Анна Файн

ГИБКАЯ РУКА В ЛАЙКОВОЙ ПЕРЧАТКЕ


 

 

Если посреди бела дня – посреди добела раскаленного летнего дня – вы увидите женщину в черных брюках и черной блузке, быстро пересекающую колкие газоны парка "Ривлин", знайте, что это я. Черным угольком я перечеркиваю белый день, черной негативной чайкой несусь над белым морем счастья.

Здесь живут богатые люди. Парк обнесен забором, на ночь его запирают от бомжей. На выходе круглая площадь с фонтаном, и тут же вход в торговый центр. Туда-то я и ныряю за ежедневной порцией халявных удовольствий. Первое из них – холодное дыхание кондиционера. Наш-то сломался, но Шлимазл не хочет его чинить. "Мне и так хорошо", – говорит он. Ему всегда хорошо, Шлимазлу. Ему ничего не нужно. Если что-то требуется мне, я могу бороться одна, просто умереть в борьбе за это. Он встанет в сторонке и не будет мешать.

Здесь все вооруженные нищеброды знают Шлимазла. Охранник у входа даже не проверяет сумку, он дружески кивает мне, улыбается, чуть не подмигивает. "Чем вы занимаетесь, Андрей?" – спрашивают иногда новые знакомые. "Стерегу голых баб", – таинственно отвечает Шлимазл. На самом деле он торчит с пистолетом у входа в бассейн, за двадцать два шекеля в час. Фраза про голых баб отвлекает от истинной сути вещей. На двадцать первом году эмиграции человек с дипломом инженера работает сторожем и получает зарплату гастарбайтера. А его жена ходит по торговым залам с пустым кошельком в поисках  бесплатного кайфа.

Бесплатное удовольствие номер один закончилось – я надышалась, как перед смертью. И лицо уже не пылает, оно остыло и готово к удовольствию номер два – запахам "Ньюфарма". Я подбираюсь к стеллажам с духами, стараясь не привлекать внимания продавщиц. Я вся в черном и обтягивающем, как они, издали меня можно принять за местную. Поэтому они не сразу бросаются на меня, как голодное воронье на кусок падали. На цыпочках, не скрипя хорошо разношенными шлепанцами из кожзаменителя, я приближаюсь к флакону духов, давно возбуждающему мое любопытство. Пшик-пшик, тихо, как мышка. Запах старинной рассыпной пудры, отдушка свежей травы и цветов. Я вижу, как юная фрейлина падает в траву, высокая прическа среди смятых цветов. Пыльца смешивается с крупной розовой пудрой, осыпавшейся со щек. Кринолин, фижмы, кружевные панталоны, шелковые чулки. Трава так полна весеннего сока, что на панталонах остаются зеленые пятнышки. Кавалер склоняется к ней, как пчела к цветку. Ах, мадемуазель... но на запах флирта в стиле ретро несется беспощадным тараном черная продавщица. Она учуяла меня, она унюхала юную фрейлину в моих руках. "Вам помочь? Это новые духи, у вас хороший вкус, в самом деле, очень женственный запах... Сегодня со скидкой", – жужжит она. Бедная девочка, двадцать пять шекелей в час, четыре часа в день, она зарабатывает меньше моего Шлимазла. Даже стул у нее отобрали, хотя закон запрещает часами держать рабынь на ногах. Она жует свой ежедневный бутерброд в закутке между складом и туалетом. Каждый день перед ней вывешивают список подружек-продавалок, и в нем размечено, кто на какую сумму впарил товара. Она ненавидит тех, у кого покупают больше. Они все ненавидят друг друга. До такой степени, что даже не могут коллективно подать в суд на хозяина за вынутые из-под задниц стулья.

Мне нравится этот фривольный аромат. Я бы осчастливила ее, я бы купила духи, но мои Басенька и Дасенька скоро отправляются в летний лагерь, сто шекелей в день за каждую девочку. Ради Баси и Даси я терплю Шлимазла, ради них я ношу третий год эти штаны и кофту, и стоптанные шлепанцы из клеенки, которой надоело притворяться кожей.

А ведь начиналось все по-царски. Шлимазл подарил мне свой скипетр, я ему – две мои державы. Мы веселились и не думали о грядущей катастрофе. Но она наступила. Теперь я должна точить себя худшей из пыток – нищетой. Считать каждую агору, и раз в несколько месяцев улаживать дела с банком, когда нам перекрывают счет из-за растущего овердрафта.

