Противоречие – корень всего, что развивается и живет. В каждую эпоху такое противоречие предстает в виде определенного узла, где контрастно и неразрывно сплетаются главные нити времени. Культура эпохи, пережитой нами во второй половине ХХ века, сосредоточена вокруг двух таких узлов. Один из них – потребность человека в идентичности, в солидарности с себе подобными, которая, однако, живет на фоне растущей атомизации и отчуждения. Другой узел – связанность и неслиянность идеологии и органики, то есть всего, что прочел, уловил в окружающем воздухе, увидел и услышал, что основывается на впечатлениях общественно-политической повседневности, и – того, что вошло в тебя от отца и деда, от детской комнаты, от первых природных впечатлений.
Наум Басовский – значительный русский поэт наших дней именно потому, что в творчестве его нашли глубокое отражение оба названных главных "узла" современной культуры. Изначально Басовский – поэт русской природы и просвечивающего за ней интеллигентского быта. Подобно Фету или К.Р.-у, – в лучших своих достижениях не уступая им, – он растет из русской природы, в ней обретает тона и краски своих стихов, принадлежит ей всей глубиной пережитого опыта и обретенного слова.
Богом брошенная волость.
Лес. Дорога. Облака.
Да еще прозрачный голос
родника-лесовика.
Да ещё ручья в овраге
бормотание и плач,
да еще молчит во мраке
строгий думающий грач,
да береза монотонно
что-то шепчет дотемна.
А потом совсем бездонно
мир охватит тишина.
Только грач перо уронит
на замшелые пески,
только сердце захолонет
от любови и от тоски...
Или так:
Простые вехи: совесть без укора
и вся в дождях заплаканная Русь.
Звучит гудок. Уходит поезд скорый.
Пускай уходит – я не тороплюсь.
И вот здесь начинается главное, неизвестное предшествующим поэтам того же облика и типа – ни Фету, ни К.Р-у, ни даже Пастернаку: преобладание переживания над переживаемым. Духовный мир Басовского устроен так, что чувство принадлежности к культуре, к истории в нем острее, чем переживание той реальности, что вызвала само это чувство. Таковы его стихи о духовных пейзажах городов Западной Европы, об их geistige Lebensform, как обозначил их однажды Томас Манн. Поэт смотрит на фотографию Лондона:
...этот город возник из деталей, фрагментов и фраз,
где не давит меня ни рустовка тяжелых домов,
ни крутые изыски суровых давнишних умов,
ни торговый накал, ни изящных искусств торжество,
ни пресс-формы идей, –
где не давит меня ничего.
Этих всех ощущений на снимке, конечно же, нет –
есть зато равномерный, такой немигающий свет,
витражи синагоги на фоне соборных крестов
и витрина, где чая, наверное, сорок сортов...
Лондон – не единственный такой город Европы. Есть еще, например, голландские городки Ставорен и Маккум. Мы никогда ранее даже не слыхали этих имен, но, может быть, "любое имя обернется просто знaком / такой возможной, но не сбывшейся судьбы". Они манят кажущимся безмятежным благополучием, но поэт чутко открыт их бытию в целом и остро чувствует в них шрамы пережитой истории. Таков, например, Роттердам, отмеченный и прославленный своей жестокой судьбой и своей символической скульптурой:
О стены отеля лениво плеснется волна,
по глади канала прольется дробление блика
от ближнего дома,
и время покоя и сна
опять возникает на фоне беззвучного крика...
Острее всего это неизбывное противоречие ощущается там, где совесть без укора, где вся в дождях заплаканная Русь, где самовар под вишней, изгиб реки и травостой, а на их фоне "беззвучный крик" так пронзителен и несмолкаем.
