№46(14) Яков Шехтер

Иллюстрация  Александра Канчика

 

ЛЮБОВЬ ДЕМОНА

 

Глава десятая романа «Бесы и демоны»

 

 Осень в том году выдалась необычно ранней. Но, словно желая восполнить украденное лето, дни стояли сухие и теплые. Небо над Галицией которую неделю не менялось, яркое и прозрачное, будто перед Швуес. И только разносимые мягким ветерком серебряные ворсинки паутины напоминали: вот-вот осенние праздники.

Получив письмо от отца, Айзик не сразу решился его распечатать. Еще бы, разве каждый день в Курув приходят письма со Святой Земли?! Конверт из толстой красновато-коричневой бумаги украшали десяток печатей и марок. Австрийская почта доставила его из Иерусалима в Стамбул, оттуда в Берлин, потом в Вену, из нее в Варшаву, а уж из Варшавы в Курув. Четыре месяца гулял по миру конверт, от времени и от странствий потемнев до цвета старой меди.

Или так казалось Айзику, ведь трава на речных склонах и листва деревьев вокруг Курува из-за сухости вместо привычной для осени ярко-желтой окраски тоже приобрели красноватый оттенок. Дом, в котором жил Айзик, стоял на пригорке. Его с женой комната была в мезонине, откуда распахивался завораживающий вид на окрестные поля и рощи. Этой осенью Айзик часто задерживался у окна, наблюдая, как ветер ворошит и собирает в кучи красные листья.

Вскрыть письмо он решился только вместе с женой. Шел второй год их совместной жизни, и Айзику еще было приятно все делать вместе. Да и, кроме того, сердце подсказывало: что-то не хорошо, что-то так.

Увы, предчувствие не обмануло. Неровным старческим почерком отец сообщал, что его средний сын, старший брат Айзика, уехавший вместе с ним в Иерусалим, внезапно умер от лихорадки.

– Я остался один, – писал отец. – Не знаю, когда Всевышний позовет меня к себе, но видимо, уже скоро. Поэтому я прошу, чтобы ты, мой младший и любимый сын, приехал сюда вместе с женой. Я хочу, чтобы вы были последними, кого я увижу, чтобы ты проводил меня в последний путь, и одиннадцать месяцев говорил по мне кадиш на Святой земле. Это моя последняя просьба.

Шейна слушала мужа, горестно уронив руки на колени. Она успела привязаться к Айзику, хоть курувские кумушки утверждали, будто они не пара. Но какие могли быть к ней претензии? Шейна, дочь реб Гейче, владельца винокуренного заводика, вышла за Айзика, младшего сына зажиточного торговца Фишла, потому что так решили родители.

 Фишл начинал разносчиком, таскался с коробом за спиной по деревням, продавая крестьянам всякую мелочевку. Еле хватало справить субботу, семья-то, нивроку, выдалась немалая, четверо сыновей. Потихоньку встал на ноги, открыл магазинчик, потом ларек на ярмарочной площади, затем стал торговать зерном и лесом.

И каждого человека есть сокровенная мечта, которой он греет свое сердце, сняв носки и улегшись в постель. Праведники думают о том, как лучше выполнить волю Творца, мудрецы продолжают перебирать Учение. Сластолюбцы мечтают о женщинах, скряги о богатстве, злодеи о власти и славе. Чем выше человек, тем утонченнее и чище его мечты, а чем ниже, тем в более глубокую пропасть погружается он, смежив веки.

Ведь сказали наши мудрецы: размышление о грехе хуже самого греха. Кажущееся сладким на деле часто оказывается безвкусным, если не горьким. И останавливается человек на самом краю бездны, и возвращается обратно. Но в мечтах… в мечтах мы способны рухнуть в самую пучину, воображая, будто она тепла и уютна, как супружеская постель.

 Мечтой Фишла, его неизбывной страстью, его сокровенным желанием был переезд в Иерусалим. Он хотел встречать восход солнца у подножия Храмовой горы, ходить там, где ходили пророки и цари Израилевы, молиться у Западной Стены, каждый день дышать воздухом Святой Земли.

Человеком он был простым, прямым и честным. И вера его была такая же, простая и бесхитростная, как угол синагоги. Не зря курувский богач реб Гейче решил отдать свою младшую и любимую дочь за его сына. Айзик в своей семье тоже был самым младшим, как говорят, сыном старости. Его женитьба – последнее, что отделяло Фишла от Святой Земли. Он твердо решил передать торговлю старшим сыновьям и, устроив младшего, провести остаток дней в Иерусалиме. Об Айзике речь даже не шла, он и торговля были совершенно несовместимы.

Правда, был в этом сватовстве один деликатный момент. Если Фишла нельзя было назвать по-настоящему зажиточным, то Шейну никак нельзя было назвать по-настоящему красивой. Все портили волосы: прямые и плоские, точно пакля. И цвета они были странного, не черные, не светлые, а белесые. Шейна билась с ними как Маккавеи с греками, да без толку: завитые они распрямлялись за полдня, а прическа не держалась и часа.

Но, по мнению родителей в этой паре все совпадало: младшая к младшему, крышка к ларю, пробка к бутылке, а каблук к сапогу. Дело было лишь за молодыми, понравятся ли они друг другу.

В отличие от своих братьев, быстро вышедших на деловую дорогу, Айзик отличался мечтательным, меланхолическим характером, возможно потому и засиделся в ешиве почти до девятнадцати лет. Честолюбие его не грело, выучиться на раввина или провести всю жизнь над книгами даже не приходило Айзику на ум. Не те способности, не та память. Искать правду в мелочах, сопоставлять намеки, разбросанные на страницах разных книг, и сводить их в одно целое, чтобы вынести судебное постановление или написать новый комментарий, Айзик не мог. Да, честно говоря, и не хотел.

Хорошо давались ему языки. Они словно сами входили в голову, Айзик не учил, а будто вспоминал слова и выражения. Он свободно и без акцента  изъяснялся по-польски как поляк, по-русски как русский, не говоря уже про родной идиш, древнееврейский лошен койдеш и арамейский, язык Талмуда. Живи он в большом городе, наверняка бы нашлось применение его способностям, но в маленьком Куруве толку от знания языков было мало. Впрочем, Айзик не стремился отыскать себе лямку. Для чего? Жизнь не требовала, отец полностью обеспечивал его всем необходимым.

Его подлинной страстью и любовью была рыбная ловля, в которой он достиг немалых успехов. Айзик в совершенстве изучил повадки рыб, водившихся в Курувке, и мог часами рассказывать, как выбирать правильной длины и гибкости прут для удочки, как плести леску из конского волоса, из чего делать поплавок, и когда самый лучший клев.

Время клева – самая большая тайна, самое главное умение в рыбной ловле. Его определяют по множеству примет, причем каждый рыбак выбирает из них самые верные и держится их со страстью идолопоклонника. Вид и направление дыма костра, краски неба на закате, высота полета птиц, обильность росы, цвет и вид облаков, ясность ночного неба и сила сияния звезд,– все это словно буквы в раскрытой книге природы, которые складываются в слова, понятные глазу умельца.

За долгие часы, проведенные Айзиком с удочкой на реке, он научился по одному всплеску определять, какая рыба интересуется его наживкой, по пересвисту или курлыканью узнавать невидимых глазу птиц, отличать травы по запаху, и даже задолго до первых капель различать по слуху шум надвигающегося дождя.

И хоть рыбы домой он приносил немало, все смотрели на это занятие, как на пустую забаву. Мог ли кто предположить, что в другом месте и в другое время рыбная ловля превратится в главный источник пропитания Айзика и его семьи?

Кроме рыбной ловли он любил лошадей. Курувский водовоз Тевье жил неподалеку, и по вечерам Айзик часто убегал к нему во двор, помогал распрягать лошадку, чистил ее, задавал корм. Ему нравился острый дух конского пота, даже навоз он убирал без отвращения. На фоне своих братьев, крепко взявшихся за торговлю, он выглядел странным, но, возможно именно из-за этого Фишл любил его больше остальных.

В отличие от предполагаемого жениха, Шейна не отличалась никакими странностями, а была самой обычной еврейской девушкой из зажиточной семьи. Ее готовили стать владелицей большого дома, вести хозяйство, рожать и поднимать детей, быть верной опорой мужу. Взвесив все обстоятельства, Фишл пришел к выводу, что обстоятельная Шейна будет хорошей женой порывистому Айзику, а он вместе с реб Гейче заложит солидную основу достатка новой семьи.

Шейна и Айзик встретились в доме раввина Курува ребе Михла. Его жена ребецн Сора-Броха давно взяла на себя обязанность знакомить молодых людей. Она сидела в горнице, занятая то ли вязанием, то ли другим рукоделием, а юноша и девушка уходили в боковую комнату, оставляя дверь распахнутой настежь. Говорить они могли, разумеется, только шепотом, ведь каждый звук тут же доносился до бдительных ушей ребецн.

Молодые пошептались минут десять, вышли из комнаты, Айзик поблагодарил хозяйку дома, вежливо распрощался и вышел.

– Ну, как? – спросила Сора-Броха.

– Да никак, – пожала плечами Шейна.

– Он тебе противен?

– Нет, он вполне милый, застенчивый, улыбка хорошая, – честно ответила Шейна, не понимая, что этими словами решает свою судьбу.

– Ну, это уже немало, – подвела итог ребецн. – Совсем немало.

Фишл поджидал сына дома, и как только тот вошел в горницу, сразу спросил:

– Ну, как?

– Да никак? – подал плечами Айзик. – Девушка, как девушка.

– Она тебе понравилась?

– Э-э-э, даже не знаю, что сказать. Симпатичная, но не более того.

– А более от тебя никто и не ждет, – наставительно произнес Фишл. – Вспомни, что написано в Торе о женитьбе праотца нашего, Ицхока.

Он пощелкал пальцами, словно встряхивая память, и процитировал.

– Ицхок привел девушку в шатер своей матери Сары, и женился на Ривке, и стала она ему женой, и полюбил он ее.

Фишл сделал многозначительную паузу и поглядел на сына. Айзик стоял, почтительно ожидая, когда отец закончит говорить.

– Теплые чувства приходят не сразу, сын мой, – произнес Фишл, – а после двух-трех лет совместной жизни. Когда ты почувствуешь, что Шейна стала твоей женой, то есть помогает тебе, дарит радость и утешение, вот тогда ты ее полюбишь. А для первой встречи достаточно, что тебе она показалась симпатичной. Я не ошибся, ты сказал именно это?

–Да, – подтвердил Айзик, еще не совсем понимая, что этим делает окончательный выбор.

 Замужество преобразило Шейну. Первым же утром она с наслаждением запрятала свои волосы под роскошный бирюзовый платок, завернув его наподобие турецкого тюрбана. Вернувшись из синагоги, Айзик замер у порога; дверь ему открыла неземная красавица.

– Шейнеле, сердце мое, – только и сумел пробасить реб Гейче, увидев совершенно изменившуюся дочь. Новый облик Шейны дал славную пищу пересудам на женской половине синагоги, но спустя три дня пришла другая тема, и про новоявленную красотку быстро забыли. Только Айзик не уставал любоваться ею, впрочем, тоже не долго. Через полгода образ Шейны до замужества окончательно улетучился из его головы. Теперь ему казалось, нет, он был уверен, что Шейна всегда была очень красивой и понравилась ему с первого взгляда. А разговор с отцом после знакомства с предполагаемой невестой сначала отодвинулся на задворки памяти, а потом окончательно затерялся в тенях и сумерках.

После свадьбы прошло почти два года, и Айзик начал понимать, о чем говорил ему отец. Шейна, вначале чужая и далекая, становилась все ближе и ближе. Конечно, многое изменил взрыв чувств, который они испытали во время первой совместной ночи. Постоянная радость близости заставляла смотреть на мир совсем по-другому, ведь счастье, которое Шейна дарила Айзику, он мог испытать только с ней, единственной разрешенной ему женщиной во всем мире.

После женитьбы его жизнь не изменилась. Правда, он переехал из дома отца в мезонин особняка реб Гейче, и по субботам уже не засиживался в синагоге, уютно обложившись книгами, а спешил домой, к семейному столу, на котором сияли свечи в надраенных до жаркого блеска серебряных подсвечниках. Еще ярче свечей горели глаза Шейны, и он в ответ превозносил до небес ее ужасную стряпню.

Распорядок дней Айзика остался прежним. Реб Гейче отвел ему три года на продолжение учебы, после чего грозился взять его к себе помощники в делах винокурни. Но три года в молодости – огромный срок, и так далеко Айзик еще не научился заглядывать.

 Он по-прежнему большую часть дня проводил в бейс мидраше над книгами, два раза в неделю просиживал час-другой с удочкой над Курувкой, не сводя глаз с красного перышка поплавка. Когда первая звез­да начинала переливаться в дрожащей воде речки, словно драгоценный камень зеленого цвета, он сматывал удочку, забрасывал улов домой и бежал в синагогу на вечернюю молитву.

Вот только посещение Тевье пришлось прекратить. Когда он в первый раз вернулся из конюшни, пропахший конским потом и навозом, жена так удивленно подняла брови, и так выразительно сморщила нос, что слов уже не потребовалось.

Рыбу Шейна готовила сама и поначалу портила ее до невозможности. Но Айзик ел и хвалил, и постепенно рыба стала выходить вполне съедобной, а потом даже вкусной. Их понимание друг друга тоже потихоньку налаживалось, оба старательно избегали острых углов и взрывных ситуаций. Письмо из Иерусалима оказалось первым испытанием прочности их семьи.

– Разве ты не знаешь, – нарочито спокойным голосом произнесла Шейна, когда Айзик закончив читать письмо, поднял на нее глаза. – В Святой Земле почти нет работы, евреи живут впроголодь, на деньги, что собирают по всей Европе. Ты ничего не умеешь делать, даст Бог, я забеременею, на что будем кормить семью? Тут у нас сытая, спокойная жизнь. Не поеду.

– Ну, как же так, – робко возразил Айзик. – Это ведь последняя воля отца, а я обязан выполнять заповедь почитания родителей. Он уже четыре месяца один, да еще пока приедем, поди знай, сколько времени пройдет? Кто о нем там заботится, кто ему помогает?

– Ты самый младший из братьев, – ответила Шейна, – и только начинаешь жизнь. Мы с тобой лишь закладываем основу нашего семейного дома. Твои братья уже состоявшиеся люди, поэтому все имущество отец оставил им, умным, опытным и старшим. Вот пусть один из них и отправится в Иерусалим выполнять заповедь почитания престарелого отца.

– А заслуга проживания в Святой Земле? По Рамбану это тоже заповедь из Торы! Представляешь, будем жить напротив Котеля, видеть, как зажигаются звезды над Храмовой горой, ходить там, где ступала нога царя Давида, царя Соломона и пророков? А воздух? Разве есть в мире воздух слаще, чем воздух Святой Земли?

– У меня есть предложение, – с трудом удерживая слезы, произнесла Шейна. – Давай разведемся, и тогда ты сможешь беспрепятственно выполнять и ту и другую заповедь да еще наслаждаться воздухом Иерусалима. А жену найдешь себе другую.

– Но почему? – вскричал Айзик. – Зачем разводиться? Разве нам плохо вместе?

– Видимо тебе плохо, если ты хочешь меня оставить и уехать в Иерусалим.

– Но я не хочу тебя оставить! – изумился Айзик. Это был первый спор в его семейной жизни, и он еще не понимал замысловатые тропы, по которым бродит мышление женщины. – Я хочу поехать вместе с тобой!

– Поехать в Иерусалим означает оставить жену в Куруве, – ответила Шейна. – Ты хочешь быть возле своего престарелого отца, а мне предлагаешь ради этого бросить моих престарелых родителей. Я из нашего города ни ногой!

 Разговор закончился ничем, если считать ничем промокший от слез фартук Шейны. Айзик ушел в бейс-мидраш, и, казалось, тема переезда на Святую Землю закрылась навсегда. Если бы! На следующий день Айзик сделал то, что в его положении делали десятки тысяч евреев – пошел посоветоваться с раввином.

– Видишь ли, – ответил реб Михл, выслушав сбивчивый рассказ Айзика, – женщины допускают все куда ближе к сердцу, чем мужчины. Как правило, их первый ответ на неожиданную весть – слезы, охи и ахи. Поэтому, чтобы сохранить мир в семье, надо уступать.

– Значит, они слезами и плачем всегда будут добиваться того, чего желают? Так невозможно строить семейную жизнь!

– Ты невнимательно меня выслушал. Я сказал  – всегда уступать в первую минуту. В первую уступать, а потом, когда волнение схлынет, и жена вновь обретет возможность спокойно думать, вернуться к разговору. Так устроены женщины, и с этим необходимо считаться.

– Понял, ребе Михл, сделаю, как вы говорите. Но все-таки… что с моим вопросом?

– Конечно, ехать, – без колебаний постановил ребе Михл.

– А Шейна? – осторожно спросил Айзик. – Она ведь не хочет. Боится, что жить не будет не на что, и родителей боится оставить. Эти причины никуда не денутся, даже когда волнение пройдет.

– Вот тогда и приведи ее ко мне, – завершил разговор ребе Михл.

После того разговора Шейна долго не могла прийти в себя. Айзик в панике убежал в синагогу, ему явно не хватало ни сил, ни решимости довести беседу до конца. Зато у Шейны решимости было хоть отбавляй… первые полчаса после того, как за мужем закрылась дверь. А вот потом, оставшись одна со своими мыслями и примерив на себя платье разведенной жены, Шейна начала утрачивать решительность со скоростью лесного пожара.

