Русско-израильская литература как «региональная онтология»
Мне бы хотелось сказать несколько слов в продолжение статьи Романа Кацмана, опубликованной в предыдущем номере «Артикля». Речь идет о проблеме “русско-израильской литературы“, проблеме, поставленной Кацманом в сравнительно общей форме. Однако это продолжение не будет ни попыткой развить мысли Кацмана; – как мне кажется, эти мысли были представлены им очень убедительным, достаточно детализированным образом – ни попыткой с ними спорить. Поэтому я хочу хотя бы попытаться взглянуть на тот же самый вопрос с несколько иной стороны и предложить относительно цельное решение нескольких десятилетиями возникавших апорий, касающихся этого вопроса.
Проблемность и проблематичность вопроса о русско-израильской литературе хорошо известна. Она многократно обсуждалась в прошлом, и, как кажется, на каком-то этапе была признана, по крайней мере, при постановке этого вопроса в общей форме, практически неразрешимой никаким способом, который бы позволил сформировать вокруг того или иного решения хотя бы относительный литературный или научный консенсус. Много лет назад об этом вопросе приходилось писать и мне; говоря об этом честно, решение, предложенное мною тогда, не очень нравилось и мне самому; оно казалось мне скорее лучшим из возможных, лучшим и более убедительным по сравнению с предложенными до того времени, но не исчерпывающим вопрос. Книги Кацмана стали чрезвычайно существенным прорывом в понимании этого явления во всей его сложности. К проделанной им гигантской работе я могу лишь добавить некоторые соображения, лежащие в несколько иной плоскости.
Возникающие вопросы также хорошо известны, хотя, как кажется, они никогда не суммировались систематическим образом. Но и в этой заметке их систематическое исчерпывающее перечисление кажется мне излишним и неуместным. Некоторые из них, тем не менее, важны для прояснения сказанного ниже. Первый из этих вопросов касается самого термина. Как это ни странно, десятилетиями спор о термине, ни объем, ни границы использования которого не удавалось определить, первым делом упирался в обсуждение иерархии включенных в него понятий. Так, некоторые настаивали на том, что первым должен упоминаться язык написания, то есть русский, другие – гражданство или внутренняя эмоциональная принадлежность авторов, то есть в большинстве случаев Израиль, были те, кто настаивал на использовании понятия “израильская литература на русском языке“. Вероятно, этот спор является наименее содержательным, хотя, пожалуй, и наиболее распространенным, поскольку обсуждение иерархии составляющих объекта, определить который не удается, по крайней мере, на первый взгляд, кажется занятием, не только крайне идеологизированным, но и в практической плоскости совершенно бесполезным. В дальнейшем, оставаясь в русле наиболее распространенного на сегодняшний день словоупотребления, в этой заметке весь текстуальный корпус, о котором идет речь, будет называться «русско-израильской литературой». Если же в будущем тем или иным исследователям или писателям захочется заново открыть вопрос об этой иерархии, так сказать, терминологического первородства, они всегда смогут это сделать, в том случае, разумеется, если более существенное вопросы, связанные с этим понятием и явлением, к тому моменту будут разрешены.
Наиболее разумным решением всей совокупности таксономических вопросов, касающихся русско-израильской литературы в ее неожиданном единстве и не менее неожиданном разнообразии, мне представляется обращение к принципиально переосмысленному понятию “региональной онтологии“. На протяжении сравнительно долгого времени я пользовался этим понятием в лекциях, докладах и сообщениях, так или иначе связанных с русской израильской литературой. Но в повседневной речи это понятие кажется не только не вполне понятным, но и звучит сравнительно громоздко. Более того, я постепенно обнаружил, что и научная аудитория не всегда точно понимала смысл, который я в это понятие вкладывал. Мне бы хотелось попытаться объяснить его в самых простых словах и сказать несколько слов о его теоретических следствиях. На самом деле, этот смысл сравнительно прост, хотя и не лишен некоторых тонкостей и деталей, заслуживающих более ясного прояснения, а само понятие «региональной онтологии» в контексте осмысления русско-израильской литературы позволяет не только прояснить целый ряд вопросов, но и избежать множества псевдопроблем.
Более общая история понятия «региональной онтологии» не столь уж важна, поскольку, в любом случае, его продуктивное и внутренне последовательное использование по отношению к русско-израильской литературе требует не только его продумывания заново, но и сравнительно радикального переосмысления. В этом смысле об истории понятия достаточно сказать несколько слов. Понятие «региональная онтология» восходит к классической феноменологии еще времен Гуссерля, и обычно означает представленную человеческим сознанием группу взаимно соотнесенных предметов в их данности сознанию, в их бытии, обращенном к сознанию индивидуума. «Регион» при этом обычно интерпретируется в строго в метафорическом смысле и означает сравнительно цельную группу связанных объектов окружающего мира в их сонаправленной обращенности к человеческому сознанию. В этом смысле, например, предельно упрощая это понятие, можно сказать, что для сознания современного человека все, относящееся к производству, потреблению и эксплуатации автомобилей, является сравнительной единой региональной онтологией.