В сегодняшних стихах Басовского нет ностальгии по оставленной родине. В его стихах дышит память и только память. Он помнит, как "у самого дома качнулась под ветром береза, / и скрипнула мягко, и скрипом откликнулась дверь", как "улицы с их серой суетой / забеляет с головы до пят / святочный спокойный и густой / снегопад", помнит с нежностью о "музыке катка, где Чистые пруды", о дожде в Пярну, о "каплях на коре / ухоженных дубов на Таммсааре", о том, "какие звезды там сияли / после дождя у моря на заре!" Он помнит и другое: "наш прежний дом на Профсоюзной", в котором "пахнет, как всегда, / растлением и алкоголем". Помнит и "забытую Богом окраину, / где деревья мертвы и дома наподобье руин", помнит "о чёрном времени, где жизнь и смерть назначались палачом, заменившим Всевышнего". И, наконец, потрясающая (и – увы! – такая реалистичная) сцена в метро: полупьяный парень жалеет, что нет у него автомата, "сейчас бы этих напротив.... / Он в упор смотрит на меня с женой; / я смотрю на него / и вдруг отчетливо понимаю, / что ведь убьёт, / непременно убьет – / дай только возможность... / А все пассажиры, / слышавшие этот крик души, / старательно делают вид, / будто ничего не слышали, / будто ничего не было, / а если что-то и было, / то это же просто шутка, / как вы не понимаете, / да и что спрашивать с пьяного?!".
Потому исход, хоть и непрост, но неизбежен: "по горло я сыт вашим хлебом, / и вашею лаской, и вашими в душу плевками". Тут – оскорбление и угроза не только человеку, но и прежде всего живущему в этом человеке опыту человечности, совести без укора, его сердцу, что захолонет от любови и тоски.
Израиль. Долгое и сложное вживание в новую жизнь. То же чувство природы – теперь новой, незнакомой, непривычной и странной для жителя севера. "Тревожно красный грунт, небес голубизна", "когда в октябре с утра под тридцать", "чрезмерно яркие цвета / чрезмерно буйного цветенья", "не могли ни представить, ни выдумать мы / там, где в горле слова застывали, / этой солнечной густо-зеленой зимы / с многосуточным ливнем в обвале". Другая повседневность и такое сложное в нее вхождение: "Чашка крепкого кофе с утра. / Джинсы. Свитер. Кроссовки. Пора / на автобус рассветного часа", "желтый сыр, и трава, и лепешки с камней раскаленных" (1998).
И самое сложное – приятие традиции. Приятие идет неспешно. Оно начинается с поиска корней, давно забытых, да, казалось бы, и ненужных. Вот поэт отыскал на чердаке пыльный, старый альбом с фотографиями. И хотя фотографии там людей незнакомых, поэт чувствует: "нет, не зря овладело мной / ощущенье редкой удачи! <...> Я сегодня нашел родных, / потерявшихся в трудные годы". Басовский пишет "Еврейские песни", вспоминает извозчика, Шимеле-портного, свою бабушку, приходят на память слова из старинной еврейской колыбельной. И вот уже здесь, в Израиле, "жена зажигает субботние свечи". Всё это непросто: "трудно, идя с перевала по склону, / решиться уйти на иную дорогу / и там подчиниться иному закону". И, наконец, – настоящее приятие новой (такой старой, древней) традиции, творческое вхождение в нее, которое, судя по всему, заняло немало времени и духовных сил: "Поэтические переложения из ТАНАХа". Теперь поэт вправе сказать: "В своих привычках прост, / я не прошу о лишнем – / достаточно, что жив и дело по плечу. / Еще одна весна дарована Всевышним / там, где я должен жить и где я жить хочу".
Поэзия Басовского перерастает личную судьбу и личный опыт, выходит за их пределы. За стихами ощутима несравненно более широкая судьба цивилизации и опыт сегодняшней культуры: оставленная в прошлом своя земля, которая, конечно, уже не своя, но все-таки и не до конца оставленная; обретенная новая своя земля, конечно, уже своя, но, может быть, все-таки и не до конца обретенная. "Не объяснить проживанье на стыке / двух географий, религий, культур". "Не хозяин еще, но уже несомненно не гость / я на этой земле, на единственной и невозможной".
Это взаимодействие двух живущих в тебе тональностей мира – единственного, но и невозможного, может иметь эмпирически жизненное и тем самым поверхностное, объяснение. Скольким тысячам индусов в Лондоне, турок в Кельне, чеченцев в Бельгии, русских в Сан-Франциско внятно сегодня это чувство и могли бы быть внятны стихи, им продиктованные. Но такое объяснение – не единственное и, наверное, не главное; есть более глубокое, укорененное в судьбе цивилизации. Принадлежность к своему целому, которое спиритуально по-прежнему целое, но всё меньше свое. Расхождение своего, которое постепенно становится неприемлемым, и чужого, становящегося универсальным, вeдомое любой другой эпохе, в наши дни обострилось до предела.