Она вдруг поняла, что привязалась к Айзику, и ей хорошо с ним, и вовсе не хочется расставаться. И кто дернул ее за язык говорить ему такие обидные, унижающие слова. Ведь известно, – заработок с Небес, если тысячи евреев живут на Святой Земле на эту самую халуку, и они вдвоем как-нибудь смогут. Родители ее, хвала Создателю, еще крепкие, бодрые люди, в Куруве остаются три ее брата и четыре сестры. Она сама, сама сказала мужу: мы с тобой лишь закладываем основу нашего семейного дома, и тут же собственными руками решила разрушить эту основу. Какая же, все-таки она дура, какая дура!

Когда на следующий день Айзик вернулся домой после разговора с ребе Михлом, от былой уверенности Шейны не осталось и следа. Она была готова ко всему, и походила на созревший плод, падающий в руки сборщика урожая от первого же прикосновения.

Выслушав мужа, Шейна разрыдалась.

– Почему ты снова плачешь? – удивился Айзик. – Неужели поговорить с раввином тоже боишься? Я же не уговариваю тебя переезжать в Иерусалим. Не хочешь, не надо, останемся в Куруве. Но прежде, чем окончательно решиться на что-либо, давай сходим к ребе Михлу.

– Не женское это дело ходить по раввинам, – отирая слезы, произнесла Шейна. – Он умный, а я глупая, плохо соображаю. Он меня уговорит, убедит, заставит сделать то, что ты хочешь, и я потом буду всю жизнь несчастной. Поговори лучше с моим папой. Он ведь тоже был раввином города, тоже может дать хороший совет.

– Как? – изумился Айзик, – реб Гейче был раввином города?

– Конечно. Просто он не любит об этом рассказывать. Поговори, поговори с ним.

– Но почему ты словом про это не обмолвилась? Выходит, я женат на дочери раввина? Сюрприз, нечего сказать!

– А ты думал, что уже все про меня знаешь? – сквозь слезы улыбнулась Шейна.

Ужинали всей семьей в столовой, за длинным столом из мореного дуба. Тяжелые стулья с неудобными гнутыми подлокотниками, закрученными на концах в резные спирали, больше походили на кресла. Во время еды не было принято разговаривать, зато после, случалось, завязывались длинные беседы. Шейна под каким-то предлогом увела мать на кухню, затем позвала туда служанку и затеяла возню с кастрюлями и ухватами.

– Да, я получил должность раввина в двадцать два года, – немало не удивившись, ответил реб Гейче. Небольшой городок Белхатув, пятьдесят верст от Лодзи, скромная еврейская община. Как и во всякой общине, для нормальной жизни нужны шойхет, моэль, синагога, миква. Все это там было и я начал работу. А почему ты вдруг заинтересовался моим прошлым?

– Мне Шейна только сегодня рассказала, – ответил Айзик. – Разве я могу удержаться и не спросить, как вы оказались в Куруве?

– О, эта весьма непростая история. Но раз уже зашел разговор, так и быть, расскажу. Ты ведь мой зять, муж моей любимой дочери, значит, мой сын. А в семье нет тайн. Понимаешь?

– Конечно, конечно, никому ни слова, – заверил Айзик.

– Хорошо, что ты такой понятливый. Тогда слушай.

Но вместо рассказа реб Гейче надолго замолк. Он сидел, чуть сгорбившись, словно прислушиваясь к внутреннему голосу. Глаза затуманились, пытаясь разглядеть подробности событий, густо запорошенных временем. Айзик почтительно молчал, ожидая, пока тесть соберется с мыслями. В окне за его спиной мельчайшими осколками изумруда посверкивали низкие звезды осени.

– Ты знаешь, – наконец нарушил молчание реб Гейче, – все это словно не со мной было. В голове сохранились детали тех лет, хвала Всевышнему, память у меня замечательная. Но не я это был, не я.

Он закашлялся, отпил чаю, промокнул губы салфеткой и посмотрел на Айзика.

– Сказано, по какой дороге человек хочет идти, по той его и ведут. И не нужно думать, будто с ним ничего при этом не происходит. Того Гейче, который вышел на новый для себя путь, уже давно нет. И это не только влияние прожитых зим и весен, внутри меня все переменилось. Я чувствую по-другому, смотрю на мир другими глазами. Вот вспоминаю невозвратное, и понять не могу, неужели это был я?

Ну, да ладно, вернемся к истории. Спустя несколько месяцев после того, как я принял бразды правления общиной Белхатува, мясника поймали на продаже трефного мяса. Зарезав быка, шойхет сделал проверку и нашел гвоздь, пробивший стенку желудка. Разумеется, сообщил об этом мяснику, дело обычное, случается постоянно. Но бык попался особенно крупный, и мясник пожадничал. Вместо того чтобы дешево отдать тушу мяснику-поляку, он не сдержался и стал продавать трефное мясо евреям.

Почему он предполагал, будто об этом никто не узнает, совершенно непонятно. Городок маленький, все про всех все знают. Но жадность слепит глаза и дурманит голову. Я отобрал у него экшер, лицензию на продажу кошерного мяса, и начал искать другого мясника. Виновник происшествия пришел ко мне на следующий день, рыдал и винился, умолял не лишать его семью куска хлеба. Он сам не понимал, что его подвигло на столь злостный проступок. Обещал, что больше никогда и ни под каким видом не нарушит ни одного закона.

Я был с ним знаком и раньше, он производил впечатление честного, добропорядочного еврея. Молился ежедневно в миньяне, приходил на уроки, жертвовал на бедных. В общем, видя его искреннее раскаяние, я присоединил милосердие к суду, наложил на него штраф – пуд масла для синагоги на зажигание светильников – и вернул ему экшер. Он так благодарил, что мне стало не по себе, и я выпроводил его побыстрее.

К сожалению, после этого случая мясник прожил всего несколько месяцев. Его место занял другой, и вся история быстро изгладилась из памяти евреев Белхатува, да и, честно признаюсь, из моей тоже.

Спустя полгода я, по своему обыкновению засиделся над книгами до глубокой ночи. А когда еще у раввина городка есть время учиться? Днем ему не дают покоя бесконечные дела общины, как сказано: велики заботы народа Твоего, да руки коротки. Только после полуночи, когда стихал шум и гомон, и самые настырные прихожане шли на боковую, я мог уделить несколько часов учению.

В ту ночь учеба шла туго. День выдался на редкость заполошный, я основательно устал и спустя час занятий уснул, сам того не заметив. Во сне предстали передо мной трое в белом, и главный спросил:

– Раввин Белхатува, ты помнишь историю с мясником, у которого ты отобрал экшер?

– Помню, – сказал я, содрогаясь от страха.

– Ответь, пуд масла, это было наказание и штраф, с целью удержать мясника от повторения проступка, или наказание и искупление за совершенный грех?

– Не помню, – честно ответил я.

– Подумай, – сказал главный. – Подумай и вспомни. Мы не спешим.

Меня всего трясло от ужаса. Я не знал, кто эти трое, но понимал, что они из другого мира, видимо судьи, пришедшие решать судьбу души мясника, а возможно, демоны-губители, посланные выполнить наказание. Для того чтобы я не испугался и дал правильный ответ, они могли принять какой угодно облик. Трясло меня от самого прикосновения к другой реальности, иному миру. Я собрался с мыслями и вспомнил.

– Это было наказание и штраф.

– Спасибо, раввин Белхатува, – хором сказали трое, и пропали, а я проснулся. Хотел встать на ноги и почувствовал такую усталость, словно весь день таскал мешки. Посмотрев на стенные часы, я понял, что мой сон длился всего несколько минут. Попытался продолжить учебу, но мысли путались, и вскоре я снова уронил голову на руки. Во сне ко мне явился мясник. Он был мрачен и зол.

– Что же ты наделал, раввин Белхатува?! – закричал он истошным голосом. – Ты погубил мою душу, отправил ее на муки и страдания.

– Да как же я мог тебя отправить на муки?!

– У него еще хватает совести спрашивать?! Если ты такой непонятливый, почему берешься судить людей и решать их судьбы и в этом мире и в мире земном?

От его слов я задрожал еще сильнее, чем при встрече с тремя в белом.

– Меня присудили к страданиям Геинома, искупать грех продажи трефного мяса, – продолжил мясник, дергая углом рта. – Но я возразил, что раввин Белхатува уже назначил мне искупление, которое я честно выполнил. Тогда они спросили тебя, и ты ответил, что это было не искупление, а наказание и штраф. Поэтому сейчас меня отправляют на адские муки и в этом виноват только ты, ты и никто другой.

Я проснулся в трепете, тем же утром отказался от должности раввина, собрал семью и уехал из Белхатува в Курув. С тех пор я никому не предлагаю судьбоносные решения. Главные вещи в своей жизни человек должен решать сам и спрашивать совета у тех, кто не боится его давать.

– Но зачем тогда Шейна послала меня поговорить с вами? – удивился Айзик.

– Эх, юноша, – тяжело вздохнул реб Гейче. – Жена послала, ты поговорил. А теперь думай сам. Ты мужчина, ты глава семьи, никто вместо тебя не может принять решение.

Он поглядел на оторопевшего зятя, наморщил лоб и продолжил.

– В словах Шейны есть смысл. Тут, рядом с нами, вам будет куда проще поднимать детей. У тебя ведь нет ремесла в руках, а жить на халуку несладко. Но… последняя просьба отца, это очень, очень серьезно. Что же касается заработка, то о нем беспокоиться не стоит. Пока у меня есть силы, я буду вам посылать деньги. Так что первые годы вы не пропадете, а дальше… Всевышний позаботится о том, как будет дальше…

Тяжело громыхнуло прямо над крышей дома, на Курув налетела поздняя осенняя гроза. Реб Гейче отпил простывшего чаю, снова промокнул губы и повернулся к окну. Каждая вспышка молнии выхватывала из мрака то купу бронзовых вязов, то желтые, гонимые ветром облака, то позолоченный купол костела. На фоне этой бури тишина, тепло и уют, царившие в комнате, сразу настраивали сердце на возвышенный лад.

Айзик вдруг начал понимать, что главное в жизни несовместимо с взбудораженностью и суетой. Суета обязана уйти, оставив душу свободной для принятия мира. Всевышний вершит свои дела неторопливо и чтобы понять Его замысел, в сердце должно войти умиротворение, открыв его для восприятия чистых впечатлений.

Реб Гейче повернулся к собеседнику. Его лицо разгладилось, словно созерцание ночной грозы омолодило его на несколько лет.

– Твои доводы, Айзик, весьма серьезны, – сказал он. – И не менее весомы, чем возражения Шейны. Необходимо отыскать выход из этого кажущегося тупика и примирить вас. Когда у человека болит тело, он идет к врачу, и тот прописывает ему лекарство. Когда болит душа, лекарство ищут у раввина. Передай жене, что я пойду вместе с вами к ребе Михлу.

И вот еще что. Запомни хорошенько, что я тебе сейчас скажу. У каждого человека есть сильные стороны и слабые, хорошие свойства характера и плохие. Если ты хочешь наслаждаться хорошими сторонами твоего супруга, научись принимать и прощать плохие.

К удивлению Айзика, Шейна слушала его очень спокойно. Он ведь не знал, не догадывался, что творится в душе жены, и ожидал такого же жесткого ответа, как в первый раз. Но мысли о возможном разводе источили сердце Шейны, и сделали ее мягче масла и податливей пуховой подушки.

 К ребе Михлу отправились на следующий день после полудня. Гроза прошла, и в Курув вернулась светлая осень, но на улицах еще стоял слабый туман от вчерашнего ливня. Ивы на левом берегу Курувки поредели за одну ночь, желтые листья, кружась, непрерывно опускались на воду.

Раввин попросил Айзика изложить суть дела. Затем перевел взгляд на Шейну. Та повторила свои возражения, но уже совсем иным тоном, без прежнего запала и злости. После этого говорил реб Гейче. Айзик ожидал, что его слова огорчат Шейну, но та выслушала их спокойно, почти равнодушно.

Ребе Михл опустил голову и принялся внимательно рассматривать лежащий на столе перед ним закрытый том Талмуда. Через несколько минут он снял очки, потер глаза указательными пальцами, снова водрузил очки на нос и сказал.

– Решать, конечно, вам, но со всех точек зрения я считаю переезд в Иерусалим целесообразным. Обещаю, что в заслугу проживания на Святой земле и выполнения заповеди почитания родителей, Всевышний не оставит вас без достойного пропитания. А тебе Шейна, я хочу напомнить, что закон предписывает мирить супругов, искать компромиссы, идти на уступки. Но в случае, когда жена не дает мужу взойти на Святую землю, можно разводить без поиска компромиссов.

– Я решил, – воскликнул Айзик. – Едем! Шейна, – он ласково посмотрел на жену. – Ты со мной?

– Ох, – тяжело вздохнула Шейна. – С тобой, с тобой.

Отправились через несколько дней. Казалось бы, какие пожитки собирать молодой паре без детей, бросил в сундук одежку и поехал, а вот, поди ж ты, выяснилось, что срываться с места совсем не просто. Тем более, срываться навсегда. Множеством тоненьких ниточек привязаны сердце и душа человека к родному городку, и обрывать их ох, как нелегко.

 До Могилева-Турецкого^[1] добрались неделю, шутка ли почти семьсот верст. Турецким его называли потому, что в нем находился пропускной пункт на турецкую сторону Днестра. Оттуда полторы недели тряслись на скрипучей повозке до Констанцы, три дня ждали судно на Стамбул и, наконец, поднялись на борт двухмачтовой кадырги, носящей гордое имя «Гок» в память о легендарном флагмане османского флота. Кадырга ходила из Констанцы в Стамбул, затем в Яффо и обратно, и плавание на ней считалось абсолютно безопасным.

Шейна и Айзик долго стояли на палубе, разглядывая судно. Черные линии такелажа, четко вырисовывающиеся на фоне голубого неба, казались им загадочным переплетением. Для чего нужны все эти бесчисленные канаты и веревки, и как можно ими пользоваться, не путая, что для чего предназначено, было совершенно непонятным.

Прохладный ветерок ровно тянул из глубины моря, кадырга слегка покачивалась, надежно принайтованная к причалу толстыми канатами. Лазурная поверхность воды сверкала под лучами полуденного солнца; крепкий запах водорослей, облепивших камни причала, манил в дорогу. Шейна стояла, крепко ухватившись за планшир, и не хотела спускаться в каюту.

Закричали, зашумели матросы, полезли на ванты, принялись расправлять снасти, готовя судно к отплытию. Подняли швартовы, с шумом развернулись паруса, показавшиеся ослепительно белыми в лучах черноморского солнца. Волны начали глухо ударять в борта, двинулся, поплыл в сторону форт, стерегущий гавань, закачалась под ногами палуба.

– Готеню, как мне здесь нравится!– воскликнула Шейна, глядя на отдаляющийся с каждой минутой берег. – Так бы плыла и плыла!

Увы, действительность быстро обернулась к Шейне изнаночной стороной. Когда кадырга вышла в море и начала свое неспешное переваливание с волны на волну, Шейне стало плохо. Выяснилось, что она не переносит качку, и три дня до Стамбула превратились для нее в сплошную пытку.

В Стамбуле «Гок» стоял у причала три дня, и все эти три дня Шейна никак не могла прийти в себя. Качка давно закончилось, а ее продолжало мутить и выворачивать наизнанку зеленой желчью.

– Ничего, ничего, – утешали Айзика турецкие евреи. – Сюда вы плыли через море, а в Яффо путь лежит вдоль берега, там не так качает.

Они были правы, Средиземное море у берегов было совсем тихим, почти ручным. Но Шейну все равно мутило, и безжалостно рвало. Когда, наконец, добрались до Яффо, она так обессилела, что от корабля до постоялого двора Айзику пришлось тащить ее на себе. И как он ни рвался отправиться в Иерусалим, пришлось задержаться в Яффо почти на месяц, пока Шейна окончательно не поправилась.

– Все, милый, – сказала она Айзику в один из дней. – Я больше никогда не увижу Курува, не повидаюсь с родителями и братьями. Вынести еще раз такое мучительство я не смогу, о море и корабле мне даже думать больно. Я приехала сюда навсегда!

 – Глупости! – возразил Айзик. – Скоро придет Мошиах и перенесет на крыльях орлов всех евреев на Святую землю. В том числе и твоих родителей.

– Ну конечно, – буркнула Шейна. – Ну, разумеется. Причем в самом скором будущем.

Стояла зима, но для жителей холодной Польши она казалась жарким летом. Пока Шейна отлеживалась в полутемной комнате с прикрытыми от солнечного света жалюзи, Айзик торчал в порту, на пристани рядом с местными рыбаками. По-арабски он заговорил через три дня. Плохо, спотыкаясь и путаясь, но заговорил и с каждым днем изъяснялся все лучше и лучше.

О, морская рыбалка была совсем иным делом, чем речная, и рыбы в Яффо водились другие, чем в Куруве. Куда там скромным лещам, плотве и окунькам до роскошных, перламутрово переливающихся чирусов, веретенообразной ставриды, глянцевой кефали, красной полосатой барабульки и короля всех рыб, орфоза.

 Это морское чудище брали на камнях, выходя к скалам на фелюке, валкой на волне лодке с черными, просмоленными бортами. Орфоз^[2], каменный окунь, большая, длиной в полруки рыба, брал осторожно и нехотя, и давался далеко не всем. Даже бывалым рыбакам за все утро удавалось поймать две-три штуки. Зато платили за него в пять-шесть раз больше, чем за любую другую рыбу.

Айзик сам не удил, а только присматривался, знакомился с приемами, учил названия рыб, способы ужения, виды наживки, времена клева и прочую рыбацкую премудрость. Один раз ему все-таки дали половить, когда один из рыбаков заболел, и в фелюке освободилось место.