Далеко отступая от этого определения, в дальнейшем я буду понимать слово «регион» в его буквальном смысле, не теряя при этом и метафорического значения. Речь пойдет о вполне конкретном регионе в пространстве-времени, в его единстве разнообразия, динамике, сложных процессах как преемственности, так изменчивости.
Слово «онтология» в данном случае не менее важно. Для того, чтобы было возможным описывать тот или иной пространственно-временной регион именно в качестве региональной онтологии, он должен быть наделен определенными и достаточно выраженными чертами сходства в его бытийствовании для индивидуума в самых разных его проявлениях. Применительно к вопросу русско-израильской литературы это означает не только то, что она существует в сравнительно ограниченных рамках пространства и времени, в Палестине и впоследствии в Государстве Израиль, в период, прошедший с начала XX века, но и то, что она предполагает сравнительно выраженные сходства существования индивидуумов в этом пространственно-временном «регионе». В числе наиболее очевидных сходств было бы разумным упомянуть двойную культурную принадлежность, как русскую, так и еврейскую, как российскую в широком смысле Российской империи и наследовавших ей государств, так израильскую в широком смысле как государственного, так и догосударственного периодов. Другим очевидным пунктом является, как кажется, та или иная форма соотнесенности с сионистским проектом в той или иной форме его реализации. Важно подчеркнуть, что при этом отношение того или иного автора к сионистскому проекту как таковому, или та или иная форма его понимания, при наличии понимания, хотя бы минимально адекватного историческим реалиям, не является столь уж важной. Автор может быть как сторонником, например, очень ранней и, так сказать, минималистской интерпретации сионистского проекта как создания еврейского культурного центра в Палестине, так и мечтать о создании в Израиле теократического государства с центром в Третьем Храме, в которое добровольно или силой будут собраны евреи всего мира. Уже подчеркнутый акцент на онтологии, иными словами, сходство определенных существенных черт бытийствования в том или ином регионе пространства-времени, позволяет исключить идеологические споры, и уж тем более идеологические фантазии, из обсуждения определения понятия русско-израильской литературы. Аналогичным образом, те или иные авторы могут считать себя израильскими писателями, вынужденно пишущими на русском, русскими писателями, проживающими в Израиле, возможно, временно, писателями, существующими или работающими на стыке двух культур или даже на границе между двумя формами государственности. Во всех этих случаях для определения принадлежности к феномену русско-израильской литературы акцент на схожих формах двухкультуртного бытийствования в том или ином регионе пространства-времени превращает идеологическое самосознание отдельного автора в фактор, имеющий лишь второстепенное значение.
Переходя из плоскости изложенных выше сравнительно абстрактных соображений в плоскость конкретики фактического литературного процесса как в его внутренней реальности, так и контекстуальных социо-исторических связях, я бы хотел привести еще несколько примеров того, каким образом это сравнительно простое понимание позволяет разрешить несколько апорий, часто казавшихся неразрешимыми. Как уже говорилось, одной из таких характеристик русско-израильской литературы как региональной онтологии, являются не только временные и географические рамки, с которыми они соотнесены, но и соотнесение с сионистским проектом в той или иной форме его представления или реализации. Это позволяет исключить из поля рассмотрения большой и чрезвычайно интересный пласт русской литературы, посвященной либо Палестине воображаемой, либо путешествиям в Палестину реальную. Этот вывод не так очевиден, каким он может показаться. На первый взгляд, писавший про Палестину русский поэт, живущий в поместье под Тверью, неизбежно имел дело с вымышленным объектом, в отличие от русско-израильского писателя, описывавшего объект действительный. На практике все обстояло более сложным образом. С одной стороны, многие русскоязычные писатели, часто владевшие лишь базисным английским, простым разговорным ивритом, и не знавшие арабского, черпали сведения о происходящем из передовиц русскоязычных газет, по степени достоверности, возможно, не всегда превосходивших источники, которым пользовался Булгаков при написании «Мастера и Маргариты». С другой стороны, внимательные христианские путешественники по Палестине часто замечали детали столь интересные, что эти детали представляют ценность и сегодня. Тем не менее, эта литература практически никогда не фокусировалась на каких бы то ни было аспектах сионистского проекта ни в его положительных, ни в его отрицательных формах. И, соответственно, она должна остаться за рамками обсуждаемого понятия.
Симметричная, хотя и противонаправленная проблема связана с повторяющимися вопросами, касающимися места написания тех или иных книг. Простейшим из этих вопросов является вопрос о том, можно ли считать русско-израильской литературой литературу, написанную до официального создания государства Израиля. Хорошо известно, что официальному провозглашению Израиля предшествовали сравнительно сложные и многоплановые социокультурные процессы, уходившие еще в конец XIX века. При написании и преподавании истории ивритской литературы об этом факте обычно хорошо помнят. Действительно, едва ли кому придет в голову говорить о двух Агнонах: палестинском писателе Агноне до 1948 года и израильском писателе Агноне после 1948 года. Аналогичным образом, при изучении ивритской литературы принято говорить о “новой ивритской литературе“. В этом смысле нет ничего удивительного в том, что попытка разделения русско-израильской литературы, как региональной онтологии, на две части в зависимости от того или иного политического события, сколько бы значимым оно ни было, противоречит самой онтологической обращенности этого понятия. Говоря проще, сам факт глубинной бытийственной обращенности к двум культурам, хотя, возможно, и в очень разных их проявлениях, не изменился после провозглашения независимости Израиля.