В атмосфере, где интеллигентность исторически исчерпана и избыточна, русский интеллигент остается интеллигентом и платит за это утратой органической связи с окружающим или восстанавливает эту связь ценой утраты интеллигентности, при том что одно и другое остается внутренне непреложным. Именно поэтому мы называем Басовского самым значительным русским современным поэтом, или, осторожнее, поэтом конца ХХ столетия. У поэтов прошлого не бывало такого сложного трагического переплетения утраты и избавления, такого длительного и не менее сложного обретения. И ни у кого из современных поэтов, может быть, не выступил так остро обозначенный выше первый из намеченных выше "узлов" современной цивилизации.
Но есть и второй.
Как принято считать в современной психологии, поведение человека зависит в конечном счете от установки сознания. Установка есть признание скрытой формы духовной связи, живущей в глубинах памяти. На ее основе возникает нередко знание, которое не может быть достигнуто при опоре на рациональный, вербализуемый опыт. Этот последний остается внешним по отношению к опережающей его неосознаваемой активности сознания. В опыте, другими словами, различимы основа, отложившаяся в душе каждого как исходное слагаемое его бытия, и некоторый приобретаемый в ходе жизни непрерывно усложняющийся материал самосознания. Первая сказывается во вкусах, привычках, склонностях, в подчас безотчетных жизненных ориентирах и образует личность в ее естественной данности. Второй формируется в ходе жизненного общения, обогащается нравственными, социальными или политическими идеями, художественными или философскими впечатлениями, которые выражаются в слове и в общественном поведении.
Существует огромный пласт культуры, начавший складываться с середины XIX века и подтверждающий приведенное наблюдение. Начинается он с того немецки-теоретического воззрения на жизнь, которое молодой Маркс назвал "идеологией". В отдаленной, но внятной связи с этим умонастроением находится князь Мышкин в "Идиоте" Достоевского. Он по-настоящему любит Аглаю. Но "идеология", то есть чтение, раздумья и нравственные представления его времени заставляют его убеждать себя, что настоящим предметом его любви должна быть страдающая жертва общества и его предрассудков Настасья Филипповна. Первое же стихотворение в прозе Тургенева "Деревня" строится на контрасте простого нерассуждающего, крестьянского чувства к России и обсуждаемых в газетах политических программ ученых патриотов. В более поздний период сюда же относится и революционный энтузиазм советских интеллигентов, воспевание Маяковским грядущего социализма ("на горло собственной песне") и многое другое.
Рассматривать двусоставность опыта и культурную традицию, из этого опыта вытекающую, в полном объеме, "в-себе", здесь нет необходимости. Важно обратить внимание на другое: насколько властно общественно-философская атмосфера и моральные обязательства, ею обусловленные, корректируют сегодня глубинную "установку сознания", всё унаследованное и органически пережитое. Этот "второй узел" современной цивилизации постоянно дает себя чувствовать в поэзии Басовского последних лет.
Поэзия Басовского – чуткое, широко открытое ухо, слышащее контроверзы времени. Оно их слышит не для того, чтобы выбрать более себе близкий тон, а чтобы услышать их относительность. Чтобы, восприняв время, выйти за его ограниченные пределы к некоторому "свободному стиху", к корню "всего, что развивается и живет". Так было с "первым узлом" – с идентификацией: в человеке живет его мир, его родина, и человек живет в них и ими, но ими не исчерпывается, сохраняет свободу и ответственность – перед ними, но и за них. Так происходит и со "вторым узлом".
Современный мир живет соприсутствием – но и борьбой – органики и идеологии. Одни – люди, сообщества, иногда целые народы – ценят в себе нерассуждающую, инстинктивную принадлежность к своему корню и признают изменой всякое сомнение, всякую самостоятельную мысль, видя в них утрату животворной почвы. В культурно-философской публицистике этот строй мысли и чувств часто называется "фундаментализмом". Другие – больше всего боятся отождествить ценность только со своим корнем и своей традицией, признают нормой и знамением времени только открытость всем ветрам, только недопустимость деления мира на "своих" и "чужих", в пределе – безразличие к такому делению. В культурно-философской публицистике этот строй мыслей и чувств часто называется постмодерном или, в словоупотреблении более расхожего свойства, – политкорректностью.
