В середине 80-х случилась в России переписка между покойным литературоведом-историком Натаном Эйдельманом и писателем-почвенником Виктором Астафьевым. Эйдельман, будучи специалистом по русской культуре XIX века, захотел разъяснить Астафьеву некоторые его предрассудки. Он пытался приблизить талантливого советского писателя к своему идеалу русского интеллигентного гуманиста, который сложился в сознании целого поколения советских ученых, полвека добросовестно участвовавших в мифологизации и санктификации русской бытовой и литературной культуры прошлого.
    Многим в Израиле эйдельмановский елейный тон и стремление быть "принятым в компанию" пришлись очень не по душе, так что грубо антисемитский характер ответа Астафьева вызвал, скорее, насмешки в адрес Эйдельмана, чем обиду на Астафьева.
    Примерно эту мысль и выразил израильский писатель-историк М.Хейфец, упомянувший этот странный диалог глухих в своем очерке "Цареубийство 1918 г." ("22", №№ 74-76), добавив, что лучше бы Эйдельман не объяснял Астафьеву, что он - антисемит, потому что тот-де, может, этого и не понимает. Что делать - жизнь в Израиле склоняет нас к беспечности в деле, которое для нас никакой реальной угрозы не содержит.
    Напротив, евреи в диаспоре часто видят антисемитизм даже там, где его и нет, ибо "рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края... и будешь там служить иным богам... Но и между этими народами не успокоишься, и не будет места покоя для ноги твоей, и Господь даст тебе там трепещущее сердце, истаевание очей и изнывание души... и будешь трепетать ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей". Похоже, начертавший эти строки предугадывал психологию еврея-интеллигента.
    Эйдельман выступил, когда полное торжество гласности в России еще не наступило. Он "трепещущим сердцем" своим учуял шовинизм Астафьева, несмотря на то, что тот свои чувства в угоду официально господствующей идеологии тогда еще тщательно маскировал. К тому же Эйдельман, как многие интеллигентные евреи в России, "служащие иным богам", выступил не как еврей, что было бы только естественно в таком контексте, а как якобы беспристрастный представитель литературной общественности, то есть от лица всей лицемерной советской квазикультуры. Тут-то Астафьев и рванул на себе рубашку...
    Мне хотелось обратить внимание читателя на то, что, несмотря на черную брань в письме Астафьева, в самой этой полемике содержалась некая другая правда, которая от намерений участников не зависела и для Эйдельмана (как и для покойного Я.Вассермана) осталась за пределом понимания.
    Преемственность русской культуры после семидесяти лет смутного времени требует серьезного индивидуального разбора и не может быть принята безоговорочно относительно современного писателя. Старательно корректный по сравнению с письмом Астафьева тон писем C.Куняева показывает, что половину этой пропасти он уже перепрыгнул. Тем яснее видно, что ласково-поучительная интонация Эйдельмана, призывавшего Астафьева следовать гуманизму предков, нисколько не была оправдана историческими обстоятельствами.
    Русская литература XIX века вовсе не была такой уж гуманной и "всемирно отзывчивой", как ее хотели нам представить люди, заинтересованные в этом профессионально. Она содержала достаточно шовинистических стереотипов, чтобы позволить современным русским националистам честно настаивать на своих правах на прямое наследование. Антисемитизм, ненависть к полякам, презрение к "татарве", мордве и чуди пятьдесят лет общими усилиями советских властей и литераторов старательно заметались под ковер.
    Великая русская литература была нормальной, живой литературой c "нормальным" содержанием мужицких грубостей, а не хрестоматийным чтением для "трепещущих сердец". Эйдельман своей горячей защитой русского вселенского гуманизма, близкой к советским идеологическим стандартам, естественно, никаких чувств, кроме брезгливости, у закоренелего русопята вызвать не мог.
    Худо-бедно, но Астафьев выступил, хотя по-хамски и не по делу, но как бы в защиту своего народа. В таком деле часто случаются перегибы. А Эйдельман выступал якобы в защиту универсальной справедливости и прогресса.
    В этом расходятся не только Эйдельман с Астафьевым. Спор этот - кому принадлежит истина - корнями уходит в далекое прошлое и имеет прямое отношение к сегодняшнему цивилизационному конфликту.