Вот эта была ловля, это были азарт и восхищение. Куда там Курувке! Айзик вытащил орфоза, и упоение, которое он пережил, было сравнимо лишь с восторгом от первой ночи с Шейной. Продавать его он не стал, а принес домой и жена, уже вполне пришедшая в себя, лично зажарила рыбу.

– Когда мы сможем пуститься в дорогу? – спросил Айзик, после того, как они вдвоем уписали всего орфоза. – Судя по аппетиту, ты, нивроко, уже вполне пришла в себя.

– Завтра, – улыбнулась Шейна. – Я еще вчера хотела тебе сказать, но ты так трясся со своей рыбалкой, что ничего не слышал. Наши вещи я уложила, с хозяином постоялого двора рассчиталась, и договорилась с возчиком.

– Ты просто чудо! – восхищенно прошептал Айзик и обдал жену таким страстным взглядом, что та покраснела и смущенно потупилась.

До начала подъема в гору добирались целый день, возчик, араб в куфие^[3] и галабие^[4] чуть не до пяток, с длинными усами на лице, заросшем многодневной щетиной, никуда не торопился. Он монотонно тянул какую-то песенку, напоминавшую заунывное пение ветра в пустыне и совсем не погонял лошадь. Та шла шагом, меланхолически помахивая хвостом.

Вокруг простиралась покрытая колючками и камнями пустошь. Она началась сразу за воротами Яффо, и сколько видел глаз, невозможно было отыскать ни малейшего клочка зелени. Желтый, выжженный солнцем кустарник, бурая земля, с черными проплешинами, словно от пожарищ, и камни, камни, камни.

Невысокие горы впереди тоже были рыжими, без единой зеленой прогалины. Все вокруг было заброшено, некогда цветущая земля лежала в запустении.

Переночевали в караван-сарае, сером, засыпанном пылью строении, прибившемся к правой обочине дороги перед подъемом к Иерусалиму, а утром, с первыми лучами солнца, двинулись в путь. Айзик шел пешком, каждый шаг, приближавший к святому городу, был в его глазах дорогим кладом, заповедью, отдавать которую бессмысленному животному он не собирался.

– Сколько поколений моих предков мечтали попасть на эту землю, – думал он, шагая рядом с телегой. – Сколько молитв было произнесено, сколько слез пролито и вот я, первый в моем роду после сотен лет изгнания, поднимаюсь в Иерусалим.

От этих мыслей в горле начинало щекотать, а в носу пощипывать, словно в детстве, перед тем, как из глаз начинали течь слезы. На фоне древних гор, седой, сожженной под солнцем земли, Айзик и в правду чувствовал себя ребенком. Ему казалось, будто глаза праотцев, основателей еврейского народа устремлены сейчас на него, и праотцы довольно улыбаются и, кивая, говорят друг другу: он здесь, он вернулся.

Когда после многочасового петляния дорога, наконец, вышла к охряно-коричневому сборищу домов и возница знаком дал понять, что цель достигнута, Айзик не выдержал и расплакался. Бесшумно, задавливая предательские всхлипы, он незаметно – так ему казалось! – отирал слезы рукавом и пытался вместить в голову, что стоит перед высоким и отрешенным местом, в сторону которого он поворачивался три раза в день во время молитв.

Второй раз он расплакался, увидев отца, расплакался от любви и от жалости. Отец выглядел неважно, спал с лица, осунулся, передвигался с трудом, тяжело опираясь на палку. Все это время ему помогали соседи, жители еврейского квартала. Отец жил в большой комнате со сводами, вход в которую был прямо с улицы. Ни прихожей, ни спальни, ни кухни, одна комната с двумя окнами, забранными проржавевшей решеткой. Железная дверь, плотно прикрывавшая вход, тоже была ржавой и отец, опасаясь арабских воришек, выходя на улицу, тщательно запирал ее, поворачивая ключ ровно три раза.

– Так тут живут, сынок, – ответил он на вопрос, нельзя ли снять жилье получше. – Не гляди на внешность, смотри, что скрывается за ней. Все жители нашего квартала заняты только изучением Торы и молитвами. Материальность их попросту не интересует. Ты приехал в Святой город, сынок, вот и думай о святости.

Увы, возвышенность и отрешенность в Иерусалиме не ощущались. Узкие улицы старого города были до отвращения грязны, и пахло на них не святостью, а ослиной мочой. Помимо мочи нестерпимо воняло испорченной едой, сыростью, грязным бельем, и еще чем-то, что в Куруве Айзик сталкивался только в домах последних бедняков.

После радости встречи с отцом и удивления от знакомства с Иерусалимом наступили скучные дни безделья. Айзик не знал, что с собой делать, куда деться. Его, разумеется, сразу пригласили занять место в бейс мидраше и продолжить учебу, но он вежливо отказался, ссылаясь на недомогание после переезда.

 Сердце Айзика до самых краев наполнила черная вода печали. С тоской вспоминал он скрипучий мост и быструю воду Курувки, ракиты у дороги, и плотные ряды торговцев на центральной площади местечка в базарный день. Курув теперь представлялся ему наполненным уютом и простосердечностью, распри с поляками стали казаться добродушной перебранкой соседей. Еще бы, ведь он понимал каждое их слово, точно знал, что они имели в виду.

Гортанный арабский говор жителей Иерусалима резал ухо, протяжные завывания муэдзинов раздражали, а цоканье ослиных копыт по булыжникам мостовой доводило до бешенства.

Ах, Курув! Усыпанные сеном мостовые, по которым бесшумно катились колеса телег, илистые берега речки, на которых одуряюще пахло свежестью, и где так сладко было  проводить часы, наблюдая за пляской поплавка!

 Он вспоминал стариков евреев, важно  восседающих  на скамеечках у входа в лавчонки, их черные шапки, светлые глаза и добрые улыбки и… понимал, что  прошлое пропало, сгинуло для него навеки. Но самым  ужасным,   давящим на плечи  и сжимающим  грудь было то,   что изменить уже е ничего невозможно.

 От скуки и безвыходности Айзик принялся учить турецкий и арабский. О пропитании, слава Богу, заботиться не приходилось, денег у отца хватало, поэтому он с утра до вечера бродил по Иерусалиму, прислушиваясь, запоминая и мотая на оба уса. И чудо, привычное для него чудо постижения чужой речи, потихоньку свершалось – здания языков сами собой поднимались в его голове.

Вот только настроение подводило. Несмотря на зиму, Айзику было душно, он постоянно потел, и, пытаясь спастись, ходил в распахнутом халате, подставляя грудь сырому ветерку. А когда телу тошно, душа не может петь, страдают оба, и конь и наездник.

Шейна, наоборот, расцвела. Смертные муки морской болезни остались в далеком прошлом, словно и не было их никогда. Шейна нашла себя в обществе иерусалимских кумушек, и не просто нашла, а почувствовала лучше, чем дома. Быстро приготовив обед, завтрак и ужин – в Иерусалиме из-за климата было принято готовить каждый день новую еду, не откладывая ничего про запас – она принаряжалась и убегала на очередные женские посиделки.

Внешне посиделки выглядели более чем достойно, речь шла то про урок Торы в доме уважаемой раввинши, то о чтении псалмов на женской половине у Западной Стены, то о посещении больной товарки и помощи ее семье. Сердило Айзика лишь то, что в его собственном доме зияла постоянная пустота, Шейна пользовалась любым предлогом погрузиться в милое ее сердцу общество кумушек.

В один из дней, вернувшись с рынка, который теперь говорил на уже почти понятном Айзику языке, он увидел, что отец сидит в своем кресле, бессильно вытянув ноги. По его лицу блуждала странная улыба.

 – Татэ, татэ, что с тобой! – вскричал перепуганный Айзик, но Фишл ответил ему успокаивающим жестом.

– Садись, сынок поговорим.

Айзик принес табуретку и послушно уселся рядом с отцом.

– Молодец, хороший мальчик, – улыбнулся отец, и от его улыбки и от этих его слов детство Айзика ворвалось в комнату, и встало вокруг них, отгородив от реальности плотной завесой памяти. Отец снова стал для него самым главным человеком в мире, самым умным, самым добрым, защитником, спасителем. От любой беды можно спрятаться на его коленях, укрыться, засунув голову под бороду.

 – Всю жизнь я думал о Боге, – негромко произнес Фишл. – Искал его, хотел понять, приблизиться. А сейчас хочу говорить только о смерти.

 – Ну что, ты, татэ! – вскричал Айзик. – Еще есть время! Да и зачем о ней говорить? Как сказано, уже не помню где: когда мы есть, ее нет, когда она есть, нет нас.

– И это совершенно неверно, – ответил отец. – Смерть очень важная вещь, и она дается человеку только один раз. Ни повторить, ни изменить, ни занавесить покрывалом. Она вовсе не конец, и не черный занавес, за которым пустота. Сегодня, прожив больше года в Святом городе, каждый день приходя на молитву к Западной стене Храма, я кое-что понял. Понял, что смерть – это дверь, которую необходимо отворить для перехода в другую комнату. И от того, как ты пройдешь сквозь нее, зависит, в какой комнате окажешься.

Он закашлялся, отпил воды из стакана, пожевал губами. Айзик смотрел на высохшего, изможденного старика, а перед глазами стоял молодой, крепкий отец, который подбрасывал его вверх, к самому небу, так что дыхание перехватывало от восторга, а потом ловил, мягко ухватывая за подмышки.

 – Эта дверь ведет в разные чертоги, сынок. И мы сами выбираем, где оказаться. Поэтому я хочу умереть не во сне, и не в забытьи от лекарств, а в полном сознании. Хочу сказать Богу спасибо за этот прекрасный подарок.

– Какой подарок, татэ? За жизнь?

– Нет, за жизнь я благодарю его уже много лет, каждое утро, когда просыпаюсь. А сейчас я хочу сказать Ему спасибо за смерть. Мне объяснили знающие люди, есть такие в Иерусалиме, что человек, который приходит к смерти в сознании, видит эти чертоги и может выбрать. Если он в обмороке или в забытьи,  чертог выбирают судьи, по его поступкам за всю жизнь. Но когда человек решает сам, он может захотеть ему не полагающееся, и если он в сознании, и сильно просит, последнее  желание души на земле принято удовлетворять. Если бы люди знали, как много можно изменить в последнюю секунды жизни, они бы окружили себя не докторами с лекарствами, а посадили возле постели солдата с саблей наголо, чтобы тот не давал впасть в забытье.

– И все-таки, давай поговорим о чем-нибудь другом, – мягко, но очень решительно произнес Айзик. – Лучше всего о жизни. Вот ты уже почти год живешь в Иерусалиме, ходишь по нему каждый день, и ничего не замечаешь.

– Чего я не замечаю, сынок?

– Улицы тут воняют ослиной мочой, арабские мальчишки все время выкрикивают обидные оскорбления, и норовят запустить в спину комок грязи.

– Не знаю, – Фишл пожал плечами. – Запахи я давно перестал различать, а мальчишки ко мне не пристают. Неужели ты не чувствуешь святости? Она же просто разлита в самом воздухе?

– Нет, – решительно возразил Айзик, втайне радуясь, что сумел перевести разговор на другую тему. – Все вокруг чужое и враждебное, так не похожее на добрый, домашний Курув. Честно тебе скажу, в моих глазах Иерусалим – грязный азиатский город, в котором слишком много суеты, а тон задают наглые, вороватые иноверцы.

 Отец тяжело вздохнул:

– Как я тебе сочувствую, бедолага. Видимо, ты не понравился Святому городу, и он повернулся к тебе тыльной стороной, которую ты принял за лицо. Те, кто обрел милость в глазах Иерусалима, живут совсем в другом месте, чем то, которое ты сейчас описал.

– Татэ, хочешь перекусить? – вместо ответа спросил Айзик. – Шейна спекла медовый пряник, я сейчас заварю свежий чай. Посидим, почаевничаем, как дома, в Куруве.

– Давай, сынок, давай, – Фишл опять тяжело вздохнул. Он так ждал этого разговора, так готовился к нему и вот, руки пусты.

«Что ж, – думал он, – этого, наверное, и следовало ожидать. Разве молодой полный сил человек может думать о том же, что и переполненный годами старик? Он хочет завоевать мир, а я готов отдать его в подарок, тому, кто согласится взять».

– Вот еще что я хочу тебе сказать, Айзик, – произнес Фишл, когда сын поставил перед ним дымящуюся кружку. – Когда я уйду, подними вон ту плитку пола, – он указал скрюченным от подагры пальцем в дальний угол комнаты. – Под ней найдешь мешочек с золотыми монетами. Их вам хватит надолго. А потом, когда закончится одиннадцать месяцев кадиша, если тебе так плохо на Святой земле, возвращайся в Курув.

Фишл умер спустя два дня. Лег спать и не проснулся.

– Ушел, как праведник, – утешала мужа Шейна. – Такой смерти можно лишь позавидовать. Без маеты, страданий, сам не мучился и других не помучил.

Айзик лишь мотал головой, словно от боли. Он не хотел передавать Шейне свой разговор с отцом, не хотел объяснять, что тот умер совсем не так, как хотел, ушел, не исполнив задуманное.

Хоронили в тот же день, святость города не позволяла медлить. Собрались все соседи, и длинная процессия потянулась на Масличную гору, к древнему кладбищу. Шли медленно, давая покойному еще немного побыть на земле, перед тем, как он навсегда переместится под ее поверхность.

Масличную гору в древности покрывали оливковые рощи, но от них давно не осталось следа. Что-то вырубили крестоносцы для осадных машин при штурме Иерусалима, что-то сожгли на дрова беспечные турки, которым не было дела до этой земли. Теперь здесь остались лишь покрытые лишайником валуны и старые могильные плиты. Ветер монотонно завывал в буйных зарослях колючего кустарника, напоминая пение муэдзинов.

Услышав это завывание, Айзик вспомнил про арабских соседей, и сообразил, что забыл запереть дверь в дом. Надо было отдать ключ Шейне, но он, когда тело отца выносили наружу, позабыл обо всем на свете.

Похоронили быстро. Раввин произнес несколько фраз, о том, что веками евреи мечтали быть погребенными в Святой Земле, в Иерусалиме, на Масличной горе. Ведь когда придет Мошиах и начнется воскрешение мертвых, именно они встанут первыми.

– Реб Фишл сделал то, о чем другие только мечтали, – завершил свою речь раввин. – Он приехал сюда, он удостоился прожить больше года в святом городе и теперь ожидает конца времен в самом первом ряду. Счастливое завершение долгой, достойной жизни!

Подходя к дому, Айзик издалека увидел, что дверь закрыта. Он и так не очень волновался – кто догадается, что замок не заперт? – а тут успокоился окончательно. Его больше беспокоили ноги, идти в войлочных чувяках по камням было больно и затруднительно, но носить кожаную обувь в дни траура было запрещено.

Переступив порог, он несколько мгновений простоял молча, в немом изумлении. Весь пол был разрушен. Воспользовавшись тем, что все жители квартала ушли на похороны, воры, не боясь быть услышанными, разбивали плитку за плиткой, пока не нашли искомое. Да, та самая плита в углу, на которую указывал скрюченный палец отца, была разломана надвое и вывернута, бесстыдно обнажив желтое песчаное нутро.

Прошел первый месяц траура. Айзик три раза в день произносил кадиш по отцу, учил в его память разделы Мишны, читал псалмы. Жили скудно, денег почти не было. Немного помогали соседи, Шейна, разумеется, сразу отправила письмо отцу с рассказом о печальных событиях, но ожидать быстрого ответа не приходилось. Что делать, как жить дальше, он не понимал. Иерусалим давил его, словно удавка, мешая дышать, не давая распрямить плечи. Но как вырваться из него, ведь денег нет ни на переезд, ни на новое жилье? Да и на старое тоже нет денег, отец сам рассчитывался с хозяином, не посвящая Айзика в подробности. Скоро придет срок платить за аренду, а в кармане пусто. Угроза оказаться на улице встала во весь рост.

 Не желая доводить дело до драматической развязки, Айзик решил заранее выяснить про аренду. К его величайшему удивлению выяснилось, что три месяца назад отец купил эту комнату, заплатив немалую сумму. Продать комнату можно было моментально, в старом городе жилья катастрофически не хватало и любой освобождавшийся угол выхватывали чуть ли не вместе с руками.

– Я хочу вернуться в Яффо, – объявил Айзик жене. – Денег за эту комнату хватит, чтобы снять там угол и дождаться помощи от твоего отца.

– Не могу, – мягко, но решительно ответила Шейна. – Меня мутит от одного вида моря.

– А я не могу жить в Иерусалиме. Мне плохо, душно, муторно. Я умру тут, как мой отец. Ты этого хочешь?

– Упаси Боже, о чем ты говоришь? – вскричала Шейна. – Выбрось из головы эти мысли! Неужели ты меня совсем не жалеешь?

– Не жалею тебя? – изумился Айзик. Женский ход мысли по-прежнему ставил его в тупик.

– Конечно! Ты себе спокойно умрешь, а я, что буду делать я, одна, среди чужих людей, в незнакомой стране? Это ты свободно болтаешь на турецком, а мне из этого басурманского языка всего пять слов удалось запомнить.

– Так давай я тебя научу! – вскричал он, но Шейна лишь фыркнула:

– А как мы оставим святой город? Разве можно сравнить какой-то там зачуханый арабский порт с Храмовой горой и Западной стеной?

– О, как ты заговорила, праведница моя! – вскричал изумленный Айзик. – Забыла, как я тебя клещами вытаскивал из Курува, точно гвоздь из стены?

