Хамсин стоял, как взвод на рубеже. Насмерть.
     По всему горизонту дымилось небо цвета песка и пыли. Люди жаловались на зуд в глазах и звон в ушах, звери не жаловались ни на что, они просто тихо валялись по углам. Распухшие пальцы отторгали кольца, горячие ступни не влезали в обувь. Солнце - невнятное из-за серой дымки, не злое, а какое-то обреченное, неподвижно висело над покорно склоненными головами. Бухенвальдским набатом била головная боль. Четыре дня.
     - Когда? - спрашивали мы друг друга, сами все прекрасно зная.
     - Да вроде в субботу к вечеру должен, - отвечали мы нам и щурились на горизонт.
     Хамсин не "проходит" и не "прекращается", хамсин ломается. Как стекло. Как сухой ствол об колено. Как рука в драке. Сломался? - и взгляд в окно, тягучий, неподвижный. Нет, еще не сломался. Еще стоит.
     Суббота не "заканчивается", суббота исходит. С третьей звездой, с чуть слышным вздохом, с началом новой недели. Когда вместе с исходом субботы ломается хамсин, исход становится исходом из Египта. Когда? - спрашивали мы всех, не смея надеяться и всё же надеясь. Уже скоро, отвечали мы нам, уже скоро. И сами себя гладили по голове, утешая.
     Первым, утром, поднялся ветер. Он был тяжёлым и горячим, как и все вокруг, он не приносил облегчения, он нёс только пыль и сыпь, но был предвестником и мы ему были рады.
     - Ветер, - говорили мы и закрывали окна, шурша песком на пересохших губах.
     - Ветер, - улыбались окна, закрываясь.
     - Ветер, - скрипел песок.
     - Я, - говорил ветер, и дул, не сожалея ни о чем и не собираясь прекращаться.
     Суставы домов гнулись и пели что-то угрожающее. Шум, поднимаемый ветром, нарастал и свистел в ушах. Мы выходили на ступени крылец, мы пытались расправить плечи, мы показывали пальцем на тусклое небо и говорили нам "видишь, уже почти". Мы никогда не станем настоящими пессимистами - в нас слишком слышна жажда жизни. Вообще жажда. "Пей, в хамсин надо пить" - и бутылку воды опрокидываешь над головой. Пока летит, высыхает. Пей. Бутылки, стаканы, чашки, вода со льдом, просто вода, минералка, кока-кола, сок, да хоть вода из-под консервированной кукурузы. Пей. Иначе пересохнешь и обмелеешь, иначе будет тошнить и корёжить, пей. Правда, и так уже тошнит и корёжит, но это ерунда по сравнению с тем, как. Пей. К тому же уже ломается, послушай как ветер трещит, уже почти сломался. Потерпи еще пару часов. Пей.
     Ветер постепенно менял характер. Он остывал, становясь менее истеричным (мне перестало так отчаянно хотеться поставить ему диагноз). Он рос, выздоравливал и снижался, переливаясь прохладой. Суставы домов перестали скрипеть, они тихо запели, как корабельные ванты. Ветер парил над усталыми горячими крышами, гладил каждую черепицу терпеливой ладонью и каждой сулил что-то своё.
     - Ломается? - спрашивали мы друг друга, млея.
     - Уже почти, - отвечали мы нам, в первый раз за последние четыре дня решаясь вдохнуть.
     Ломка хамсина - нелёгкие роды. Схватки пустынного неба с тяжелым ветром длятся долго, то обманчиво предвещая быстрое разрешение от бремени, то снова перекрывая все возможные выходы сил. Еще полтора часа. Еще час. Дышать еще нельзя, но смотреть уже можно. Пыль еще не осела, но её слой уже низок и вязок, его уже гонит к земле. Светлее. Темнее. Темнее. Светлее. Небо, небо, куда же ты делось, зачем же ты скачешь, блин, птица-тройка, вернись. Еще чуть-чуть, и начнутся потуги. Еще чуть-чуть, и конец. Смотри вон туда - там, за горами и солнцем, заметен край.
     Ноты остывающих стен. Мелодия холодных облаков. А потом внезапно хлопнули крылья, будто пролетела большая птица, ветер перестал быть пустынным и стал холодным. Он наконец-то обрёл полную силу, взревел освобожденно, и погнал, погнал, погнал от себя и от нас все эти тучи пыли, все эти невозможные температуры, все эти суконные серые лица - а сверху осыпалось что-то последнее, напоминающее шелест увядших листьев: стеклянное небо сломалось, и осколки стекла с тихим звоном стекли на усталую землю. Рухнули, как в объятья, в потоки ветра, и унеслись, сметая на своём пути чьи-то забытые простыни и сухие стебли. Ветер дул, освобождённый от докучливых обязательств, айда сбежим куда-нибудь подальше, зазывал он с собой утомлённое солнце, и зазвал-таки, утянул, утащил, и они убежали вдвоём, задувая, как свечи, вечерние тени. Прохлада и темнота упали на землю вместе с исходом дня, и три звезды строго взглянули вниз, проверяя, ушла ли суббота. Тяжелые хамсинные дни схлопнулись в трубочку и лопнули, разжимая кольцо. Из субботнего кокона неуверенно вылезла бабочка новой недели и поползла вперёд, расправляя свежие крылья.
     Ей не было холодно и не было жарко, она тихо осела на перилах крыльца ближайшего дома и пошевелила усами, думая обо всём том, что ещё не произошло.