А я многого хочу. Например, за границу. Никто не знает, какая это пытка – сидеть безвылазно в нашей паровой бане. Я зарабатываю совсем не так мало, и, будь у меня другой муж, жила бы вольно, даже с легким шиком. Но я кормлю Шлимазла, себя, Басю и Дасю, одного хомячка и пять рыбок гуппи. В конторе у нас расклад такой: пять лет продаешь туры за рубеж, на шестой год едешь сама, бесплатно, от фирмы. Пятый год уже почти истек, я выбрала недорогой тур в Испанию, но тут умер наш прежний хозяин, святой старичок, мир праху его. Ему на смену пришел Папин Сын, попросту свин. Свин, поросший модной щетиной, никогда ничему не учился, не окончил даже школы. Но у него комплекс богатого сынка, каковым он и является на самом деле. Он тут же уволил меня. Потом взял снова. Но льгота моя сгорела в компьютере, начинай все сначала. Этот урод прервал мне стаж. Когда я говорю ему об этом, он нагло улыбается и обещает все уладить с головной организацией. Свин знает, что в моем возрасте трудно найти работу, поэтому из его вонючей конторы я никогда не уйду. Мой тур он подарил кому-то из своих любовниц – их у него несколько. По одной на каждый день недели – как трусы.

Мое удовольствие номер три – магазин "Ласковые и нежные звери". Такое название могли дать только русские. А вот и они сами – хозяйка Ира и ее наемная работница Вера. Будь Нисанчик, хозяин лавки и муж Иры, чуть умнее, он торговал бы не кроликами, а Ирой и Верой. Гораздо больше заработал бы. Ира высокая, дебелая блондинка, тугие державы топырят кофточку. Восточные люди – а их вокруг не меньше, чем рыбок в магазине – балдеют от таких. Вера, наоборот, семитского типа. Тоже с державочками в декольте, но черные локоны волнами  ниспадают на плечи. Красивые экземпляры – что одна, что другая. А Нисанчик, дурачок, все с рыбками возится.

Ира и Вера мне рады. Это у них я купила своего хомяка и рыбок. Не говоря уж о всякой дребедени вроде опилок для клетки, корма и прочего звериного реквизита. Один аквариум взяла у них, другой мне достался даром. Сейчас он стоит пустой. В нем можно устроить террариум и кого-нибудь поселить. Вот только кого? Я думаю об этом давно, но дело не сдвигается с места. Всякая уважающая себя тварь не стоит меньше пятисот шекелей, а из-за нищеты мы не можем себе позволить. Вот разве в рассрочку. Но в "Ласковых и нежных зверях" уважают наличность.

Здесь я вправе остановиться и вновь спросить себя: а какого черта ты столько лет терпишь Шлимазла? Не лучше ли дать ему пинка в зад? В его спортивный зад, обтянутый форменными штанами, подпоясанными профессиональным ремнем, куда так удобно крепить пистолет и переговорное устройство. Я бы сделала это, не будь Лили, моей лучшей подруги, и ее печального опыта.

Лиля, как и я, была женой охранника. Как и я, она устала от нищеты и дала своему Козлу пинка под зад, так что он полетел и упал носом в песок. Всю свою жалкую зарплату он отдавал теперь на алименты Лиле и их с Лилей общему ребенку. Оставшиеся гроши уходили на оплату съемной квартиры. Козлу не хватало на капусту и морковку, или чем там эти козлы вообще питаются? Ему даже воду отключили за неуплату, и он ходил к друзьям мыться и стирать форменные штаны. Потом его выгнали со съемной квартиры. Козлу стало негде встречаться с ребенком, и он воспользовался комнатой свиданий, отведенной для таких, как он, местной социальной службой. Лиля, ничего не подозревая, привела ему сына в эту самую комнату, а сама осталась ждать на улице. Социальная работница, тупая курица, всего лишь на пять минут отошла поговорить по мобильнику. Потом вбежала на звук выстрела, но было поздно. Козел деловито передернул орудие труда и выстрелил второй раз – себе в пустую башку.

Не спрашивайте меня, где сейчас Лиля. Я навещала ее. Там неплохо, персонала полным-полно. Каждый час медсестра разносит сигареты. Можно выйти во внутренний дворик, обнесенный высокой глухой стеной, и покурить на каменной скамейке среди олив. Если уж вовсе невмоготу, приходит не медсестра, а медбратья. Они задирают халат и рубашку, делают укол. В этой стране повсюду много людей, проходу нет от служивого люда при исполнении. Хочешь – социальный работник тебе, хочешь – врач. Только человек – любой – всегда один. Как я. Как Лиля в своем уютном раю, где раздают сигареты.