– Это когда было! Теперь мы укоренились в Иерусалиме, и я никуда не поеду из святого  города!

Поехала, как миленькая:  куда иголка, туда и нитка. Когда телега пересекла ворота Яффо, и в ноздри ударил свежий запах моря, Шейна тихонько ойкнула, зато Айзик распрямил спину и гордо поднял голову.

Быстро выяснилось, что цены в Яффо немногим уступают иерусалимским и денег, вырученных за продажу комнаты, надолго не хватит. Сняли угол, устроились, начали искать заработок. Шейна пошла стирать белье и верхнюю одежду у арабов. В Яффо мужчины и женщины носили почти одинаковое платье, галабие, подобие длинного тонкого халата, и шальвары. Боже, как они воняли эти шальвары!

– Разве можно занашивать одежду до такой степени? – изумлялась Шейна, выросшая в чистоте и достатке. – Как муж может любить жену, от которой смердит?

Айзик отмалчивался. Счастье морской рыбалки вошло в него, как входит корабль в гавань, наполнив до самой макушки и ласково щекоча сердце. Теперь, когда забава превратилась в заработок, он с полным основанием проводил в порту большую часть дня.

Айзик не стал отвлекаться на мелочи, а сразу ринулся к главной цели – орфозу. Эту рыбу любили все. Плотное мясо, нежный вкус и невысокая жирность делали ее настоящим деликатесом. Правда, существовала одна тонкость, резко меняющая цену: орфоза нужно было есть маленьким. Вырастая, он терял вкус и превращался почти в обыкновенную рыбу, которой, хвала Всевышнему, у берегов Яффо водилось видимо невидимо.

 Взять орфоза можно было только рядом со скалами, а маленьких – в самой середине подводных камней. Туда добирались на плоскодонной фелюке с мелкой осадкой, она могла забираться прямо в гущу скал и спокойно качаться над покрытой зелено-черными водорослями вершиной камня, не доходящего пары аршин до поверхности воды.

 Помимо водорослей, камни густо поросли черными мелкими ракушками, острыми, как хорошо заточенный нож у шойхета, и рвали сети, словно те были сделаны из бумаги. По этой причине орфоза приходилось брать только на удочку. И вот тут, да, наконец-то вот тут, пошли в ход все рыболовные умения Айзика, накопленные за годы сидения на берегу Курувки.

Леску он делал сам, вытягивал и резал конский волос, как режут гнилую нитку. Чтобы нить была не черной и не отпугивала рыбу, он тщательно промывал волос с мылом, сушил на солнцепеке, где тот выгорал и белел. А дальше Айзик сам сплетал леску, тройную, крепкую, скользкую, которая соскакивала с острых краев черных ракушек. Как ни странно, никто из яффских рыбаков такого делать не умел, и от желающих купить леску у Айзика отбою не было.

Главной его задачей стало купить собственную фелюку. Ужение требует особой сосредоточенности, даже вдохновения. На рыбу нужно настроиться, совпасть с ней, прочувствовать ее тайный, быстрый ход в гуще воды.

 Ходить на лов с арабскими рыбаками для Айзика было настоящим мучением. Его раздражала их грубость, громкие возгласы и гортанный смех, от них плохо пахло. Они вели себя так, будто рыба ничего не понимает, и разделяющая их вода создает непроницаемую стену, через которую может пробиться только крючок с наживкой.

 Айзик был убежден, что рыбы очень умные создания, понимающие куда больше, чем думают люди. Они – единственные существа, сохранившиеся от допотопной жизни, когда на земле и в воде царил высокий свет Всевышнего. Свет куда более яркий и открытый, чем в наши дни и от этого света рыбы сохранили качества, закрытые для послепотопного человечества.

– Рыба слышит наши мысли, – говорил он Шейне, но та лишь насмешливо поджимала губки. – Да-да, слышит и понимает, что мы хотим с ними сделать.

– Если они такие умные, – хмыкала Шейна, – отчего они хватают наживу с крючком?

– А разве люди не поступают точно также? – возражал Айзик. – Почти все беды валятся на человека из-за того, что он не может себя сдержать и заглатывает удовольствия, прекрасно понимая, какую цену придется заплатить.

– Рамбам ты мой, – скептически произносила Шейна. – Принес бы лучше рыбки на ужин.

 В конце концов, Айзик перестал выходить в море с арабами, принялся удить с пирса, решив заработать деньги на фелюку продажей лески. Деньги копились медленно, хотя за леску платили хорошо, но изготавливать ее было непростым и трудоемким делом.

Зато рыба ловилась замечательно. Айзик забирался на дальний конец пирса, куда рыбки ленились ходить, садился на горячие камни спиной к солнцу и забрасывал крючок в темно-зеленую воду. Орфозы, разумеется, к пирсу не подходили даже близко,  зато неплохо брала кефаль и хорошо шел чирус. Рыба не из дорогих, но Яффо славился своими бедняками, для которых такая рыбка была в самый раз. Как говаривали местные шутники, хотите жить долго, переезжайте в Яффо, там богачи умирают раз в двадцать лет.

Шейна купила на рынке деревянный ящик и приладила к нему веревочные лямки. На них же держался небольшой поднос, куда Айзик выкладывал рыбу. В конце дня он извлекал добычу из садка, укладывал в ящик, взваливал его на спину и начинал кружить по узким улочкам города. К тому времени он уже свободно изъяснялся и по-турецки и на арабском, и мог в точности копировать гортанные крики продавцов живой рыбы.

Вначале местные жители дивились на приезжего еврея, говорившего на их языке в точности, как они сами, потом выяснили цены, рассмотрели товар и стали брать.

 – У этого Айзика особое везение, ему попадается только вкусная рыба, – говорили они. – Слово он какое знает или заклинание, но все, что у него покупаешь, просто тает во рту.

Деньги на фелюку начали собираться буквально на глазах. Айзик проводил на пирсе целые дни, хоть с наступлением лета это превратилось в довольно тяжелое занятие. Камни пирса раскалялись так, что сидеть приходилось на дощечке, иначе можно было обжечь ноги. Лужицы воды на пирсе, оставшиеся от ночного волнения, раскалялись, так, что в них можно было варить. Коты обходили горячие лужицы, брезгливо поджимая лапы. Подходя к рыбакам, они нещадно орали, требуя поделиться уловом. Особенно свирепствовал серый котище с торчком стоящими ушами.

Айзик выходил из дома еще до света. По его глубокому убеждению, рыба хорошо брала, пока солнце не поднималось над горизонтом и его лучи не начинали дырявить воду. Рыба не нравился свет, и она уходила поглубже. Так оно было или не так, но у всякого рыболова есть свое представление о времени клева, которое он соблюдает с почти религиозным рвением.

Однажды утром, вернее, на исходе одной из ночей, выйдя за порог, он чуть не наступил на что-то живое. Живое отскочило в сторону и обиженно замяукало хриплым басом.

– А ты не сиди на пороге, – ответил ему Айзик. – Целее будешь.

Кот мяукнул и пошел за ним следом. Придя на пирс, он по-хозяйски отогнал от Айзика конкурентов и улегся в ожидании. С того утра он  прицепился к Айзику,  точно   репей.

Впрочем, других рыбаков он тоже не обделял вниманием. Если  у Айзика долго не ловилось, кот поднимался, выгибая спину, и прогуливался по пирсу, останавливаясь возле  другого объекта  с удочкой в руках.

Интонации его хриплого баса были почти человеческими. Он начинал просяще, словно заводя разговор, его мяуканье было жалобным, дрожащим молением обиженного котенка.

− Пожалейте бедное животное,− слышалось в завываниях. – Вы большие и богатые, киньте рыбку несчастному голодному котику!

 Если рыбак не обращал внимание на мольбу, кот менял интонацию на более требовательную.

− Так не хорошо, надо делиться. От одной рыбки у тебя не убудет, а мне это целый обед. Не жадничай, отворяй садок!

Если же и это не помогало, то есть собеседник не понимал, когда с ним разговаривают вежливо, по-человечески, котяра начинал орать, как оглашенный. Никакие «кыш» и «пошел отсюда» не помогали. Уверенно держась за границей досягаемости, котище надсадно завывал хриплым басом. Выдержать его ораторию мог лишь человек с железными нервами, а такие на Востоке перевелись еще во времена царя Давида. В конце концов, рыбаки, чертыхаясь и кляня на чем свет наглое животное, кидали ему рыбу, кот хватал ее всей пастью и немедленно замолкал.

Вернее, молчанием это можно было назвать только по сравнению с воем. Кот не просто рвал добычу на куски, при этом он то ли выл от восторга, то ли утробно урчал от восхищения. Сожрав все, кроме костей, головы и хвоста, котяра шатающейся походкой пьяницы уходил с пирса, отыскивал ближайшую тень, укладывался, вытягивал лапы, опускал на них голову и погружался в блаженное небытие. Спал он долго и сладко, так спят хорошо поработавшие люди с чистой совестью, а проснувшись, выходил на пирс искать новую жертву.

Разогнав после множества беспощадных битв других котов, он воцарился на пирсе, сделав его своей вотчиной. Айзик относился к нему снисходительно, по-свойски, ведь как ни крути, именно он привел сюда это наглое животное.

Слабину он дал уже в первый день. Один раз прослушав ораторию от начала до конца, на второй Айзик сразу после первого жалостного «мяу» достал из садка еще живую рыбину и бросил ее коту. Рыба заскакала по горячим камням пирса, стараясь упрыгнуть обратно в море, но тут кот показал, что он родственник, хоть и дальний, больших и серьезных хищников.

Вот  это был прыжок! Так прыгают львы, с места, одним броском настигая добычу. Рыба просто не успела понять, откуда налетел этот вихрь – ее жизнь закончилась за одну секунду.

На следующий день Айзик, выходя из дому, тщательно смотрел под ноги, но на пороге было пусто. Кот появился, когда садке уже плавали несколько пойманных рыб. Не обращая внимания на прочих рыболовов, прошагал через весь пирс прямо к Айзику и требовательно произнес: мяу!

− Что, Вацек, − ласково спросил Айзик, вытаскивая садок. – Рыбки хочешь? На, кушай рыбку!

Вацеком он назвал кота в честь курувского ксендза Вацлава. Его серая  масть цветом напоминала сутану, а растопыренные усы и глаза навыкате – физиономию священнослужителя. Кот быстро стал откликаться на кличку – еще бы, ведь сразу за ней следовал обед.

Спустя неделю он, вместо того, чтобы уходить с пирса, стал находить себе приют в тени Айзика. Когда тень перемещалась, Вацек поднимался, выгибал спину и передвигался за тенью. Сердобольный Айзик наливал ему воды, кот вылакивал ее до капли, и в знак благодарности терся о ногу рыбака.

Глядя на пляшущую под солнечным ветром переливающуюся поверхность водной глади перед пирсом, и переводя то и дело взгляд на жаркую синеву морской дали, Айзик впадал в странное оцепенение, подобное сну с открытыми глазами. То ли мирно спящий рядом Вацек излучал сонные флюиды, то ли мир подавал зов, слышный немногим – поди разберись?

Поначалу Айзик действительно разговаривал с рыбами. Спрашивал, каково им там, в холодной морской глубине, напоминал, что Всевышний создал их, чтобы служить человеку. И нет у рыбы иной возможности выполнить до конца свою задачу, чем попасть на стол.

 Особенно к еврею. Если тот съест вас, повторял Айзик, произнеся благословения до и после еды, то ваша маленькая рыбья душа поднимется к Источнику и соединится с ним в сияющей вышине. Разве это не лучше, чем попасться в зубы большей рыбе или, умерев от старости, сгнить на морском дне?

Если бы Шейна услышала его речи, она бы просто умерла от смеха, но Айзик никогда ей про них не рассказывал. Он вообще никого не посвящал в свои видения на пирсе, это было его личное дело, ступеньки его духовного пути.

Когда клевало, и поплавок резко уходил под воду, Айзик, почти не задумываясь, выполнял все необходимые действия. Руки сами знали, что им делать, почти не отвлекая голову от размышлений, спустя несколько минут очередная рыбка плюхалась в садок, а крючок, увлекаемый грузилом, опускался в глубину.

Долго разговаривать с рыбами не получалось – мысли перескакивали на другие темы. Айзик не удивлялся: думать об одном и том же могут только ангелы. Они созданы из стихии огня, поэтому и названы серафимы, сгорающие и способные весь свой век удерживать в себе только одну мысль, только одно поручение Всевышнего. А человек состоит из четырех основ: воды, воздуха, земли и огня, он -сложное многосоставное существо, и поэтому мысли его постоянно переходят от одного к другому. Это не порок и не грех, а правильное состояние человека, нужно только уметь с этим управляться.

Часто его посещали картины из, казалось бы, давно забытого детства. Почему именно эти картины шли на ум, Айзик не знал, но не сомневался, что есть в них смысл, намек с Небес, что ему хотят что-то подсказать, надоумить, направить, навести на мысль. Надо было только понять, на какую именно.

 Несколько раз он вспоминал одну ту же историю из давно забытого детства. Почему именно ее? Почему сейчас − Айзик никак не мог сообразить.

В ту субботу он раньше обычного закончил играть с закадычным приятелем, Мотлом-Меиром, соседом по столу в хейдере. Мотл был сообразительным и веселым мальчиком, и они прекрасно ладили, особенно, когда дело доходило до проказ. Одно только раздражало Айзика – от приятеля невыносимо несло потом.

В ту субботу отец Мотла решил устроить  сыну выволочку за очередную проделку, и в качестве наказания положил прочитать всю первую книгу псалмов. В итоге, вместо самозабвенных игр с Айзиком до завершения субботы, Мотл-Меир был вынужден отправиться вместе с отцом в синагогу, и пока тот сидел на уроке у ребе Михла, читать псалмы.

Расстроенный Айзик поплелся домой. Солнце уже подкатилось совсем близко к высокой крыше синагоги, это означало, что до конца субботы оставалось не больше двух часов. От нечего делать Айзик завернул на главную площадь Курува, поглядеть на тень от костела. Когда она зачернит дома на противоположном конце площади, надо мчаться домой, скоро на город опустятся лиловые сумерки. Меламед в хейдере запрещал это делать, от костела нельзя получать даже малейшую пользу, но все мальчишки именно таким способом узнавали время в длинные летние субботы.

В это время дня площадь обычно пустовала. Евреи были заняты царицей субботой, а поляки и русские, покончив с делами, расходились по домам готовиться к наступавшему воскресенью. Тень была еще ох как далека от тротуара, то есть солнце над крышей синагоги показывало верное время. Айзик огорченно присвистнул и уже начал было поворачиваться, чтобы идти восвояси, как его глаз уловил какое-то сияние между булыжниками мостовой.

Преодолев расстояние за два прыжка, он замер, остолбенелый. Между булыжниками сияла и переливалась на солнце золотая монета. Да-да, настоящая золотая монета, большое богатство не только для мальчишки, но и для целой семьи. В доме у Айзика такие монеты сроду не водились, он только слышал, что они существуют на свете, но никогда до сих пор не видел ничего подобного. Сколько всего можно купить на такую монету! Сколько радости он доставит матери и отцу, когда гордо выложит ее на стол! Наверное, какой-то богач-иноверец обронил ее на центральной площади и, не заметив потери, пошел дальше по своим делам.

Айзик наклонился и протянул руку, чтобы подобрать желтый кружочек, да так и замер, не донеся пальцы до монеты.

«Суббота, ведь сегодня святая суббота! Нельзя прикасаться к деньгам, абсолютно запрещено поднимать с пола монеты и класть их в карман. Но что же делать?! Разве можно оставить ее здесь до конца субботы? Кто-нибудь найдет мою монету и заберет ее себе!»

За несколько секунд обладания Айзик успел свыкнуться с мыслью, что золотой уже принадлежит ему, и одна мысль об его утере острой болью кольнула виски.

Выход был только один. Айзик встал на булыжники так, что его нога скрыла золотой. Теперь никто не мог догадаться, что прячется под подошвой его сапога. Оставалось лишь дождаться конца субботы, произнести фразу отделения святого дня от будней и забрать монету.

Время тянулось бесконечно. Тень от костела просто приклеилась к мостовой и совершенно не желала приближаться к противоположной стороне площади. Да и стоять на одном месте было очень неудобно. Айзик менял ноги, приседал, поворачивался налево и направо, но ему, в жизни своей не сидевшему спокойно больше трех минут, это казалось невыносимой пыткой. В конце концов он принялся водить по камням свободной от стражи ногой, и это немного скрашивало томительность стояния.

Спустя час, когда тень заметно придвинулась к тротуару, на площади появился водовоз Янек. Был он слегка навеселе по случаю надвигающегося воскресенья, и душе хотелось праздника, причем прямо сейчас и немедленно. Лучшим праздником для водовоза было над кем-нибудь покуражиться. Случаев таких в его жизни выпадало немного, ведь среди поляков Курува он считался одним из наименее уважаемых людей − водовоз, скандалист и пьяница, пфе! Отыгрываться удавалось только на жидах, и сейчас с Небес послали ему возможность отвести душу перед воскресеньем.

Приближаясь к жидку, он заметил, что мальчишка ведет себя весьма странно, одна его нога словно приклеилась к месту, зато второй он выделывал по мостовой странные кренделя.

− Что ты прячешь, жидяра? – издалека заорал Янек. – А ну покажи.

− Ничего я не прячу, − ответил Айзик, не сходя с места. – И показывать вам ничего не собираюсь.

− Да как ты разговариваешь со старшими? – возмутился Янек. – Этому тебя родители учат?

Айзик ничего не ответил, но и с места своего не сошел.

− Забыл, кто здесь хозяин? – взревел Янек.− А ну говори, кто тут главный, я хочу услышать.