Историю конца ХХ века заполняет борьба этих двух начал. Эта война фанатична, всегда "до победного конца", "сколько раз увидишь его, столько раз его и убей", не убей – так обмани, одолей, утвердись, чтобы ты был, а его не было, на худой конец – чтобы ты был силен, а он ослаблен. В культуре контроверзы истории теряют свою физическую непреложность и становятся духовной реальностью мысли, образа, короче – диалогом. Сквозь бои истории проступает ее разум.
Ощутить и пережить его в себе сегодня очень трудно. Органика становится всё более идеологичной, растворенной в политике; общественно-политическая идеология всё чаще обращается к архаическому инвентарю и напускает на себя "органический" флер. Оба слагаемых наплывают друг на друга, различение их становится условным, а подчас и ироничным. Достаточно напомнить об invented communities профессора Эрика Хобсбаума и о широчайшей популярности, которую этот образ "придуманной" неорганической органики завоевал в профессиональной культурологии и в околофилософской публицистике. Трудно вырваться за пределы этой путаницы политики и архаики, фанатизма и иронии ради возвращения к глубинной диалектике культуры. Ее контроверзы рождаются в истории, душа несет на себе ее кровоподтеки, и требуются мощь и самоотречение духа, чтобы в создаваемом строе образов и слов пережить – двуединую истину культуры – глубинную субстанцию корня и совести, органики и мысли. В доступном нам поле зрения Н.Басовский – единственный.
Цветущий цитрусовый сад,
по-здешнему пардес:
его апрельский аромат –
из области чудес.
Есть груз обыденных забот,
рутинные слова,
а вот поди ж ты: чуть пахнёт –
и кругом голова!
И сразу тянет на простор,
захлестывает блажь...
Уж мне не знать ли до сих пор,
что всё это – мираж?
Но в этот день и в этот час
так сладостен дурман,
и возвышает в жизни нас
блажной самообман:
пробелы в собственной судьбе,
мол, есть и у меня,
и я хозяин сам себе –
пускай на четверть дня,
и я причислен быть могу
и долго буду жив, –
и остановишь на бегу
фантазии порыв,
и, гордо посмотрев назад,
ты будешь как бы прав,
цветущий цитрусовый сад
в тайник души убрав.
И только заполночь, когда
твой дом уйдет во тьму,
ты задохнешься от стыда
Бог знает почему...
"Узлы" современной культуры строятся на противоречии – ощущение органического начала как ценности и признание не меньшей ценностью самостоятельно найденной и пережитой мысли. Для философа, логика противоречиями жизнь исчерпывается. Художник же, поэт в частности, устроен по-другому. В нем живут те грани бытия, где несоответствие всего всему дано непосредственно, где каждый остается каждым, а потому не может стать другим, но в то же время отчасти становится и другим, поскольку понял его. Здесь поверх противоречий, в них и через них, возникает единый поток жизни, которому надо – если ты на то способен – довериться.
Басовский оказался способен. Стихи его объемлют контроверзы культуры и истории в их единстве, те самые глубокие импульсы, которым человек может довериться – любовь и творчество, любовь как брак и творчество как повседневное дело.
О несовместимости такой любви и такого дела говорят в один голос все выдающиеся поэты. Любовь и брак для них всегда связаны с домом, бытом, хлопотами, с детским плачем, с угнетающей повседневностью и потому отвлекают от творчества, которое для них – свободная дорога, уход из дома, простор истории, природы и жизни.
Пастернак:
Из тифозной тоски тюфяков
Вон на воздух широт образцовый <....>
Добрый путь! Добрый путь! Наша связь,
Наша честь не под кровлею дома.
Как росток на свету распрямясь,
Ты посмотришь на всё по-другому.
Тарковский. Его творчество – "водица", которую поэт жаждет испить, обратившись к женщине, к вечному женскому началу. И слышит в ответ:
Где криница – там водица,
а криница на пути.
Не могу я дать напиться,
от ребенка отойти.
Самойлов:
Забудем заботы о хлебе,
Хлебнув молодого вина.
Воспомним заботы о небе,
Где плавает в тучах луна.
Забудем заботы о доме
За этим веселым вином,
Воспомним заботы о громе,
О ливне, о ветре ночном.
Забудем заботы о детях,
Об их беспричинных слезах.