Более сложный, но столь же часто повторяемый вопрос касается места написания тех или иных книг. Но и в этом случае тоже, при понимании русско-израильской литературы, как региональной онтологии, вопрос о том, написана ли та или иная книга в Иерусалиме, Тель-Авиве, Одессе или Берлине, очевидным образом теряет свою остроту. Если в той или иной книге происходит встреча двух культур, русской и еврейской, а точнее – двух цивилизаций в экзистенциальном или мыслительном контекстах концептуализации и реализации сионистского проекта, эта книга относится к русско-израильской литературе.
Еще один вопрос, десятилетиями служащий камнем преткновения в подобных обсуждениях и спорах, связан с отсутствием очевидной преемственности между большинством поколений русско-израильский литературы, а часто и с тем достаточно печальным фактом, что русско-израильские писатели даже одного поколения далеко не всегда читают друг друга или просто знают о существовании друг друга. Как кажется, эта ситуация начала радикально меняться в конце нулевых, однако ее нельзя не принимать во внимание, говоря о более ранних периодах. Эта ситуация порождает очевидный вопрос: правомочно ли говорить о единой литературе в каком бы то ни было научно оправданном смысле в ситуации, при которой влияние одного литературного поколения на следующее, если и существовало вообще, то оказывалось сравнительно второстепенным; а во многих случаях написанное предыдущим поколением вызывало у следующего, в основном, скуку или даже отторжение. Так, например, одним из центральных нарративов русско-израильской литературы семидесятых был миф об обретении еврейской идентичности в борьбе за выезд из Советского Союза, и о ее реализации на новой «истинной» родине. И если в том, что касается оценочной стороны, отношение к этому мифу со стороны авторов девяностых было очень разным, от восхищения героизмом прошлого до холодного высмеивания, то в том, что касается текстуальных влияний, ситуация гораздо более однозначна. Почти ни в одном из текстов, прозаических или поэтических, созданных авторами девяностых или нулевых, этот миф уже не играет существенной роли.
Но ничего драматичного в этом нет. Во-первых, литературоведы хорошо знают, что подобным образом, хотя не в таких радикальных формах, устроен почти любой литературный процесс. Почти каждая следующая эпоха, направление или литературное поколение определяют себя жестом радикального отрицания достижений своих предшественников. Но главное все же не в этом. Если бы критерием существования или несуществования русско-израильской литературы был бы вопрос влияния, степени знакомства или читательской реакции, эти вопросы все же оказались бы существенными. Но если центральным вопросом понимания русско-израильской литературы как явления, оказывается именно вопрос формы ее бытия в определенном пространственно-временном регионе, то вопрос о взаимном чтении или нечтении, влиянии или невлиянии, знакомстве или незнакомстве оказывается не столь уж важным, – по крайней мере, ничуть не более важным, чем те вопросы и сомнения, которые были перечислены выше. Более того, даже язык написания не кажется критерием столь уж решающим.
В этом смысле, если в книгах того или иного автора происходит бытийственная встреча русского и палестино-израильского культурного субстрата, прямо или косвенно связанного с двадцатым или двадцать первым веком, какими бы ни были составляющие этой встречи, каким бы ни было ее описание и представление о ее ценности, кем бы ни считали себя те или иные авторы, какие цели эти авторы перед собой ни ставили, какими бы ни были их религиозные убеждения или политические позиции, на каком бы языке ни были написаны их тексты, речь идет о русской-израильской литературе в ее самых разных аспектах, возможностях, проявлениях и реализациях, в самых разных и разнообразных формах ее существования. Более того, в этом утверждении, вероятно, кроется вполне очевидный, но очень значимый парадокс. Если бы русско-израильскую литературу можно было определить на основе единой картины мира, цельности идеологического высказывания или стилистической однородности, как традиционной, так и авангардной, вероятно, научно оправданным образом речь могла бы идти только еще об одном литературном направлении. И, наоборот, чрезвычайная разнородность русско-израильской литературы, тем не менее, укорененной в похожих онтологических реалиях, обладающих выражено общими чертами, позволяет говорить именно о литературе в полноценном смысле, во всем ее разнообразии и противоречивости. Огромный и лишь частично отрефлексированный корпус литературных текстов, написанных в Израиле по-русски, укорененных в той региональной онтологии, о которой шла речь в этой заметке, являющихся неотъемлемой частью этой онтологии и ее артикулирующих, делает продолжение общего разговора о русско-израильской литературе как культурном явлении, не только возможным, но и необходимым, и даже неизбежным.