− Бог здесь главный, − твердо произнес Айзик. – И в Куруве, и в Польше, и во всем мире.

Не выдержав такой наглости, Янек подскочил к Айзику и отвесил ему такую затрещину, что тот свалился на землю почти без чувств.

− Скажите на милость, − заорал Янек, поднимая золотой. – Как в Куруве не быть нищете и беспорядку, если каждый жиденок прячет под сапогом золотую монету?

Сунув в карман, он решительно двинулся в сторону шинка. Подступающее воскресенье обещало выдаться на особицу удачным.

Айзик зарыдал. Счастье закончилось, едва успев начаться. И главное – как! Такого подлого, бессовестного грабежа он еще ни разу не переживал. Бывали, конечно, стычки с приятелями из-за игрушек, бывали драки с мальчишками иноверцами, когда у него отбирали биту или красивое перышко, но все это были пустяки, забавы. Теперь его ограбили самым настоящим образом, и голова до сих пор гудела от полученной затрещины.

Размазывая по лицу слезы и утирая рукавом нос, из которого предательски капало, Айзик побежал в синагогу, пожаловаться отцу. Вряд ли бы тот мог помочь беде, но он не мог сдержать обиду внутри, она рвалась наружу, горьким комом подступая к горлу.

И в синагоге и в боковой комнате, где проходил урок, было пусто. Видимо, послеполуденная молитва уже завершилась, и мужчины разошлись по домам на третью, последнюю трапезу субботы.

−Айзик, почему ты плачешь? – ребе Михл вышел из-за колонны. Если бы Айзика спросили, был ли кто-нибудь в синагоге, он мог бы поклясться, нет, меламед в хейдере учил, что клясться нельзя, он мог бы самым строгим образом заявить, что в синагоге не было ни души. Но вот ребе Михл, не появился же он из воздуха, значит, он и в самом деле находился в синагоге, только Айзик его не заметил.

Продолжая плакать, Айзик рассказал все раввину.

−Давай вернемся к этому разговору после завершения субботы, − предложил ребе Михл. – После авдалы приходи ко мне. Скажи отцу и матери, что я велел.

Айзик молча кивнул.

− А пока не рассказывай никому о монете, договорились? Вот и хорошо! Утри слезы и беги домой.

К ребе он отправился лишь после трапезы проводов субботы.

− Сначала ребенок должен поужинать, − заявила мать, узнав от отца, что их сына ожидает раввин. – А все остальное потом.

Айзик, давясь, проглотил ужин. Честно говоря, после завершения субботы он обычно бывал очень голоден, но сегодня кусок не лез в горло.

− Только не задерживайся нигде, − велела мать. – Поговоришь с ребе и сразу домой.

У ребе Михла трапеза еще не закончилась. Ярко горели свечи в надраенных серебряных подсвечниках, гости чинно сидели за столом, слушая раввина. Айзик был уверен, что ребе не заметит его появления, но он сразу ласково улыбнулся и подозвал его к себе.

− Простите нас, уважаемые господа, − сказал он, обращаясь к гостям. – У нас с этим молодым человеком есть важное дело.

Он встал со своего места, положил руку на плечо Айзика, вывел его в соседнюю комнату и плотно затворил за собой дверь.

− Ты такую монету видел? – спросил раввин, доставая из кармана золотой.

− Да, − кивнул Айзик.

− Она твоя, − продолжил реб Михл, − но при одном условии. Заслуга твоего терпения, когда ты больше часа не трогал монету, станет моей. Золотой твой, а заслуга − моя. Договорились?

Айзик на секунду задумался, а потом выпалил:

− Нет, я не согласен.

− Почему? – искренне удивился раввин. – Вот золотая монета, настоящая, тяжелая. На нее можно купить много красивых и удобных вещей, много сладких пряников, орехов и конфет. А заслуга… кто ее видел, кто знает, где она. Давай, соглашайся.

Айзик хорошо понимал, что раввин играет с ним в игру. Он хорошо помнил его субботние проповеди о заслугах исполнения заповедей, и то, что об этом говорил отец, и то, чему учил меламед, и истории из жизни праведников, которые мама рассказывала ему перед сном. Все это ну никак не вязалось с предложением ребе Михла.

− Нет, − снова повторил Айзик, − нет!

− Вот и хорошо, − произнес раввин. – А теперь беги домой, мама, наверняка, велела нигде не задерживаться?

Золотую монету ребе подарил Айзику спустя несколько лет, на праздновании бар-мицвы, а преподанный им урок он запомнил надолго. Надолго, но не навсегда. Золотой Айзик отдал маме, и та потратила его, он уже и не помнит на что, а сама история спустя несколько лет после бар-мицвы полностью изгладилась из его памяти.

 Он вспомнил о ней, сидя на пирсе в Яффо и наблюдая за трепещущей лазурной поверхностью моря. Почему именно она всплыла из глубин его памяти и почему именно сейчас? История с золотым и заслуга исполнения заповедей не имела никакого отношения к его теперешней жизни. Если Небеса хотели подсказать что-то, надоумить, направить, почему Они сделали это в такой туманной, загадочной форме?

Долго ли, коротко ли пролетели полгода, и мечта о фелюке сбылась. Айзик выбрал небольшую пятиместную лодку, меньше просто не делали, и стал в одиночку ходить в ней на камни. С собой он брал только Вацека. Впрочем, слово “брал” тут не совсем уместно – скорее кот брал его с собой.

Вацек вел себя в фелюке, как настоящий хозяин. Первым запрыгивал на борт, деловито обходил лодку, топорща усы и засовывая свой нос во все щели, словно проверяя готовность, затем оборачивался к Айзику и зычным «мяу» подавал знак, что можно садиться.

Пока фелюка добиралась до камней и становилась на якорь, он блаженно дремал на передней банке. Свежий морской ветерок шевелил шерсть на его спине и голубой бант на шее, но Вацек не удостаивал ветер ни малейшим вниманием. За полгода дружбы с Айзиком он изрядно поправился, шерсть стала блестеть и лосниться. Шейна поначалу гоняла кота метлой, но потом привыкла и сменила гнев на милость.

− Он напоминает мне нашего домашнего Кецеле, − призналась она. – Я его в детстве очень любила, пока он, сидя у меня на руках, не увидел опустившегося рядом голубя, кинулся за добычей и разорвал мне когтем мочку уха. Видишь шрам?

Шейна сдвинула платок и показала мужу шрам, косо пересекавший мочку правого уха.

− С тех пор я перестала любить котов. Они ведь звери, дикие звери, живущие рядом с нами. Но Вацлав… он какой-то особенный. Ты знаешь, иногда, когда ты на пирсе, он приходит ко мне, садится рядом, начинает мурлыкать – и мне кажется, нет, конечно, я сама это придумываю, что с тобой все в порядке, ты поймал много рыбы и послал кота сообщить мне об этом.

− Я никогда его не посылаю, − возразил Айзик. – Да его и невозможно послать, он делает только то, что сам считает нужным.

− В этом коте прячется человеческая душа, − ответила Шейна. – Женская душа. Хоть он и Вацек, я точно знаю, что это женщина.

И как доказательство своих слов, Шейна повязала Вацеку на шею голубой бант. Айзик был уверен, что кот немедленно избавится от этой тряпки, однако тот не обратил на нее никакого внимания и, к вящему изумлению жителей Яффо, продолжал расхаживать с бантом еще несколько дней. В конце концов, он за что-то зацепился, и прибежал к Шейне с развязавшейся голубой ленточкой.

Шейна погладила Вацека и снова повязала ему бант. Она было единственным человеком, кому он давал себя гладить. Айзик несколько раз протягивал руки, чтобы почесать Вацека за серым ушком, но тот выгибал спину и угрожающе шипел.

История бантом повторилась спустя два дня, и опять Вацек прибежал к хозяйке. Он точно понимал, к кому и по какому поводу надо обращаться.

Когда фелюка останавливалась, Айзик, опустив якорь, начинал возиться со снастями. Тут Вацек просыпался, выгибал спину и обходил лодку по планширу. Держался он как бывалый моряк, раскачивание фелюки на волнах его совершенно не смущало. Выбрав по каким-то лишь ему ведомым причинам место, он зычно мяукал и возвращался на банку.

Айзик уже знал, забрасывать снасти нужно именно в том месте, которое выбрал Вацек. Кот его никогда не подводил, и орфоз начинал ловиться почти сразу, причем брали не большие рыбины, а маленькие, наиболее дорогие рыбешки.

Первую добычу Айзик честно отдавал коту. Тот уписывал ее целиком, отставляя только кости, и сразу погружался в блаженный сон. Проходил час, полтора, садок потихоньку наполнялся рыбой, и Айзик начинал беседовать с орфозами. Он умолял их не обижаться, ведь каждый делает то, ради чего создан. Рыбы – чтобы кормить собой людей, а люди с помощью жизненной силы, полученной от рыб, славить Всевышнего, исполнять заповеди, увеличивать род человеческий на земле.

К полудню Айзик возвращался в порт, перекладывал орфозов в деревянный ящик, забрасывал его за спину и пускался в недолгий путь по улочкам Яффо. Цену он не ломил, чем сильно раздражал Шейну.

− Когда я утром просыпаюсь перед тем, как отправиться в море, − отвечал ей Айзик, − Бог говорит мне: продавай дешево!

− Бог ему говорит! – усмехалась Шейна. – Так ты у меня пророк, да? Только на небо, пожалуйста, живым не возносись, что я тут одна делать буду.

Айзик в ответ лишь пожимал плечами. Но Шейна не успокаивалась:

− А как это Бог с тобой разговаривает, а? Вот так прямо и зовет: Айзик, Айзик! А ты ему отвечаешь, вот я, так?

− Нет, не так. Просто я понимаю, что нужно вести себя определенным образом. Вчера, скажем, не понимал, а сегодня понял.

− Ну, и причем здесь Бог? Это у всех людей так, все люди соображают, как себя вести, но почему-то никто не называет свои домыслы разговором со Всевышним.

− Бог разговаривает со всеми, Шейна. Только не все понимают это. А вернее, не хотят понимать. Потому, что Его слова очень часто идут вразрез с тем, что человеку хочется делать. Вот он и выкидывает из головы слова Бога, решая, будто это всего лишь его собственные мысли.

− Да ну тебя, − махала рукой Шейна. ₋ У тебя на каждое слово три ответа, да? Я простая, неграмотная еврейская женщина. Мне нужно, чтобы муж зарабатывал, иначе я не смогу вести дом, справлять субботы и праздники. Хочешь продавать дешево – лови больше.

− Ну, это уж как Бог даст, − отвечал Айзик и уходил в порт.

Путь по улицам Яффо с коробом за плечами был недолгим потому, что его уже ждали. Молва о еврее, дешево продающем маленьких орфозов, быстро пронеслась по городу, и от желающих первыми выхватить у простофили рыбку получше отбою не было. На круг Айзик стал неплохо зарабатывать, правда, на это уходило почти все его время, зато Шейна перестала пачкать руки  вонючими арабскими шальварами.

 Чем она занималась целыми днями, Айзик не знал, да и не спрашивал. В доме все сверкало, к его приходу всегда был готов горячий обед, каждую субботу Шейна устраивал пиршество из любимых ими обоими блюд, что еще надо?

В общем-то, жизнь почти наладилась, кроме одного, сильно мешающего Айзику обстоятельства. Путь из порта в город пролегал мимо квартала красных фонарей. Обойти его было невозможно, наверное, устроители специально расположили его так, чтобы истосковавшиеся по женской ласке моряки, возвращавшиеся из плаванья, первым делом тратили свои деньги именно здесь.

Главная служба в квартале начиналась вечером, а после полудня выспавшиеся полураздетые одалиски висели от нечего делать в окнах, и задевали прохожих. Айзика они обожали, стоило ему только появиться на ступеньках лестницы, ведущей из порта, как на него обрушивался град насмешек. Особо ретивые одалиски обнажались до пояса и зазывно потрясали своим крупным товаром.

− Заходи к нам, рыбачек, − кричали они. – Рыбка за рыбку, договорились? Как у нас, ты еще не отведывал, жена так не умеет.

Чтобы не отвечать одалискам, Айзик стал брать с собой книжечку псалмов и, подходя к веселому кварталу, утыкался в нее носом. Поначалу девушки опешили, но потом шквал насмешек только усилился.

− Святоша, праведник рыбный, вали сюда, мы тебя поджарим на наших лохматых сковородках, − орали они, но Айзик не поднимая глаз и не переставая читать псалмы, быстро проходил мимо. Вацек вышагивал рядом и злобно шипел на шлюх.

Прошло еще полгода, а может, и больше. Жизнь у Айзика вошла в колею и поэтому пролетала очень быстро. Его любимое развлечение, его забава, его страсть, за которую он выслушал немало упреков и укоров, внезапно превратилась в работу, приносящую хороший доход. Он отдавался ей полностью, и был счастлив, как может быть счастлив человек, занимающийся любимым делом.

В Яффо проживало немало евреев, так что не было недостатка ни в миньяне для молитвы, ни в уроках, ни в общении. Всего того, из чего складывается еврейская жизнь, в Яффо хватало и, возвращаясь в субботу вечером после молитвы, Айзик уже открыто признавался самому себе, что счастлив.

Вечером одного из дней, ничем не отличавшегося от предыдущих и как две капли воды походившим на будущие, Шейна затеяла странный разговор.

− Что ты собираешься делать дальше, Айзик? − спросила она, собрав посуду после ужина и поставив перед мужем кружку с дымящимся чаем.

− Я не понимаю твоего вопроса, Шейна.

− Мы продолжим снимать эту убогую халупу, ты будешь целыми днями пропадать на своей фелюке, а я выть от тоски одна в четырех стенах?

− Ну, если тебе не нравится этот домик, можем снять что-нибудь побольше и поновее, денег, благодарение Всевышнему, я зарабатываю достаточно. Что же касается одной в четырех стенах, даст Бог, пойдут дети и положение изменится. Еще немножко терпения, милая, и все обязательно наладится, мы же с тобой стараемся, чтобы это произошло.

− Ах, оставь, − раздраженно буркнула Шейна. – Кто это может знать и предвидеть. Я имею в виду совсем иное. Я хочу свой дом в Иерусалиме.

− Свой дом в Иерусалиме! – ахнул Айзик. – Неплохое желание, нечего сказать. Но ты, наверное, забыла, сколько стоит исполнение этого желания? Придется подождать, я пока еще не наловил такого количества орфозов. И признаюсь тебе честно, вряд ли когда-нибудь наловлю.

− Честный мой! Рыбный праведник! На вот, почитай, − и она протянула ему конверт.

Прежде чем вытащить содержимое, Айзик внимательно рассмотрел конверт. Письмо пришло из Курува, от реб Гейче, отца Шейны.

− Наслышан, наслышан о ваших злоключениях, − писал реб Гейче. – Айзик, дорогой мой зять, прими самые искренние соболезнования. Пусть твой отец упокоится с миром в Святой Земле. Теперь, после того, как долг почитания родителей исполнен тобой до конца, ничто не мешает вам вернуться домой, в Курув. Отдохнете, наберетесь сил, расскажете, что значит жить в Иерусалиме и Яффо. А если же вам по душе остаться на Святой Земле, я дам деньги на покупку своего дома, чтобы не ютиться больше по чужим углам.

− Ты хочешь вернуться в Курув, Шейна? – поднял глаза на жену Айзик.

− Я бы мечтала вновь оказаться в родной Галиции, − ответила Шейна, по-детски шмыгнув носом. – Но ты же знаешь, обратного переезда я не выдержу. В Польшу ты привезешь мой труп.

− Так что будем делать?

− А вот что. В Курув поедешь ты один. Отец даст денег не только на покупку дома, но и на приобретение лавочки. Мы вернемся в Иерусалим, купим дом, откроем свое дело.

− Какое дело, Шейна?

− Предоставь это мне. А на рыбалку будешь ездить раз в два месяца, отводить душу и привозить свежую рыбу. Я поехала за тобой из Галиции в Палестину, а теперь ты езжай за мной из Яффо в Иерусалим.

Шейна была столь категорична, что Айзик не стал спорить, и решил обождать пару дней, пока улягутся волны страстей, поднятые получением письма. И оказался не прав. Возрази он сразу и решительно, возможно, что-нибудь еще можно было изменить, но с каждым уходящим днем Шейна лишь укреплялась в своей позиции. Выход был один – ехать в Курув, брать деньги, возвращаться с ними в Яффо и надеяться на лучшее, уповая на милость Вседержителя Израилева.

Через три дня, стоя на корме кадырги «Гок», Айзик наблюдал, как постепенно растворяется в тумане белый город на пригорке. Кричали чайки, плавилась под жаркими лучами солнца смола в щелях палубы, скрипели корабельные снасти. Вместе с берегом уходила назад часть жизни Айзика, неотвратимо превращаясь в прошлое. Ему казалось, будто вот-вот перед ним распахнутся глубины постижения смысла происходящего, и он поймет что-то важное и значительное.

«Так ли я прожил эти два года? – спрашивал он себя. – Не ошибся, не оступился, не дал слабину?»

И чем больше он думал о времени, проведенном на Святой Земле, тем больше укреплялся в мысли, что винить себя не в чем, все было сделано правильно.

 Кадырга «Гок» была Айзику хорошо знакома. Именно на ней он с Шейной прибыл в Яффо из Стамбула, и вот сейчас возвращался обратно. Кадырга была единственным судном, совершавшим регулярные рейсы, так что особенно перебирать не приходилось. Конечно, бегали туда и сюда утлые торговые суденышки, ходили корабли османского военного флота, но на первые даже смотреть было страшно, а вторые пассажиров не брали.

