"Останови!" - хотел крикнуть киномеханику Эльгрекин, просматривая ленту собственной жизни. Вот здесь останови, вот здесь. Здесь, когда он, Эльгрекин только-только встретил Натусю, только обрадовался, что вот она такая замечательная есть на свете, и ничего дальнейшего еще не было. Не было ссор, не было обид, не было развода, ничего. Останови!
     Киномеханик занёс было руку над кнопкой "стоп", но тут Эльгрекин задумался. Если остановить здесь - не будет Дениски. Не будет обид, ссор и слёз, но и Дениски никакого совсем не будет. Жалко. Человек ведь. Давай дальше, махнул рукой Эльгрекин, и лента закрутилась знакомыми кадрами.
     Останови! - уже почти совсем закричал Эльгрекин, глядя на последний кадр жизни мамы. Не надо туда, не надо дальше, я не хочу, я же знаю, что через пять минут будет эта идиотская авария. Я это знаю - здесь, но не знаю - там, так, может, и не надо? Может, останови?
     ... и не будет тех длинных ночных разговоров с отцом, пусть по приходе с кладбища, но обо всём, и не будет ощущения чего-то важного, почти даже понимания жизни и смерти, и не будет той весёлой пьянки через пять лет, когда они с папаней нажрались, как подростки, и орали какие-то песни у Ксюши под окнами, и из окон выглядывали удивлённые Ксюшины соседи, но ничего не говорили, потому что пели они - хорошо...
     Крути дальше, вздохнул Эльгрекин и зажмурился. Вот именно "дальше" и надо было бы срочно останови. Там "дальше" шла та безобразная сцена, после которой он впервые в жизни реально хотел умереть. Те слёзы, которые недостойны настоящего мужчины (а значит, Эльгрекин - не настоящий мужчина, вот как раз начиная с этой сцены - не настоящий), та боль, сильнее которой всё равно ничего нет и не будет, та ненависть, которая почти ощутимо горит в окружающем воздухе, та любовь, от которой плавятся стены и рушатся крыши, та страсть, без которой и смысл всего оставшегося уже, пожалуй, не смысл... А красивая, черт возьми, была сцена. Не надо перед ней останавливать. Ужас - был, безусловно, был, и боль была, и осталась в какой-то мере (и поэтому надо было бы остановить, и пусть не будет всего этого, не будет, да?), но переживший это всё Эльгрекин - уже иной Эльгрекин, и может быть, этому иному Эльгрекину и надо было всё то - пережить?
     Дальше если уж останавливать, то надо бы у войны. Война Эльгрекину мешала ощутимо, как флегмона. Вот как раз мелькают те минуты на ленте, когда он, счастливый пока что, подходил к радиоприёмнику, протягивал руку, включал... "Останови!" - задохнулся Эльгрекин, не надо всего того, что было после, не надо, никакой пользы от этого не было, от всех этих потерь, скорбей, тяжестей, невыносимостей, не хочу, не буду, останови!
     Киномеханик равнодушно потянулся куда сказали, и Эльгрекин понял, что он не отменит войну. И даже не потому, что после войны были те две встречи, после которых в воздухе вокруг него долго и сильно пахло ванилью и тмином, и даже не из-за того, что написанная им именно после войны статья вошла во все учебники и стала почти классической. Не потому. А просто послевоенные кадры уже бегут по экрану, да их и осталось всего немного, и скоро уже подберётся коварная лента через все потери к безрадостному сегодня, к тому Эльгрекину, который, таясь ото всех, пошел сегодня в этот закрытый кинозал, потому что делать ему в этом мире уже было особо нечего, а бояться особо некого. Эльгрекин досмотрел себя до того момента, когда он, серый, измученный, летний, припорошенный серой же неласковой пылью, сгорбленный и нехороший, прошёл в прохладную полутьму заветного кинотеатра и тяжело опустился в бархатистое кресло. Вот здесь мы и скажем "останови", подумал Эльгрекин. Вот здесь и скажем. Потому что всё, что могло, уже было - и хорошее, и плохое. Потому что ничего нового уже не будет, а всё старое себя исчерпало. Потому что возраст - понятие не биологическое, а психологическое. Бог с ним, с возрастом. Останови.
     И тут Эльгрекин вспомнил, что всё это уже было. Уже стоял он, насупленно-серый, наедине с самим собой, и угрюмо желал умереть, потому что всё, что могло с ним случиться, уже случилось. Уже перебирал все тогдашние события жизни, и уже приходил к выводу, что больше ему ничего не осталось. Любовь побыла и прошла, работа прошелестела и минула, мирская слава оказалась летучей мышью, пропавшей при свете дня, а плотские наслаждения, как выяснилось, не давали ни капли покоя. Уже думал он так, и честно говорил себе сам, что вся предстоящая жизнь его будет всего лишь повторением пройденного - нудным и долгим. Для чего? - вопрошал тогдашний Эльгрекин, и не находил ответа. Он был насморочен и заморочен. Он не знал, как, и не знал, зачем. Он постоял тогда еще немного, и убежал куда-то по неотложным делам. Ему было восемнадцать лет. Всё, что в результате оказалось важным, случилось уже потом.
     Эльгрекин подавился несказанными словами, встал с уютного кресла, и, не оглядываясь на киномеханика, вышел из кинозала. На экране за его спиной равнодушно продолжала раскручиваться неостановленная лента его долгой жизни.