Да, я отвлеклась. А между тем Ира, хозяйка зверского  магазина  держит на руках и ласкает что-то невыразимо прекрасное. Что-то и в самом деле нежное, кофейно-песочного цвета, с черными и белыми пятнами на спине. Оно свивается, то изображая английское "and" – &. А то вдруг перевивается по-другому, становясь похожим на значок электронной почты – @/

– Ира, кто это? – я почти визжу. Обожаю зверей.

– Пустынный питончик, – ласково говорит она, – экзотика, настоящая экзотика.

Я беру красавца на руки. Да, он цветов пустыни в предзакатный час, когда она еще не окрасилась розовым, когда кремовые цвета переходят в кофейные и серо-желтые.

– Ира, он не кусается? – без опаски спрашиваю я. Зверей я не боюсь совсем.

– Нет, конечно. Свою жертву он просто душит, – она нежно припадает на звук "у" – ду-у-ушит, вот так.

Если вы никогда не гладили змей, то вы, наверное, думаете, будто они холодные и скользкие на ощупь. Ничего подобного. Они не холоднее воздуха вокруг себя. А в "Ласковых и нежных зверях" вовсю пашет кондиционер. Питончик по сравнению с воздухом кажется не холодным, а приятно-прохладным. Как кожа любимого человека после душа, в тот первый момент, когда он скользнул к тебе под простыню и еще не успел согреться. Когда питончик лежит и греется на камнях пустыни, его тело, должно быть, становится теплым. Что же до тактильного ощущения, то с чем бы его сравнить? Не бархат, нет. И не шелк. Скорее, замша. Ах, вспомнила. Лайка. Как гибкая, сильная рука в лайковой перчатке. Бывало, мама доставала вещи из бабушкиного чемодана, прикидывая, во что бы перешить ее старые платья. И там лежали бабушкины перчатки с кружевным верхом и лайковой, слегка потрескавшейся ладошкой, и ее болеро из рытого бархата, и вуалетка от давно потерянной шляпки. Я знаю – это воспоминания нищих. Нищета преследует меня всю жизнь.

А питончик – он для богатых. Это абсолютно совершенное создание – ничего лишнего. Ни рук, ни ног. Свою жертву он просто душит. Интересно, во что он обойдется тому богачу, у которого все есть, включая личного охранника классом повыше, чем Козел и Шлимазл?

– Тысяча шекелей, – нежно говорит Ира. Очень тихо, как бы не уговаривая.

Тысяча. У меня неоплаченный счет за электричество как раз на тысячу. Пока наш кондиционер работал, уходило много электроэнергии. Теперь мы плавимся от жары и экономим бабки. Но я могу бесплатно наслаждаться Питошей в магазине. Ира мне разрешает. Обычно она берет за это деньги. Пять шекелей – погладить зайца, десять – шиншиллу. Она даже не смотрит, как я дрожу от счастья, она говорит с кем-то по телефону.

– Вам нужен Нисан? Его сейчас нет, он ушел чистить клиенту аквариум. Когда вернется? Должен прийти с минуты на минуту. Да, пожалуйста.

Вокруг вьются рыбы, крольчиха рожает на подстилке из рваных газет. Вот она тяжело пересела из одного угла клетки в другой. Там, где она сидела только что, остался маленький фиолетовый червячок. Он вертится и шуршит в газетах, потом соображает, где верх, где низ, переворачивается на гладкий еще животик и совсем по-червячиному ползет к матери. Ищет сосок, но она снова отсела  на другое место, а там, где только что была еда, вертится в газетах новый сиреневый братик, конкурент в борьбе за жратву. Через неделю я приду сюда посмотреть на пушистые шарики с ушками, совсем не похожие на этих насекомых. Материнская любовь сделает их лучше, совершеннее.

Мои Бася и Дася тоже не родились красавицами. Это я их выкормила, выпестовала, одела во все новое – несмотря на скудные наши доходы. И стали они высокими, худыми подростками, почти девушками, с длинными, до пояса, гладкими волосами, блестящими, как у японок. Ради них я не оставляю Шлимазла. Во-первых, эти дурочки его любят. А во-вторых, у него пистолет. И заразительно-дурной пример Козла.