«Гок», двухмачтовое с латинским парусным вооружением, солидное судно, неспешно переваливалось на волнах. Капитан и команда уже сотни раз проделывали этот путь и, как хвастался повар, знали в лицо каждую чайку по дороге на Стамбул. Поэтому ближайшие дни для Айзика были заполнены сплошным бездельем, пассажирам на борту кадырги во время поездки деть себя было некуда.

Когда берег окончательно скрылся в дымке, а глубины постижения так и не раскрылись перед его мысленным взором, он отыскал удобное место в тени и достал припасенную книгу. «Рейшис хохма» – «Начало мудрости» – трактат, написанный в Цфате ребе Элияу ди-Видасом, мужем, посвященным в тайны скрытого знания самим Аризалем. Айзик давно подбирался к этой книге, да все руки не доходили. Сейчас, по дороге в Стамбул, он намеревался крепко за нее взяться.

Увы, не получилось! Не успел он перевернуть первую страницу, как рядом с ним на палубу уселся попутчик. Айзик уже обратил на него внимание: средних лет, с лицом, заросшим рыжей бородой и украшенный тугими завитками сверкающих на солнце рыжих пейсов. Выглядел он как еврей, хотя одежда на нем была странная, хорошо знакомая Айзику арабская галабие, и турецкая красная феска.

– Давайте познакомимся, – произнес попутчик, ласково улыбаясь. – Меня зовут Мрари, я котев, писец из Хеврона.

– Айзик, рыбак из Яффо.

– Вы родились в Яффо? – удивленно спросил Мрари.

– Нет, конечно. Я из Курува, есть такое местечко в Польше.

– Замечательно! Сколько поколений ваша семья там проживает?

– Я только второе поколение, евреи поселились в Куруве совсем недавно. А вы? Давно ваш род перебрался в Хеврон? И откуда?

– Лет четыреста, а может и больше, – махнул рукой Мрари. – А откуда, никто и не помнит. Я думаю, что из Египта. Вы, наверное, удивляетесь моему странному виду, – продолжая улыбаться, произнес Мрари. – Но у нас, в Хевроне, все так ходят.

– Едете в Стамбул?

– Только на несколько дней. А потом по делам общины необходимо оказаться в Варшаве и Кракове, а оттуда в Данциг и Лодзь. Целый месяц придется ночевать под чужими крышами и ходить под чужим небом.

– Так вы будете совсем недалеко от Курува. Я тоже еду в эти места, правда, задержусь подольше.

– Ну, вы там дома, – тяжело вздохнул Мрари. – А я, признаться, дальше Цфата и Иерусалима ни разу не забирался. Для меня эта поездка – нож острый.

– Едете собирать деньги на нужды общины? – спросил Айзик.

– Совершенно верно! – просиял Мрари. Его глаза засверкали так, словно собеседник высказал очень умную и неожиданную для него мысль. – Я вижу, вы человек проницательный – может, подскажете мне несколько вещей?

– С удовольствием, если смогу, конечно, – улыбнулся в ответ Айзик. – Времени у нас хоть отбавляй…

 – Я давно хотел посоветоваться с ашкеназским евреем, как себя вести, что надевать, чего опасаться. Пытался в Яффо поговорить, но народ там не очень разговорчивый и не шибко доброжелательный.

– Как так? – удивился Айзик. – А мне казалось, будто яффские евреи весьма приветливы.

– Ну, это к кому как, – вздохнул Мрари. – Со мной они не особо любезничали.

И завязался, потек под завывание ветра в снастях и шипение волн за бортом неспешный, подробный разговор. Мрари оказался замечательным собеседником, его интересовало все, и он умело вызывал собеседника на откровенность. Впрочем, как бы в обмен за любезность, он щедро рассказывал о себе, о своей семье, о Хевроне, Пещере Патриархов. Айзик поначалу дивился странным обычаям сефардских евреев, но быстро привык, и с интересом выспрашивал подробности.

Разумеется, оба много и подробно говорили о своих семьях, Мрари сетовал на тяжелую участь женщин Хеврона, вынужденных подражать принятым среди арабов правилам и выходящим на улицу закутанными с головы до ног, в чадре до глаз.

– Моя Наама постоянно жалуется, – сетовал он. – Каждый раз, возвращаясь с рынка, она вынуждена менять всю одежду. Лето у нас жаркое, и ее галабие намокает от пота так, словно его окунули в бочку с водой. Правда, наш раввин утверждает, будто самые изумительные благовония в раю настояны на капельках пота благочестивых еврейских женщин, носящих скромную одежду, но жену это мало утешает.

 Откровенность за откровенность. Айзик рассказывал о ждущей его Шейне, об их спорах, где жить, в Иерусалиме или Яффо, о морской болезни жены и о многом другом, что само выбалтывается в длинном, многодневном разговоре.

Коснулись и морских переходов.

– Сам-то я еще тот путешественник, – разводил руками Мрари, – но у нас в общине есть купцы, которые три-четыре раза в год навещают Стамбул, Измир, Констанцу. Так вот они меня предостерегли, садиться только на «Гок». Они много плавали по морю, видели всякие скорлупы, не приведи Господь. Это самое надежное, прочное и верное судно из всех, что ходит из Яффо в другие порты. Наши купцы плавают только на нем и искренне советовали не скупиться, заплатить больше за проезд, но не рисковать жизнью.

– Да-да, – соглашался Айзик. – Это моя вторая поездка на «Гоке». Мы с женой на нем приплыли на Святую Землю.

– Обратно тоже садитесь только на «Гок», – советовал Мрари.

– Разумеется, – соглашался Айзик.

 – Кстати, – ввернул Мрари в конце одной из бесед, – я ведь возвращаюсь раньше, если хотите, могу передать весточку вашей жене. Прежде чем вернуться в Хеврон, мне придется провести в Яффо день или два. Ох, с какой радость я бы прямо сейчас бросил все свои занятия и вернулся домой, к моей любимой Нааме.

– Конечно! – воскликнул Айзик. – Огромное спасибо, прямо сейчас и напишу.

Он спустился в каюту, достал письменные принадлежности, сел и, опершись локтями о мерно покачивающийся стол, стал думать, о чем писать. Собственно, еще ничего не произошло, никаких новостей, никаких перемен. Посидев несколько минут, он вдруг понял, и, обмакнув перо в чернильницу, быстро нацарапал несколько строк.

«Скучаю, очень скучаю. Только в разлуке понял, как тебя не хватает. Наверное, не все между нами было гладко, пожалуйста, не сердись. Давай оставим наши размолвки и разногласия в прошлом. Когда я вернусь, обещаю, что все будет по-иному. Встречай меня ровно через два месяца, я вернусь на «Гоке». Твой любящий муж, Айзик».

Мрари почтительно принял сложенный вчетверо листок, спрятал письмо во внутренний карман и пообещал доставить в целости и сохранности.

За беседами время текло быстро, и когда утром четвертого дня путешествия на горизонте появился берег Турции, Айзик уже считал Мрари одним из близких друзей. Наверное, тот испытывал схожие чувства; на берегу, прощаясь, они крепко обнялись и дали друг другу слово по возвращении домой обязательно продолжить знакомство.

Через четыре дня Айзик был уже в Констанце, а потом почти две недели трясся на телеге до Могилева-Турецкого, немилосердно страдая от скуки, одиночества и разбитых дорог.

В Куруве ничего не изменилось. Такие же сиреневые облака перед закатом, аромат цветущих лип, прохладный ветерок, несущий свежесть полей, быстрое пришепетывание Курувки. Первые несколько дней гости валили валом: братья, родственники, соседи – всем хотелось узнать, как живут на Святой Земле, чем дышит Иерусалим на восходе солнца. Айзик говорил, говорил и говорил, пока реб Гейче попросту перестал открывать дверь посетителям.

– Дайте человеку отдохнуть после долгой дороги, – пояснял он. – Придет в себя, отдышится, тогда и пытайте.

Айзик сидел в бывшей его и Шейны комнате в мезонине, смотрел на окрестные поля, а перед глазами мерцало и переливалось Средиземное море.

Реб Гейче за ужином и завтраком, обедал он у себя в конторе, осторожно расспрашивал его о Шейне, и про их жизнь. В отличие от других курувцев, его интересовали домашние потребности: сколько стоят дрова для печки, как часто нужно ее протапливать, чтобы в доме не стыли ноги, какие цены на рынке, как управляется с домашним хозяйством Шейна.

– Ей удалось выучить хотя бы несколько слов по-турецки? – с тревогой спрашивал реб Гейче.

– Еще как удалось! – смеялся Айзик. – Если бы вы слышали, как она стрекочет с соседками на ладино, сефардском идише, вы бы подумали, что это ее родной язык. На рынке она покупает только у еврейских продавцов, так что турецкий и арабский ей пока без надобности.

Он много рассказывал тестю про жизнь в Иерусалиме и Яффо. Про вонь от ослиной мочи на улицах старого города, про злобных арабских мальчишек, про неприветливых ашкеназских раввинов, так не похожих на ребе Михла, про кражу денег, оставленных отцом, про орфозов, Яффо, кота Вацека, лазурное море ранним утром, и о том, какими милые бывают сефарды из Хеврона.

– Я вижу, вам порядочно досталось, – сказал реб Гейче, после трех дней рассказов. – Ну, теперь все пойдет по-другому. Ты возьмешь с собой только треть суммы, а две трети я уже переправил на Святую Землю верному человеку. Купите дом, где захотите, в Иерусалиме или Яффо, откроете лавку или продолжите ловить и продавать рыбу, но Шейне больше не придется стирать грязное белье и ютиться по чужим углам. Кстати, я вижу, ты изрядно наловился – раньше каждую свободную минуту проводил на речке, а теперь даже близко не подходишь.

– И в самом деле! – хлопнул себя по лбу Айзик.

Через два часа он уже сидел с удочкой на берегу Курувки. Смотрел на воду, на противоположный берег, слушал трескучие крики соек, чирикание воробьев и думал, что здесь все осталось по-прежнему.

Речная рыбалка была совсем иной, чем морская: милая, добрая, домашняя, ласковая. Ему хотелось расцеловать каждую пойманную рыбку, но вместо поцелуя он снимал ее с крючка и бросал обратно в речку. Отдохновение и покой, тишина и умиротворенность царили над Курувкой, и Айзик наслаждался ими, как наслаждается водой из родника заблудившийся в пустыне путник.

Прошли три недели, и в его душе все переменилось. Он с удивлением рассматривал простенькое серое небо, мелководную речку, унылые холмы и в который раз спрашивал себя: что ему могло тут нравиться? Теперь Айзик с тоской вспоминал горячий блеск средиземноморской волны и желтый шар солнца над Храмовой  горой. А вид на песочно-желтую иудейскую пустыню и розовые Моавитские горы, который открывался с Масличной горы, просто не отходил от сердца.

Через месяц он понял – пора возвращаться. Но прежде, чем объявить это во всеуслышание, решил посоветоваться с ребе Михлом.

– Святая Земля зовет, – сказал раввин, выслушал сбивчивый рассказ Айзика. – Есть души, которые слышат этот зов, а есть такие, что пропускают его мимо ушей. Ты слышишь, поэтому место твое там. Собирайся, и с Богом.

За два дня до отъезда реб Гейче, немного взволнованный, вошел в комнату Айзика. До ужина оставалось еще три часа, и появления тестя в неурочное время слегка обеспокоило Айзика. Обычно тот никогда не изменял распорядок своего дня, по его приходам и уходам можно было сверять часы. Если он вернулся домой раньше обычного, значит, что-то произошло.

 – Послушай меня, – сказал реб Гейче, отдышавшись и успокоившись. – Не езжай через Констанцу. Спустись по Днестру до Аккермана, там, несомненно, отыщется турецкое военное судно. На нем доберешься до Стамбула. Так будет надежнее и спокойнее.

– Кто же меня пустит на военное судно? – удивился Айзик.

– Пустят. Обещаю, что пустят.

– Но зачем нужно такое усложнение? Как я приехал в Курув, так и вернусь обратно.

– Не могу тебе сказать. Вернее, не могу объяснить. Но сегодня я понял, что возвращаться ты обязан другим путем, не тем, по которому добрался сюда.

– Реб Гейче! Что вы такое говорите! Мы же взрослые, разумные люди, на основании чего вы предлагаете мне столь существенно удлинить дорогу?

Тесть только головой покачал.

– Сердце мне подсказывает, Айзик. Других доводов нет. Но я думаю, к этому тоже стоит прислушаться.

На второй день после отъезда мужа Шейна собрала вещи, заперла дверь на большой висячий замок и, не обращая внимания на возмущенное мяуканье брошенного на произвол судьбы Вацека, уехала в Иерусалим. Там, в святом городе, под небом цвета бирюзы, вдыхая свежий воздух горних высот, она провела одну из самых счастливых недель своей жизни.

 Шейна поселилась у подруги в еврейском квартале старого города и без конца общалась с многочисленными подружками-кумушками, по которым так истосковалась ее душа. Позавтракав в одном доме и всласть обсудив насущные проблемы его хозяйки и свои собственные, к обеду она переходила к другой подруге, где продолжала беседу до той поры, пока не приходило время ужина в третьем доме.

Ах, улицы святого города, наполненные благоуханной темнотой, прорежаемой лишь желтыми полосками света от редких фонарей. Узкий серпик луны висит в черно-фиолетовом небе, тысячи лет еврейской истории смотрят на них с вершины Храмовой горы. Покой и благодать, тишина и святость!

 Шейна неспешно шла по улочкам к дому очередной подруги и вспоминала бедолагу Айзика. Где этот горемыка находил вонь ослиной мочи, откуда валились на его заполошную голову злые арабские мальчишки, Шейна никак не могла взять в толк. Для нее старый Иерусалим был полон уюта и благоденствия!

Целую неделю, не помня себя от счастья, она наслаждалась святостью города, пока на исходе субботы ее не остановила на улице незнакомая женщина.

– Раввин Бецалель просил тебя предупредить, – шепотом произнесла она.– Будь осторожна, за тобой гонится демон.

– Демон! За мной? Да что ему от меня надо?!

– Раввин сказал, что ты просто ему приглянулась.

– Боже, какая ерунда! – фыркнула Шейна и ушла, прервав разговор. Перед ее мысленным взором сразу возникло лицо отца, и его улыбка, когда она, еще девчонкой, пересказывала услышанные от подружек страсти про бесов и демонов.

– Есть вера, – назидательно повторял реб Гейче, – а есть суеверие. Еврей обязан следовать законам первой и держаться подальше от второго. Праздность развращает, на бездельника черти липнут.

Тогда она сердилась на отца, за то, что тот не отвечал по существу на страшные истории, которые девушки и девочки рассказывали свистящим шепотом на женской половине синагоги во время молитвы. Но теперь эти слова сами собой всплыли в ее голове.

 Добравшись до подруги, выпив чаю и наскоро, часа за два, обсудив самые важные и насущные проблемы, она все-таки спросила:

– Кто такой раввин Бецалель?

– О-о-о, – уважительно протянула подруга. – Это глава ешивы каббалистов старого города. Очень уважаемый мудрец. А почему ты спрашиваешь?

– Да так, просто слышала имя.

Вечером, оставшись одна в своей комнате и плотно притворив дверь, Шейна присела на кровать и задумалась.

«Так кто же за мной гонится? Никто. Некому за мной гнаться. Все это просто ерунда, досужие домыслы. И раввин Бецалель тут не причем. Незнакомка сама придумала. Жаль, я не спросила, как ее зовут. Скорее всего, она просто сумасшедшая. Нужно выбросить это из головы. Забыть, словно не было никогда».

Шейна хлопнула руками по коленям, желая убить воспоминание о глупом разговоре, точно надоедливую муху, и стала укладываться спать.

Она проснулась до рассвета, и долго лежала не шевелясь, пытаясь понять, что теперь делать. Воспоминание не только не ушло из памяти, а наоборот, завладело ею целиком. О чем бы ни пыталась подумать Шейна, ее мысли сворачивали ко вчерашнему разговору.

«Похоже, моему счастью в Иерусалиме пришел конец, – решила она. – Пора возвращаться домой, в Яффо, и приниматься за работу. Праздность развращает, на бездельника черти липнут».

Вацек, уже без ленточки, сидел на пороге, с весьма насупленным видом. При виде Шейны он заорал хриплым басом и начал драть когтями косяк.

– Сейчас, сейчас, – попыталась успокоить его Шейна, отпирая замок. – Дай в дом войти.

Но Вацек орал, не замолкая ни на минуту, пока не получил кусок соленого орфоза. Откусив, он с недоумением посмотрел на хозяйку.

– Это что за фокусы? – говорил его взгляд. – Ты что, не знаешь, коты не едят соленую рыбу.

– А ничего другого нет, – огрызнулась Шейна. – Или ешь, что дают, или жди, пока я схожу на рынок.

Вацек прорычал что-то невразумительное и с обиженным видом принялся уминать орфоз.

– Нелегко тебе без нас пришлось, милый котик, – извиняющимся тоном произнесла Шейна. – Это мы с Айзиком виноваты, отучили тебя от самостоятельной жизни. Ладно, я уже здесь, теперь все будет хорошо. Иди, я повяжу тебе новый бантик.

Но обиженный Вацек так и не подошел.

Оставленных Айзиком денег вполне хватало на жизнь и пропитание, но Шейна снова взялась за стирку. Ей надо было найти себе какое-нибудь применение, сидеть несколько месяцев без дела в пустом доме казалось немыслимым.

Время, заполненное тяжелым трудом, тянулось до омерзения медленно. Да и руки, ее прекрасные белые руки, снова покраснели от горячей воды, а кожа начала трескаться. В поисках более интересного и менее утомительного занятия Шейна промучилась пару недель, пока не сообразила сдавать в наем яффским рыбакам фелюку Айзика.

 О, тут забот оказалось выше головы, зато денег получалось существенно больше. Галабие и шальвары были навсегда изгнаны из дома, а перед субботой, подсчитывая выручку за неделю, Шейна стала подумывать о покупке второй фелюки. Пока до этого шага было еще далеко, но и до возвращения Айзика тоже было непонятно сколько.

Однажды утром, когда Шейна отправив очередного рыбака, вернулась домой после посещения рынка, в дверь постучали. На пороге стоял странно одетый еврей. Рыжая борода и пейсы были совершенно ашкеназскими, а вот галабие и красная феска более приличествовали арабу.

– Я привез вам весточку от Айзика, вашего мужа, – объявил незнакомец. – Вот письмо.

– Извините, – ответила Шейна, – я одна и не могу пригласить вас в дом. А где вы видели Айзика?

– Мы вместе плыли на «Гоке» до Стамбула. Ваш муж поначалу тоже дивился моему наряду, но я еврей из Хеврона, у нас там все так ходят.

– Из Хеврона, вот как….– произнесла Шейна, вопросительно глядя на гостя. – А где письмо?

– Вот, сию минуту, – гость начал рыться в карманах, одновременно не переставая говорить.

– Мы очень подружились, я много рассказывал ему о своем доме, о моей любимой жене. Приглашал в гости. Айзик обещал взять вас и приехать. А вот, вот оно, наконец-то.

Он выудил из кармана сложенный вчетверо листок и подал Шейне.

– Меня зовут Мрари. Ну, я еще побуду какое-то время в Яффо, дела торговые не дают вернуться домой. Если чем могу помочь, всегда рад.

– Спасибо, ничего не надо. Благодарю вас за хлопоты.

Мрари вежливо и цветасто, совсем по-восточному распрощался и ушел. Шейна глядела ему вслед и думала:

– Вот же какой милый и симпатичный. Только странный какой-то, и совсем не похож на наших евреев.

Усевшись за стол, она не спеша, развернула письмо и прочла несколько строк, написанных знакомым почерком.

– Через два месяца, – прошептала она. – Это ведь совсем скоро. Вацек, еще три недели – и папа возвращается, ты доволен, Вацек?

Шейна поглядела в угол, где, свернувшись в клубок на тряпичном коврике, целыми днями валялся Вацек, но кота там не было.

Айзик с деньгами, зашитыми в пояс, сел в Могилеве-Турецком на баржу с зерном, идущую вниз по Днестру и, отгородившись от мира, точно щитом, обложкой «Рейшис хохма»,  погрузился в глубины еврейской мудрости. Первый день он просто читал, увлеченный необычным ходом мыслей и неожиданными поворотами смысла. Во второй попробовал примерить прочитанное на себя, а на третий, не открыв книгу, принялся просеивать свою жизнь через сито полученного знания. Очень быстро сито задержало все, кроме одного вопроса.

– Почему у нас нет детей? – спрашивал себя Айзик. В этом простом и совершенно прозаическом вопросе сосредоточились радости и невзгоды, счета с прошлым и надежды на будущее.

– Всевышний не дает нам продолжения, значит, мы что-то делаем не так. Но что?

Он вспоминал и вспоминал, восстанавливая в памяти подробности их семейной жизни. Написано в старых книгах, что жениху и невесте под хупой прощаются все грехи. То есть проступки надо искать с начала супружества.

Времени с той поры прошло совсем немного, и Айзик без труда мысленно возвращался то к началу, то к середине, то к последним дням его жизни вместе с Шейной. И, положа руку на сердце, он не находил особых грехов. Конечно, были там и тут мелкие проступки, иногда по ошибке, иногда по недомыслию. Но ни разу ни он, ни Шейна не совершили ничего, что Всевышний или люди могли засчитать бы им как злой умысел.

– Все потому, что между нами не было мира, – наконец решил Айзик. – Каждый тянул в свою сторону, каждый думал лишь о себе. И виноват в этом я, только я. Мужчина – глава семьи, а это значит, что на нем лежит обязанность заботиться не только о заработке, но и о духовном благополучии жены. Бог благословляет счастливых и забывает ссорящихся. Если жене для душевного спокойствия необходимо жить в Иерусалиме, мужчина должен поступиться своей рыбалкой и сказать – да.

– А на что будем жить, ведь моя рыбалка уже давно не забава, а ремесло? – спрашивал сам себя Айзик.

– Как это на что?! – отвечал он себе, прикасаясь к поясу с зашитыми в нем деньгами. – Здесь лишь часть, в Иерусалиме нас ожидает по-настоящему большая сумма.

– И какой из этого ты делаешь вывод?

– Простой и понятный. Первое, что я скажу, переступив порог нашего дома: Шейна, я согласен. Хочешь жить в Иерусалиме, переедем в Иерусалим. Для меня главное видеть тебя счастливой. Если мы будем счастливы, Всевышний подарит нам ребенка. Все в наших руках, Шейна, давай же выберем счастье!

 Под хоровод покаянных мыслей и твердых решений изменить свою жизнь, время до Аккермана пролетело незаметно. Перед швартовкой Айзик вышел на палубу и принялся рассматривать город, в который послал его реб Гейче. Белые мазанки под соломенными крышами жались к мощным стенам. На высоких башнях гордо развевались османские флаги. С минарета в крепости доносилось протяжное завывание муэдзина, к которому он уже успел привыкнуть в Иерусалиме и Яффо.

Порт тянулся вдоль берега, начинаясь у самого подножия крепости. Десяток каменных причалов, далеко уходивших в мелкий лиман, приютили множество кораблей. Сойдя на берег, Айзик долго осматривался, соображая, куда он попал и что теперь делать.

Огромное водное пространство будоражило. Он еще ни разу не видел такого количества пресной воды – озера в Галиции были несравнимо меньше. Лиман походил на море, его берега терялись в тумане, низко плывущем над коричневой поверхностью воды. Пахло не солью, а речкой, именно такой запах поднимался от Курувки после летнего дождя.

«Интересно, какая тут рыбалка, – подумал Айзик, но тут же оборвал себя. – Пора приниматься за дело».

 Военное судно он заметил почти сразу, оно было пришвартовано у отдельного пирса, возвышаясь над пестрой кутерьмой рыбацких и торговых суденышек.

 Айзик быстро выяснил, что турецкий военный корабль завтра уходит в Стамбул и, не раздумывая, двинулся к пирсу.

«Попробую напрямую, – решил он. – Раз реб Гейче сказал, что возьмут, значит, должны взять».

 У трапа скучал часовой, в полном боевом облачении.

– Добрый день, – обратился к нему Айзик. – В Стамбул идете?

– А ты кто такой? – настороженно спросил часовой, опуская ладонь на рукоять ятагана.

– Еврей из Яффо, домой еду. Может, возьмете с собой? Я заплачу.

 Часовой посмотрел на него, как на сумасшедшего.

– Ты часом не сбрендил, еврей? Это военный корабль, не понимаешь? Пассажиров не берем.

Но Айзик уже знал, как надо разговаривать с турками. Монета быстро перекочевала в карман часового, и тот позвал офицера. Тот быстро сбежал по трапу, придерживая рукой короткий ятаган, висевший на шитом золотом поясе. Обшлаги рукавов и воротник, также украшенный золотой тесьмой, сверкали на солнце. Высокая красная феска сидела на офицере, как влитая.

– Это старший помощник капудана, – быстро произнес часовой, когда офицер ступил на трап. – Он у нас корабле все может.

– В чем дело? – бросил старший помощник часовому.

 – Вот, на корабль просится.

– На корабль? – поднял брови офицер. – Ну-ка, ну-ка, расскажи, зачем тебе понадобилось на корабль.

Он зашел за спину Айзику, отрезая ему путь к бегству

– Я еврей из Яффо, ездил по семейным делам в Курув, городок в Польше.

– Какие еще семейные дела могут быть у еврея из Яффо в Куруве? – усмехнулся офицер.

– Родители жены оттуда.

– Ты что, не мог найти себе нормальную турецкую еврейку?

– Так получилось, – сокрушенно развел руками Айзик.

– Ладно, – буркнул офицер. – А что ты в Яффо делаешь?

– Ловлю рыбу и продаю.

– Рыбу, говоришь. Вот я сейчас тебя проверю. Ошибешься, пеняй на себя, доложу капудану, что ты пытался проникнуть на корабль, и болтаться тебе, как шпиону, вон на той рее. Отвечай не задумываясь, какую рыбу больше всего ценят в Яффо?

Айзик расхохотался.

– Да я самый лучший ловец орфоза и его главный его продавец во всем городе.

– А где ты его ловишь?

– У камней. Выхожу утром на фелюке и закидываю удочки.

– Похоже, похоже, – пробормотал офицер. – Я два года прожил в Яффо, ты говоришь с тем акцентом, который там принят. А за лошадьми умеешь ухаживать?

 – Да! И очень люблю это делать.

– Ладно, на твое счастье у нас вчера помер помощник конюха, а в трюме пять лошадей. Будешь прибирать за ними до Стамбула. И упаси Аллах, если хоть с одной из них что-нибудь случится по твоей вине. Пошел на борт!

Айзик взбежал по трапу, не чуя под собой ног. Все складывалось, как нельзя лучше. Вернее, как и должно было быть.

Лошади оказались настоящими красавицами, против них конь Тевье выглядел унылой клячей. Айзик не удержался, снял со стены висевшую на гвозде щетку и принялся чистить красавиц. Кожа у них была шелковистая и гладкая, похоже, что умерший помощник конюха не жалел усилий.

Лошади тихонько ржали, им нравились прикосновения щетки в руке Айзика. В трюм спустился помощник капудана и несколько минут стоял, глядя и прислушиваясь.

– А ты молодец, – вдруг сказал он. – Есть у тебя подход к животным. Я еще не слышал, чтобы эти лошадки так ласково ржали. Закончишь, поднимись в камбуз, я велю повару накормить тебя. Выбери, что вам евреям, можно, и не стесняйся.

Матросы в кубрике, грубоватые, но радушные парни, сразу принялись расспрашивать Айзика. Их интересовало все – на берег с военного корабля отпускали нечасто, и любая новость казалась матросам занимательной и важной.

 На рассвете Айзик проснулся от свиста дудок и скрипа снастей. Кубрик, тускло освещенный раскачивающимся фонарем, был пуст. Айзик быстро оделся и взбежал на палубу. Там кипела работа, судно, развернув паруса, шло по лиману, направляясь к тому месту, где Днестр впадал в Черное море.

– Что случилось? – спросил Айзик у одного из матросов.

– Ничего особенного, – пожал тот плечами. – Уходим. Идем в Тунис.

– Как в Тунис? – вскричал Айзик. – Почему в Тунис?

– Откуда нам знать? Куда приказали, туда идем.

– А Стамбул? Когда в Стамбул?

– Да кто же его знает? Наверное, когда-нибудь и до Стамбула доберемся. А вот когда, знают только Аллах и капудан-паша.

Огромные белые паруса наполнились ветром, корабль чуть накренился и, с шипением разрезая волны, помчался навстречу поднимающемуся солнцу. Айзик стоял на корме и наблюдал, как скрывается в голубой дымке берег.

«Куда несет меня Всевышний? Что Он хочет сделать с моей душой и с моим телом? Стоит ли беспокоиться? Я в Его руке, словно камень в праще у воина. Захочет, бросит далеко-далеко, захочет, опустит на землю. Я сделал то, что от меня зависело, а остальное в Его власти».

Вацек пропал. Поначалу Шейна была уверена, что он проголодается и вернется, но прошел день, другой, третий, а кот не появлялся. Она искала его в порту, на пирсах, возле рыбачьих фелюк, заваленных свежей рыбой, но кота никто не видел. Несколько раз Шейна обходила весь Яффо, заглядывая в самые зловонные закоулки, да без толку, Вацек словно сквозь землю провалился.

«Скорее всего, – в конце концов решила Шейна, – ему надоело валяться на подстилке в углу, и он вернулся в привычную стихию вольной жизни. Вот и хорошо, вот и правильно».

Все свободное от возни с фелюкой время Шейна проводила в подготовке к приезду мужа. Тщательнейшим образом убрала дом, и, наведя сияющую чистоту, стала потихоньку собирать торжественную трапезу. Корабль мог приплыть точно через два месяца, а мог опередить срок на пару дней или задержаться. Готовить еду не имело никакого смысла, можно было лишь сообразить, какие именно блюда можно соорудить в течение полутора часов, пока Айзик будет в бане после поездки.

Сообразить не составило труда, а вот с подготовкой необходимых продуктов пришлось повозиться. Раз десять Шейна неспешно обходила рынок, рассматривая товар на бастах, торговых ларьках. Приценивалась, проверяла и договаривалась, чтобы в ближайшие несколько дней хозяин придерживал для нее выбранные кусочки.

Несколько раз ей на дороге попадался Мрари. Он вежливо здоровался, но не предпринимал никаких попыток завязать разговор. Беседа с чужой женой посреди рынка не подобает уважающему себя еврею.

Помимо подготовки дома, Шейна много размышляла о будущем ее с Айзиком семьи.

«Почему мы все время спорим, – думала она. – Наверное, Всевышний поэтому не послал нам ребеночка. Он не хочет, чтобы дитя росло под звуки перебранки меду отцом и матерью».

– Но разве мало в Куруве многодетных семей, – возражала сама себе Шейна, – которым ругань это хлеб, а взаимные проклятия – вода? Почему же их Бог осчастливил потомством?

– Наверное, – отвечала себе Шейна, – у каждой пары своя судьба. Что годится, одной не подходит для другой. В Куруве такое возможно, а на Святой Земле – нет.

И чем больше она думала о Айзике, чем чаще вспоминала его лицо, его улыбку, его шутки, его руки, даже его запах – тем сильнее щемило сердце.

– Он самый близкий мне человек, – повторяла Шейна. – Родителей и родственников я уже не увижу, разве что чудом, подруг тем более. Кому, кроме мужа, есть до меня дело в этом огромном мире? Кто поддержит, кто поможет, кто позаботится, если не он? Какая же я была дура, что тащила Айзика в Иерусалим! Если ему хорошо здесь, значит, и мне будет хорошо рядом с ним. Неужели из-за болтовни с подружками я заставлю его отказаться от любимого занятия? Нет, подружек я себе заведу новых, а вот море в Иерусалим не перетащить.

Злая, злая, злая! Нет тебе прощения! Пусть только Айзик вернется, пусть переступит порог, я сразу ему скажу: поступай, как знаешь. Хочешь жить в Яффо, будем жить в Яффо. Куда ты – туда и я!

За три дня до намеченного расписанием возвращению «Гока» все было готово, уложено и собрано, словно у артиллерийской команды перед началом боя. Шейна выстирала и выгладила лучшие наряды, повесила их в шкаф и принялась с нетерпением ждать новостей из порта.

Увы, все вышло по-другому. Прошел день, другой, третий после назначенного срока, но «Гок» не появлялся. Море бушевало, однако Шейна сохраняла спокойствие, задержка судна на несколько дней – вещь обычная.

 «Скорее всего, – думала она, – «Гок» укрылся в какой-нибудь гавани и спокойно пережидает, когда шторм стихнет».

Шторм закончился, ветер отутюжил поверхность моря, и оно из черно-седой перекопанной волнами равнины снова превратилось в сияющее зеркало. Миновала неделя, задержка из обычной превращалась в нечто из ряда вон выходящее, но Шейна гнала от себя дурные мысли.

Утром в двери постучали. Очень робко, застенчиво, Шейне поначалу показалось, будто она ослышалась. Но нет, стук повторился, и она пошла открывать.

На пороге стоял Мрари. Вид у него было смущенный и печальный.

– Что случилось? – внезапно севшим голосом спросила Шейна. Она не хотела думать о плохом, но зло само пришло к ее дому, и стояло на пороге.

– «Гок», – словно извиняясь за дурной поступок, развел руками. Мрари. – Пришло известие, неделю назад он затонул в открытом море во время шторма.

– Нет! – закричала Шейна. – Нет, этого не может быть! С Айзиком ничего не случилось! Я знаю, я чувствую, он жив!

– Увы, – Мрари тяжело вздохнул и снова развел руками, – увы…

Он остался за порогом, тихонько притворив за собой дверь, а Шейна металась по комнате, не зная, как поступить. Голова не сомневалась в правдивости сообщения, но сердце оказывалось верить, сердце билось также ровно, как до получения вести. На таком большом судне, как «Гок», несомненно, были шлюпки, кроме того, сейчас лето, вода в море теплая, можно уцепиться за обломок мачты или… ох!

Чтобы не упасть, она оперлась о стену и замерла, прижав руки к груди. От мыслей о шторме у нее начался приступ морской болезни: голова закружилась, а к горлу подступила тошнота.

Мрари засунул голову вовнутрь и негромко позвал:

– Шейна, Шейна! Я думаю, лучше всего пойти к раввину и выяснить, как нужно себя вести в таком положении.

– Да, уже иду, – Шейна решительно отогнала мысли о море, выкинула их из головы, стерла, словно грязное пятно со стола. Подойдя к двери, она заперла ее на защелку, и быстро переоделась в черные одежды. Из дома Шейна вышла, закутавшись в черный платок, как и подобает вдове во время траура.

Раввин, ребе Алтер, был очень пожилым человеком. Он ходил по Яффо короткими, нервными шажками, вздрагивая, точно раненая птица. Его бессильно свисавшие руки, и в самом деле напоминали перебитые крылья. Многим казалось, будто скоро они заживут, ребе Алтер расправит их и унесется в блаженную высь, полную порядка и святости.

– Ребе, как мне себя вести, – спросила Шейна. – Сидеть шиву, надрывать в знак траура одежду? Заказать кадиш по мужу? Что делать ребе Алтер, что делать?

– Ничего, – ответил раввин, до которого уже донеслась горькая весть. – Ничего.

– Как ничего? – удивилась Шейна.

– О гибели судна нет свидетелей, – ответил, прищурив и без того узкие от старости глаза ребе Алтер. – Есть только слухи. Да, «Гок» не вернулся в Яффо. Да, видимо попал в шторм. Вполне вероятно, что потерпел крушение. Но на основании слухов и предположений я не могу объявить тебя вдовой.

– А что делать, ребе?

– Прежде всего, снять черную одежду. И ждать. Ждать, как ждут живого. Жить обыкновенной, нормальной жизнью.

– Но как можно, ребе, как можно после такой вести делать вид, будто ничего не произошло?

Раввин откашлялся и заговорил куда более мягким тоном.

– Жизнь очень неожиданная штука, дочь моя. Даже если судно потерпело крушение, вполне вероятно, что твой муж сумел спастись. На шлюпке или на обломке корабля. А может быть, его вообще не было на «Гоке».

– Но он же прислал письмо…

– Прислал письмо, а потом не успел, или передумал, или возникли другие обстоятельства. Пока в наших руках не будут достоверные показания свидетелей о гибели Айзика, ты должна верить, что он жив. И кто знает, может быть, именно твоя вера спасет его от беды.

И потянулись унылые, скучные дни, похожие один на один. Ничто не радовало Шейну, никакая новость, веселая или горестная не касалась ее сердца. Его словно завернули в грубую мешковину, да еще не одним слоем.

Она и представить себе не могла, что так привязана к мужу. До сих пор их совместная жизнь представлялась ей листом белой бумаги, на котором можно написать, что угодно. И вдруг выяснилось, что он заполнен почти до половины, и ни одну из букв нельзя ни зачеркнуть, ни изменить.

Неделю за неделей, месяц за месяцем Шейна жила по привычке, работала, готовила для себя нехитрую еду, ходила в синагогу, молилась. Она сильно похудела, не от болезни или горя, просто аппетит куда-то пропал. Часто за весь день она съедала пару ломтиков черного хлеба, запивая вчерашним чаем.

Приготовленную еду часто приходилось выбрасывать. Был бы кот, она кормила бы его от пуза, но Вацек так и не появился. Зато вместо Вацека в ее жизни возник Мрари.

Первые месяцы после гибели «Гока» он навещал ее раз в неделю. Приносил какие-нибудь сласти, восточные лакомства. Поначалу Шейна не пускала его в дом, и они разговаривали через порог, но потом он объяснил, что закон разрешает женщине оставаться наедине с мужчиной, если дверь держать полуоткрытой. Так они и стали поступать, сидели возле стола, пили чай, ели принесенные Мрари сласти, и разговаривали.

Темой разговоров всегда был Айзик. Мрари в сотый раз пересказывал подробности их короткого знакомства, но Шейна не уставала слушать, и каждый раз просила повторить все сначала. Между ними постепенно установились дружеские, доверительные отношения. Настолько дружеские, что однажды, в завершение беседы, Мрари предложил ей денег.

– Я вижу, ты тяжело и много работаешь. Для чего? Я с радостью оплачу все твои расходы, а когда вернется Айзик, вернешь мне долг.

– Зачем? – удивились Шейна. – Мне хватает на жизнь и еще остается. Ем я очень мало, одежду не покупаю, детей, увы, нет. На что тратить деньги?

Прошли, промелькнули, нудно протянулись полгода. И с каждым месяцем надежда на возвращение Айзика таяла, как утренний туман под лучами восходящего солнца. О судьбе «Гока» новостей не было. Судно исчезло вместе со всей командой, грузом и пассажирами. Шейна сходила еще раз к ребе Алтеру, но тот лишь сокрушенно поднял брови.

– Я ведь тебе уже все объяснил, дочка, и ничего нового добавить не могу.

Несчастье случилось в один из зимних штормов. Волны просто взбесились, и многие фелюки, стоявшие в гавани под защитой пирса, разбило о сваи. В том числе и фелюку Айзика.

Несколько дней Шейна соображала, как быть. На покупку новой фелюки денег пока не хватало, хотя можно было одолжить и потихоньку отдавать. Но в любом случае заниматься всем этим надо было не раньше весны, после Пейсаха, когда стихнут злобные зимние ветры, и море успокоится. А пока… пока ей пришлось снова взяться за стирку.

Зимние субботы заканчиваются рано. Шейна послушала авдалу в синагоге, произнесла положенные слова отделения святого дня от будней, и отправилась домой. Там было холодно и темно, печка, вытопленная перед субботой, давно остыла. Шейна зажгла свечу и принялась растапливать печку. Хоть какое-то занятие, вечер длинный, а делать совершенно нечего.

Не успел огонь приняться за дрова, как в дверь постучали.

– Мрари, небось, – улыбнулась Шейна. – Больше ведь некому.

Она обрадовалась приходу гостя – значит, длинный зимний вечер пройдет быстрее, и поспешила открыть. На пороге действительно стоял Мрари с корзинкой.

– Мне жена из Хеврона передала гостинцев, – радостно объявил он. – А сладкие, а вкусные, во рту сами тают. И пальцы после них облизывать хочется до утра!

 Сели за стол. В полуоткрытую дверь врывался холодный ветер. Пламя в печке дрожало и билось под его порывами.

– Скажи, Мрари, почему ты не возвращаешься домой? – спросила Шейна. – Жена тебе гостинцы шлет, а ты застрял в Яффо.

– Сейчас ты поймешь почему, – произнес Мрари. Он ловко ухватил своими длинными тонкими пальцами руку Шейны и принялся покрывать ее поцелуями. Целовал жадно, страстно, взасос. Шейна испугалась и выдернула руку.

– Как ты можешь, я же нечиста?!

– Ну и что, у нас у восточных, правила куда более мягкие, чем у вас сумасшедших ашкентосов. Пойми, я непросто так, я жениться на тебе хочу.

– С ума сошел, я замужняя женщина!

– Шейна, посмотри правде в глаза, – голос Мрари звучал мягко и проникновенно. – «Гок» утонул во время шторма. В этом нет ни малейших сомнений. Погибли все, иначе бы за полгода кто-нибудь да объявился. Увы, ждать тебе некого. И нечего. Что тебе тут предстоит, кроме одиночества и стирки вонючих шальвар? У меня большой дом, я богатый человек, у тебя будут служанки, ты сама пальцем не пошевелишь. Только когда будешь меня ласкать. Заживешь, как королева.

 – Нет-нет-нет, – она решительно покачал головой. – Ребе Алтер сказал, что нужны свидетели гибели Айзика, а без них он меня не признает вдовой.

– Скажи, ты хочешь выйти за меня замуж? – проникновенно спросил Мрари. – Это самое главное. У нас раввины более мягкие, они разрешат. Если ты хочешь, собирай вещи и поехали. Прямо сейчас.

– Нет-нет-нет! – вскричал Шейна. – Я не готова, я даже думать об этом не могу.

– А ты подумай, подумай.

– О чем думать? – рассердилась Шейна. – Тебя жена в Хевроне ждет, шлет гостинцы. А ты голову мне морочишь.

– Шейна, Шейна, я же из Хеврона, а не из Курува. Вспомни, сколько жен было у наших праотцев? И мы так же живем.

– Ты предлагаешь мне стать второй женой?

– Первой! Для меня ты всегда будешь первой. И любимой.

– А Наама? Ты ее больше не любишь?

– Люблю, но по-другому. Сердце восточного мужчины большое, в нем хватает места для любви к двум женщинам.

– Уходи, – замахала руками Шейна. – Не хочу больше слушать твои глупости!

– Если гонишь, я уйду, – произнес Мрари, поднимаясь из-за стола. – Но это вовсе не глупости. Я понимаю, тебе тяжело сразу принять мое предложение. Подумай, поживи с этим. Я тут, я рядом, я готов ждать тебя целую вечность. Потому, – тут он сделал многозначительную паузу, – потому, что для меня ты прекрасней всех на свете, и за твою улыбку и поцелуи я готов отдать все, что угодно.

«Что мне с ним теперь делать? – думала Шейна, заперев за гостем дверь. – Гнать поганой метлой или вежливо объяснить, что его предложение полная глупость, и ждать ему нечего? Вот же дурачок!»

Ах, женское сердце! Кто знает его тайны, кто может понять, что скрывается в его глубине? Первую неделю после предложения Мрари Шейна негодовала, вторую иронически улыбалась, третью посмеивалась, а на четвертую призадумалась. Мрари все это время не появлялся, словно чувствуя, какие подводные течения крутят сердце его избранницы.

Чем больше Шейна размышляла над словами хевронца, тем больше понимала, сколько правды в них заключено. О, если бы она могла вернуться в родной Курув, ее мысли потекли бы совсем в другом направлении. Но при одном воспоминании о качающейся палубе к горлу подступала тошнота, а от мысли найти свой конец в бушующих морских волнах, как нашел его Айзик, в чем она уже не сомневалась, по спине начинали бегать мурашки озноба. Надо было устраивать свою жизнь здесь, и предложение Мрари с каждым днем становилось в ее глазах все заманчивее.

Спустя месяц, возвращаясь с рынка с покупками для субботы, она услышала пушечный выстрел. Улица вилась вдоль склона холма высоко над морем и, подойдя к ограде, Шейна увидела турецкое военное судно, бросившее якорь у берега.

 «Ничего интересного», – подумала Шейна и поспешила домой. До начала субботы оставалось еще много часов, но она любила встречать святой день с полностью приготовленной едой, вымыв посуду и прибрав в доме после готовки.

 Тесто уже подошло, Шейна ловко слепила халы, смазала их желтком, посыпала кунжутом, посадила в печку и принялась за рыбу. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Мрари. Его появление застало Шейну врасплох, но она не успела сказать ни слова, как он, презрев все приличия, подскочил и положил руки на ее плечи. Вид у Мрари был самый решительный.

– Все! – вскричал он. – Лопнуло мое терпение! Не могу больше ждать. Говори, ты выходишь за меня замуж, или нет?!

– Может, ты дашь мне смыть рыбью чешую с ладоней, – улыбнулась Шейна. Такая прыть и нетерпение льстили ее женскому самолюбию. Ведь нетерпение диктуется страстью, а страсть – порождение любви.

– Грязные руки – это ерунда! – вскричал Мрари, почему-то оглядываясь на дверь. – В жизни есть вещи, поважнее грязных рук. Отвечай же, ты согласна?

Он приблизил свое лицо и заглянул Шейне прямо в глаза. От его взгляда комната поплыла и закачалась, потолок, гардины на окне и само окно начали смещаться и плавиться, точно воск в кипятке. Единственной надежной, прочной точкой в этом водовороте были зрачки Мрари, чуть вытянутые сверху вниз, словно у кота.

– Да, – дрожащим голосом вымолвила Шейна. – Да, я согласна.

– Спасибо! Спасибо, родная!

 Он обнял ее, чтобы поцеловать, прижал к себе, не стесняясь, от груди до бедер, губы потянулись к губам и…

 Дверь распахнулась, и на пороге возник Айзик. Шейна вырвалась из объятий Мрари и бросилась к мужу.

– Все ж таки успел, – прошипел хевронец. Он кинулся вслед за Шейной, оттолкнул ее в одну сторону, Айзика в другую и выбежал на улицу.

– Айзик! – Шейна попыталась обнять мужа. – Айзик, ты вернулся, ты жив!

– Что все это значит? – возмущенно спросил Айзик, отстраняясь от Шейны. – Совсем не так я представлял себе нашу встречу.

Вместо ответа Шейна разрыдалась. Слезы ручьями текли по щекам, а из горла вырывался крик, похожий на вой затравленного животного.

– Выпей воды, успокойся, – холодно произнес Айзик. – Я жду объяснений.

– Это ты требуешь объяснений, ты? – обрела голос Шейна. – «Гок», на котором ты возвращался домой, затонул больше полугода назад. За все это время от тебя не было ни весточки, ни слуха!

– Но я не плыл на «Гоке»! – вскричал Айзик.

– Как не плыл? А кто прислал письмо, что вернется именно на нем?

– Твой отец велел мне добираться до Аккермана, а оттуда на военном судне….

– При чем здесь мой отец! – затопала ногами Шейна. – Мой отец полгода не давал тебе написать жене письмо? Где твоя совесть? Безжалостный, бессердечный, жестокий!

– Хватит! – вскричал Айзик. – Я не мог! Я был на военном корабле, мы за эти полгода заходили только в военные гавани. А кто дал тебе право обниматься с Мрари?

– Я была уверена, что ты погиб, – осев на скамью, произнесла Шейна. – Он заботился обо мне, помогал. Предложил выйти за него замуж, уехать с ним в Хеврон. Я долго отказывалась, думала, может, ты все-таки появишься. А сегодня, – слезы снова потекли из ее глаз, – а сегодня согласилась.

Айзик повернулся и вышел из дома. Шейна не пыталась его удержать, а молча рыдала, спрятав лицо в ладони.

Раввин Алтер, уже переодетый в субботнюю одежду, при виде Айзика произнес благословение «воскрешающий мертвых».

– Ребе, я пришел спросить вашего совета. Не знаю, как быть и что делать. Похоже, жена была мне не верна.

– Ты же знаешь, Айзик, в Яффо скрыть ничего нельзя, все на виду. Могу тебя заверить, что Шейна вела себя самым достойным образом.

– Но я застал ее в объятиях Мрари!

– Кто такой Мрари? В Яффо нет человека с таким именем.

– Он из Хеврона, писец. Мы познакомились на «Гоке». Это с ним я передал письмо Шейне.

– Я знаком со всеми писцами, живущими на Святой Земле. Их не так много, как может показаться. Мне не знаком писец с таким именем. Ну-ка, расскажи свою историю, только во всех подробностях, до мелочей.

Рассказ не занял много времени. Выслушав его, ребе Алтер надолго задумался. Потом произнес.

– Думаю, это не человек, а демон по имени Кетев Мерири. Он специально уговорил тебя поехать на «Гоке», зная, что тот утонет. А Шейну хотел увезти и сделать своей женой, то есть превратить в демона.

– Демон! – поразился Айзик. – Но… я провел с ним несколько дней на «Гоке». Он мне столько рассказывал о своей семье, а я ему о своей. Мы подружились! Ребе, вы не ошибаетесь?

– Увы, нет. Мне хорошо знаком этот демон. Он из немногих, уцелевших на Святой Земле. Упрямый, заядлый, мстительный.

– Но что ему от нас понадобилось? Почему он сначала пристал ко мне, а потом прилепился к Шейне?

– Я думаю, все было наоборот. Сначала ему приглянулась Шейна, он решил извести тебя и завладеть ею. Демоны во многом подобны нам, они едят и пьют, как люди, размножаются как люди, и умирают как люди. Скорее всего, Мерири влюбился в твою жену. Случается, что демон или демоница похищают или соблазняют женщину или мужчину. Правда, на Святой Земле этого давно не происходит, демонов тут почти не осталось, наши мудрецы их изгнали много веков назад, поэтому она и называется святой. Зато там, откуда ты приехал, они водятся в изобилии. В Европе их много, очень много, куда больше, чем ты можешь предположить.

Раввин закашлялся и глазами показал на чашку с водой, стоявшую на противоположном конце стола. Айзик вскочил и подал ее раввину. Тот шепотом произнес благословение, сделал несколько маленьких глотков, отдышался и продолжил.

– Силы демонам даны немалые. Они могут принимать облик человека или животного, могут стать видящими, но невидимыми, знают будущее и летают от одного края света до другого. Единоборство с ними опасно и требует огромной затраты сил.

– А как же я спасся?! – воскликнул Айзик, когда ребе Алтер замолк. – Почему их планы провалились?

Раввин надолго замолчал. Потом негромко произнес:

 – Демоны тоже ошибаются. И в этом еще одно их сходство с людьми. А помогли им ошибиться исполнение тобой и Шейной заповеди почитания родителей, и заслуга вашего проживания на Святой Земле.

Поблагодарив ребе Алтера, успокоенный Айзик поспешил домой. О, ему столько хотелось рассказать Шейне, о столь многом поговорить. А главное, хоть он и гнал от себя эти мысли, как недостойные и низкие, главное все-таки состояло в том, что он очень истосковался по женской ласке.

Шейна сидела на пороге открытой двери. Айзик издалека радостно замахал ей рукой. Она поняла, что буря позади и подняла руку в ответном приветствии.

– Теперь все будет по-другому, – шептал Айзик, невольно ускоряя шаги. – Ах, как мы заживем! Как славно мы заживем!

Шейна поднялась с порога и поджидала его с радостной улыбкой. Возлюбленная демона! Красавица! Женщина, о которой мечтает нечистая сила! Айзик словно увидел ее чужими глазами: высокие холмы грудей, плавный изгиб бедер, выпуклые икры, аккуратные щиколотки, маленькие ступни. Но это была его жена, его единственная, любимая женщина, которую он не собирался ни уступать, ни делить.

Кот Вацек терся о юбку Шейны и сладко мурлыкал. При виде Айзика он выгнул спину, растопырил усы и недовольно сказал «мяу».

 

[1]Потом этот город стали именовать Могилев-Подольский.

[2]Сегодня эту рыбу в Израиле именуют локус.

[3]Мужской головной платок. Неотьемлемая часть мужской одежды у арабов.

[4] Длинная, просторная рубаха с широкими рукавами, без воротника. Традиционная арабская одежда.