    Вопрос, существует ли четко очерченный национальный характер, навсегда останется в руках политических демагогов и безответственных поэтов, потому что нет никаких критериев, кроме субъективных чувств, по которым такой вопрос может решаться. Но различие культурных предпочтений у людей разного происхождения не вызывает сомнений. Внутри каждой группы есть свой набор ценностей, воспринимаемый с наибольшим трепетом, и исходная культура семьи и окружения (не говоря о генетике, чей зов всегда остается скрытым неизвестным) в сильной степени определяют последующий выбор взрослого человека.
    С.Куняев сознательно выбирает эту внерациональную составляющую культурных предпочтений, считая ее главным, определяющим моментом в национальной идентификации. Это его собственный произвольный выбор. Он и Яна Вассермана выбрал себе в оппоненты только потому, что бедный Ян так легко подставлялся. Снисходительный тон, принятый Куняевым с коллегой-поэтом Вассерманом сделал бы его просто смешным, если бы он дерзнул обратиться со своими кустарными историософскими соображениями к Б.Пастернаку или О.Мандельштаму.
    Никакой "правильной" точки зрения на эти вопросы не существует. Одни определяют национальность по культуре, другие по религии, а третьи по цвету кожи. На Западе вообще принято определять ее по гражданству… И никакие личные доблести Вассермана и заслуги его предков уже не смогут изменить счет в его пользу, после того как он сам позволил Куняеву присвоить себе право определять правила этой игры. Разумеется, Куняев присвоил его самозванно, но тонкость сегодняшнего момента состоит в том, что множество российских ассимилированных евреев, воспитанных на советских мифах, никогда всерьез не задумывавшихся над этим вопросом, легко готовы проглотить дешевую куняевскую "философию".
    Вассерман с самого детства принял без доказательства шовинистический тезис "почвенного" патриотизма и преимущественные права "коренного населения". Он впитал их из окружающей среды и культивировал в себе качества, которые Куняев позволил бы ему проявлять без стыда: "Я еврей. И ненавижу среди нас породу парикмахеров и продавцов"… Это ж нужно было найти такого простодушного еврея! А что, "коренные народы" обходятся без "парикмахеров и продавцов"? И русский народ разве составляют одни моряки и альпинисты? - Да, еще пахари и сталевары.
    Куняев имел наглость попрекнуть евреев "первородной слабостью", генами, которые якобы "влекут их от одной родины к другой". Он "забыл" объяснить, какие именно гены повлекли миллионы русских людей покинуть родину в 20-х, в ходе Гражданской войны, а потом и в 40-х, в ходе "Отечественной"? Почему бы им было "не лечь со славою в могилы", как любезно приглашал нас Куняев? Какие, интересно, гены тащат десятки тысяч русских людей прочь от родины и сегодня?
    "Как патриот своей родины, я могу осудить… традиционную ненадежность части еврейства, но как философ, историк и поэт - я с интересом всматриваюсь в судьбу этого племени, пытаясь понять его тайну. Почему же Вы отказываете мне в этом праве свободно мыслить и излагать свои мысли тем способом и с тем талантом, который мне свойственен?" - так скромно сообщает о своем более чем повышенном интересе к еврейству этот русский патриот. "Общество, которое вне себя ищет сил для самосохранения, уже находится в состоянии болезненном", - проницательно заметил один из первых славянофилов А.С.Хомяков.
    Нет, совсем не "интерес к судьбе этого племени" движет поэтическим даром С.Куняева, а яростное соперничество за право первородства. И в этом споре он порой поднимается до высот пафоса и опускается до подтасовок.
    Повторяя в стихах: "Вам есть, где жить, а нам - где умирать", он, очевидно, имеет в виду несопоставимость необъятных просторов, которые оставили нам бесчисленные разделы Палестины, со своей трагической замкнутостью в тесных пределах одной шестой части земной суши от берегов Невы до "иркутских северов", где он (заодно с партийной номенклатурой!) охотился еще в 70-х.
    По сравнению с клокочущим ненавистью письмом В.Астафьева мы видим в этой переписке грандиозный прогресс в словесном выражении русского шовинизма. Но фундаментальные его характеристики остаются те же: глубинная несамостоятельность, побуждающая искать вовне причины своих национальных бед, и элементарная недобросовестность, позволяющая интерпретировать исторические и природные факты таким образом, чтобы они всегда соответствовали этой жалкой тенденции.