Я смотрю по сторонам. Кролик кисло грустит в своей клетке-одиночке. Еще совсем недавно он жил вместе с Крольчихой и честно исполнял свой мужской долг. Но как только проявились первые признаки ее беременности, чья-то жестокая рука вырвала его из семейного гнезда и пересадила в другую клетку, на новые опилки, дурно пахнущие какой-то химией. И, сколько ни писай на них, они все равно не пахнут домом. Не грусти, Кролик. Ты просто мешал бы своим детям – вот и все. И вообще, тебе, считай, повезло. Родись ты насекомым, например, богомолом, все было бы проще и страшнее. Во время любовного соития самка просто отгрызла бы тебе голову. Потому что богомол не извергает семя, пока у него есть голова. Потом богомолка перелезла бы через обезглавленное тело и поползла бы дальше по своим женским делам – носить и рожать. Но ты – млекопитающее. И тебе суждена долгая жизнь, так что не страдай.

Питоша свивается в узлы на моей руке, потом обнимает ее, и даже не думает сжимать покрепче. Умняшка, он, видно, понимает, что я не жертва, и меня бесполезно душить. Он, видно, чует мои габариты. Но это сейчас, А ведь он совсем еще ребенок. Кто знает, каким он вырастет. Ира, конечно, скажет, что Питоша так и останется малышом. Но можно ли ей верить? Ведь ей лишь бы продать. Однажды я сторговала у нее рыбку-попугайчика. Потом крохотная рыбка заполнила собой весь аквариум. Мне пришлось нести ее назад. Я отдала рыбу Ире бесплатно – только бы взяла. И мои сорок шекелей уплыли, не попрощавшись.

Интересно, как скоро он вырастет? И кого он умеет душить? Только кроликов и хомяков? Ну, а шею сумел бы стиснуть так, что ни вздохнуть, ни выдохнуть? Не мою – мою-то не вопрос. А вот мужскую жесткую, кадыкастую шею? Шлимазл всегда спит кадыком вверх. Он даже не просыпается, когда я кладу ему руку на грудь. Постепенно можно было бы передвинуть руку с груди на кадык. И он по-прежнему спал бы, как бревно. Тем более, если это гибкая рука в лайковой перчатке. На ощупь совсем не холодная, даже более теплая, чем воздух.

Ах, да о чем я? Я же не убийца. Хотя убийство убийцы – не преступление, а самооборона. А они все – убийцы. Ради этого и идут в охранники. Как же им еще завладеть оружием? Ведь не за двадцать два же шекеля в час все эти уроды и козлы парятся летом под солнцем и мокнут зимой под дождем. Вроде бы борцы с террором, угроза коего реальна. Но никто не ценит их непосильный труд. А почему? Потому что они готовы трудиться бесплатно из любви к искусству. Как настоящие тайные убийцы. Убийцы своих жен и детей. Медленная смерть от безденежья хуже внезапной и скорой развязки.

Вот идет Нисанчик. Этот, несмотря на полную глупость, умеет кормить себя, и Иру с Верой, и крольчиху, и ее сиреневых потомков. За стеклянной дверью магазина появляется его коричневая лысина и выпуклые глаза ящерицы. Он толкает дверь плечом и входит. В руках у него картонная коробка.

– Принес, Нисанчик? – интересуется Ира.

– Да, – выдыхает он и обтирает потную лысину салфеткой для чистки клеток.

– А что там? – спрашиваю я.

– Ах, да это машинка, – говорит Ира.

– Какая машинка?

– Да просто машинка, чтобы кредитные карточки проводить. Вот мы ее сейчас подключим, и начнем брать кредитки. А то не у всех есть наличка и чеки.

Вот оно что. Они берут кредитки. С сегодняшнего дня. А у меня пустой террариум. Бася и Дася полюбили бы Питошу. А он полюбил бы Шлимазла. Тысячу шекелей, если разбить на десять платежей, можно превратить в сто шекелей в месяц. А если на двадцать, то пятьдесят. Я и не замечу. Всего-то меньше есть. Нам не впервой. Мы и так по будням едим одну картошку и макароны.

Я еще раздумываю о ежемесячных расходах на содержание питона, а рука сама тянется к портмоне, где лежит кредитная карточка.





оглавление номера    все номера журнала "22"    Тель-Авивский клуб литераторов







Объявления: