – что на самом деле это еще один, только новый самообман Войницкого. Он выбрал именно ту жизнь, для которой изначально создан, – служение другому. "Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего", – цитирует Волчкевич откровения дяди Вани.
Да, всегда существуют в мире люди, множество людей, которые не имеют от природы сил и таланта жить своей жизнью, своим творчеством – и они всегда ищут какой-то внешний идеал, которому можно служить и даже извлекать из этого житейские блага. Их многие миллионы – подобных особей на свете!
"Войницкий испугался жизни и спрятался в служение, в долг, в иллюзию, которая под конец рассеялась, как дым". Так почему мне, историку, нынче это кажется таким важным, таким современным?
Весь XX век шел под знаком вот этого, именно "чеховского конфликта" – взятого из "Дяди Вани". Наукой козырял Адольф Гитлер, покоряя Германию, самую цивилизованную страну мира. Наукой покорил умы россиян Владимир Ленин, а потом Иосиф Сталин…
Люди упускают, что наука начинается с аксиом, принятых любым ученым на веру – в силу как бы их очевидности. Но самый выбор аксиом принадлежит воле автора, а победа автора – если у него проявляется логика и возникает талант убедить окружающих в своей изначальной научной правоте. Преобразователи современного человечества, в любых странах мира, часто убеждали народы, апеллируя к науке, многие использовали ее, чтобы занять привилегированное положение в обществе, стать властью, и убедить миллионы Войницких послужить себе. Радостно, добровольно, ничего не жалея, себе ничего не смея просить…
Посмотрите-ка на сегодняшнюю Россию – ее народ и до сих пор не может привыкнуть, что нужно жить для себя, для реализации собственных талантов и личных свершений, люди тоскуют по "национальной идее", которую им кто-то спустит сверху, и тогда, – о тогда! – они снова будут знать, кому служить и во имя чего жертвовать. Как некогда "дядя Ваня" и его племянница...
Все это было увидено Чеховым свыше ста лет назад – и поэтому пьесу смотрят, и сопереживают ее героям до нашего времени. И боюсь – еще очень долго, если не вечно, будут сопереживать.
Но Чехов не был бы Чеховым, если бы мир для него сводился только к Серебряковым и Войницким. В пьесе появляется совсем иной персонаж, самый интересный и самый привлекательный – для актеров и для зрителей. Доктор Астров.
Всех обитателей имения можно назвать людьми, жизнь которых замерла без всякого развития, в мертвой точке. Это случилось много лет назад, без всяких внешних причин, и продлится ровно столько, сколько будет длиться жизнь Войницких. В этом смысле они – люди без собственной истории и биографии, без прошлого и будущего, живущие отражением чужих судеб и чужих историй. У Астрова же есть прошлое… "Он не живет миражом и не обожествляет свое предназначение и свои возможности", – фиксирует М.Волчкевич.
То, что Астров – по профессии врач, – очень важное обстоятельство: видимо, какие-то личные мотивы, личные сомнения, личные страхи отданы ему автором, тоже ведь – практикующим врачом. Прежде всего, об Астрове следует помнить, что он самоотверженный работник, не жалеющий для пациентов ни времени, ни сил… И еще – как сам Чехов, он тоже ловелас, любитель женщин, не желающий понимать, почему красавица Елена не изменяет своему скучному зануде Серебрякову. Но…
И тут возникает "но"... Он не удовлетворен своей работой, своей профессией (неужели тоже, как сам Чехов?). Медицина не была жизненным призванием Астрова – не была ею изначально. Он всегда любил и продолжает беззаветно любить только лес, о нем говорит поэтично, со страстью, совсем не так, как о медицине. Почему он выбрал медицинское образование? Об этом в пьесе – ни звука, но догадаться так несложно любому из нас: требовалась "серьезная профессия", в которой можно "прокормиться", став честным специалистом… Всю свою писательскую жизнь Чехова волновала судьба коллег, самоотверженных земских врачей, которые постепенно превращались из юных идеалистов в "дельцов от медицины", наподобие известного нам по школьной программе "Ионыча". И нечто подобное, кажется, начинает происходить с Астровым: "В десять лет другим человеком стал. А какая причина? Заработался, нянька. От утра и до ночи всё на ногах, покоя нет, а ночью лежишь под одеялом, боишься, как бы к больному не потащили… За время, пока мы с тобой знакомы, у меня ни одного дня не было свободного". "Профессия врача не была для него призванием, хотя и стала делом жизни", – фиксирует М.Волчкевич. И затем цитирует автохарактеристику: "Поглупеть-то я еще не поглупел, Бог милостив, мозги на месте, но чувства как-то притупились".
"Очевидно, что разрушение Астровым себя будет продолжаться, и через несколько лет цинизм по отношению к себе и пошлячество в отношении к другим могут окончательно одолеть его". И опять, как в случае с Войницкими, никто внешний в этом процессе не виноват (в том и сходство двух друзей-персонажей): когда-то человек изменил своему призванию, своей натуре, взялся за "перспективную службу", за "нужное дело" – и… разрушил себя самого.
Вот оно, важное свойство чеховской литературы: как никто зная реальную жизнь, он, тем не менее, придает первостепенное значение не давлению среды, как привыкла со времен Гоголя русская проза, а собственной воле каждого человека, желанию найти компромисс с конформизмом – неважно, готов ли он жить своей работой сам или просто принес все в жертву ложно понятой "общей пользе".
"Я не верю в нашу интеллигенцию, – когда-то писал доктор Чехов, – лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю, даже когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях… интеллигенты они или мужики, в них сила, хотя их и мало… Но работа их видна, наука все подвигается вперед и вперед, общественное самосознание нарастает… все это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернеров, помимо интеллигенции en masse и несмотря ни на что". Вот такой оптимистической фразой и хочется закончить мой грустный монолог про сегодняшний неугасающий в обществе интерес – что к "Дяде Ване", что к другим произведениям Антона Чехова.