Воспомним заботы об этих
Осинах в осипших лесах.
Окуджава:
Что – прелесть ее ручек?
Что – жар ее перин?
Давай, брат, отрешимся.
Давай, брат, воспарим.
Жена, как говорится, найдет себе другого,
Какого-никакого, как ты, недорогого.
А дальняя дорога дана тебе судьбой,
как матушкины слезы, всегда она с тобой.
Ничего подобного в стихах Басовского нет. Для него, разумеется, как для каждого настоящего поэта, любовь и творчество едины как два духовных импульса высшего накала, но только у него это – любовь к жене, творчество как часть повседневного дела, их союз – черта домашнего быта, а потому – совокупная основа жизни. Не забудем, как "жена зажигает субботние свечи", как имя книги – "Полнозвучие" – соединяет полноту совместного существования и полноту поэтического слова: "полнозвучье твое и мое!..", сливая их воедино в опыте каждого дня, прожитого вместе:
Редко кому дано озарение,
когда новизной бросают в дрожь
единственная любовь,
последнее стихотворение,
место, где каждодневно живешь...
О творческой жизни, подобной тоннелю: "нельзя заранее знать, сколько проход продлится – / полдня, полгода, полжизни?", но нет сомнения, что "ждут его у выхода теплые руки той, / которая всё понимает, не спрашивая ни слова". В стихотворении "Напишу наобум две протяжных строки" неразделимы написанные строки и "движенье руки по любимой щеке". А про что стихотворение, прямо озаглавленное "Любовь"?
Падает снег, и рождается стих,
в каждой зенице – по ягоде...
Это случайная встреча двоих
в мире, расчисленном загодя.
Мы старались обосновать суждение о том, что Наум Басовский самый значительный современный русский поэт. Для этого – на основе анализа показать, как в глубоко личных переживаниях, в неповторимых созвучиях и образах его стихов живут коренные узлы противоречий современной культуры, современного мира, как в этих стихах раскрывается внутренняя, до поры скрытая суть времени. Анализ – вещь прекрасная. Но вечно зеленеющее древо жизни и живая плоть поэзии от него, увы, ускользают. Он как бы не про то, в то время как живая поэзия именно про то. Может быть, если впустить на страницы легкий шелест листвы древа жизни да движение его ветвей под ветром, пережить до всякого анализа непосредственную радость общения с поэзией и стоящим за ней миром духа и убедиться, что "значительный" в данном случае – не единственный подходящий эпитет для характеристики поэта. Не больше ли подходит "прекрасный"? А вдруг и "лучший"? Попробуем проверить свои сомнения, выбрав наудачу два-три стихотворения из до сих пор нам, кажется, не попадавшихся:
* * *
Опять пора настала та,
когда в окно ложатся тенью
чрезмерно яркие цвета
чрезмерно буйного цветенья
и вызывает синева
в огне рассветного востока
чрезмерно сильные слова
чрезмерно громкого восторга.
Но почему-то по ночам
звучит классическая фраза:
невыразимая печаль
открыла два огромных глаза.
А утром, сбрасывая гнет,
попробуй душу не поранить,
когда тебя к земле пригнет
чрезмерно пристальная память.
* * *
Осенний дождик затяжной –
хороший фон для разговора.
Вечерний час, и ты со мной,
и в чашке тонкого фарфора
напиток темно-золотой –
горячий, вкусный и пахучий,
и вся судьба за той чертой,
где власть утрачивает случай,
и как в сомненьях ни кружись,
и как бы град ростки ни выбил,
а есть осознанная жизнь
и собственный нелегкий выбор...
* * *
Старый двор отзвенел – разошлась по домам детвора;
черно-желтое время, семейное время и чайное.
А флейтист одинокий стоит посредине двора
и негромко играет наивное что-то, печальное...
Что он хочет поведать, со сцены на землю сойдя?
В черно-желтом дворе для кого он вершит это таинство?
Для кого он играет? Скорее всего, для себя,
но еще, может быть, для кого-то, кто в этом нуждается.
Вот последняя нота, глубокая, как тишина.
Во Вселенной ни звука – лишь эхо дыхания Божьего.
Распахнулись во двор три-четыре притихших окна,
три-четыре окна – а ему и не надобно большего.
Ну так как? На какое из трех определений отозваться читательской интуиции?