Янтарный
Ежик
Люция Францевна Пферд
рассказ
Может быть, он и сейчас где-нибудь стоит, тот ежик, как невостребованный товар - переходит и переходит все эти три с лишним десятка лет из описи в реестр, из калькуляции в ведомость, пылится в витрине или на складе...
Это был просто кусочек янтаря, форма которого напомнила мастеру ежа, и он, не мудрствуя, изобразил глазки и исчертил спинку черточками - это означало иголки. Там еще много чего стояло и лежало, в витрине-стеллаже, но все это были украшения - кулоны, серьги, кольца и прочее, что Лизе никаким образом нужно не было и быть не могло. А ежик был сам по себе, низачем.
Стоило это существо 7 рублей, и зачем-то было Лизе очень нужно. Но семь рублей - огромные деньги, когда дают десять или двадцать копеек в день на булочку, а булочка вкусная.
Оттого приходилось торчать в магазине и смотреть на ежика. Он стоял в высоком вертикальном стеллаже слева от входа в Детский Мир и светился медовым вечерним светом. Почему в Детский Мир затесался ювелирный отдел - не ясно, вероятно для плана, но это точно был Детский Мир, потому что огромного Универмага, который потом воздвигся рядом с Детским Миром, придавив его местечковым величием своих 5 этажей, тогда еще не было. На его месте был перекресток кривых немощеных улиц, в торце которого зиял черной пастью и издавал ужасающий запах грязный рыбный магазин, просто яма какая-то. А если углубиться в один из переулков, там в одном из маленьких покосившихся домишек наполовину из дерева, наполовину из чего-то мазанного и беленного, жила семья приятелей, веселые люди, которые как-то перевязали пиратскими черными повязками по одному глазу всем фигуркам на этажерке и полке - "из солидарности с Моше Даяном". По тем временам шутка была рискованная.
Потом эти трущобы снесли и выстроили Дом Культуры и Универмаг с эскалаторами внутри - диковина! Правда, они коварно завозили тебя только вверх, а вниз уж спускайся, как хочешь - после того, как ты что-то купил или не купил, ты им уже был неинтересен. Да в общем и ДО того в эпоху всеобщего дефицита - тоже.
Сколько Лиза себя помнила, у нее было правило (ну вот так уж оно было) - не просить. Странно, теперь этот завет кажется почти лагерным - почему бы и не попросить то да се у родителей и особенно бабушки: игрушку, одежку, сладости... Случалось же видеть в Детском Мире валяющихся по полу в пароксизме желания обладать детишек, уволакиваемых красными от смущения мамами, шипящими "больше я тебя... ну ты у меня... вот я с тобой дома... папе..." и так далее. Правда, не часто - выбор игрушек в те неизбалованные времена сводился к убогим зверям из пластмассы всегда не того цвета (если крокодил - то розовый, а заяц или слон - непременно зеленый или ржаво-рыжий), травмоопасным грузовичкам из листовой стали и резиновым пищалкам уж вовсе отвратительных колеров. Но тем более - появление чего-то путного вызывало закономерный "ажиотажный спрос" и взрослые ломились, бранились и нахватывали игрушек по стольку штук, сколько удавалось вырвать.
Но у Лизы слово "купи" не слетело с уст ни разу. За это она могла бы поручиться, хотя сейчас уже не помнила, какая улица вела к библиотеке с кружевной дверью, и не была ли эта кружевная дверь вообще на музыкальной школе, но про это точно знала: никогда. Ни про игрушки, ни позже про наряды и даже (даже!) про книги.
Единственный раз, когда Лиза отчасти нарушила свое заклятье, не прямо, косвенно, но все же чувствительно для души - когда намекнула кому-то на желание обладать, связан именно с этим ежиком. Кажется, это была мать - с ней можно было рассчитывать на какой-то отрыв от практической полезности, с бабушкой же ни за что. Как-то, когда они проходили мимо это витрины, Лиза показала на этого ежика и сказала, что собирается накопить на него денег. "А зачем он тебе, это же не игрушка", равнодушно ответила мать, не заметив душевного скрежета,с которым выдавлена была эта фраза.
Вообще Лиза всегда удивлялась тем, кто вспоминает детство как "счастливую, беззаботную пору". Счастья не ощущалось, хотя и время было мирное, и достаток вполне сносный, и семья, хоть и не без тараканов в голове, но в общем скорее благополучная. Напротив, вспоминалось только щемящее чувство грусти, какая, бывает, охватывает в час "между волком и собакой", когда после заката небо еще темно-синее, а фонари на длинной пыльной улице уже горят и выглядят на этом синем фоне необычайно тоскливо.
Особенно если дома надо было быть засветло: в темное время суток не полагалось бродить, а полагалось пить чай, готовить уроки или топить старыми газетами титан в ванной - для купания. Опять же появившийся телевизор с двумя программами, Штепселем с Тарапунькой в Колонном зале и с фигурным катанием в Гармишпартенкирхене (все умели произносить это слово) тоже приковывал к себе в вечерние часы, и надо сказать, все же заставлял забыть о тоске, ибо жрал время и вызывал обманчивое чувство общности с теми, кто сейчас тоже смотрит это все у себя, а завтра будет обсуждать - Белоусова и Протопопов, концерт в ознаменование Дня милиции, фильм "Журналист" и так далее. Пока все это там веселилось и пело, перемежаемое покосами и жатвой, небо успевало стемнеть, фонари горели уже не тоскливым и щемящим, а нормальным голубоватым и розоватым неоном, и всходила луна.
Днем тоже бывало тоскливо, иногда эта тоска выгоняла бродить по улицам без направления и смысла и смотреть в окна, где видны были красивые люстры, ковры на стенах и герани на окнах. Казалось, что там-то вот наверно и живут счастливые люди и уютно, и дом.
Лизины гости тоже всегда восклицали: ах, как у вас уюююууутно! И правда, в бабушке пропал совершенно самобытный дизайнер интерьера. Она ухитрялась создать уют из ничего, с неважной и некомплектной мебелью и в тесной комнатушке хрущобы с низкими потолками и входом в кухню через комнату. Да, уютно было, но это был ее уют, не Лизин. Салфеточки, коврики и накидочки - эстетика 60-х. Телевизор прикрыт красивым с вышивкой - считалось, что "экран излучает", а накидка, конечно, спасет нас от зловредных побочных эффектов прогресса... Кошку завести было нельзя - шерсть! запах! И переставить ничего было нельзя: посягательство. Бабушка нежно беседовала с ужасными статуэтками балерины и китаянки, протирала винно-золотой графин, а Лизиного абстрактного черного кота в виде дуги с озорной головой просто терпела, и то с трудом. Он, конечно, дискредитировал свой лаконичной выразительностью лучезарных и перламутровых балерину и китаянку, сделанных с тщанием мелкой детализации. В общем, дизайн был не Лизин. И дом был не Лизин.
Теперь у Лизы и вовсе нет никакого "дизайна": квартира неуютная и захламленная, и все как-то временно. Под девизом "пусть пока тут полежит" всюду громоздятся стопки книг, а любимые нэцкэ который год свалены за стеклом кучкой "потом расставлю красиво" вместе с драконами и кошками от народных умельцев из Горсада и с Андреевского спуска - этих Монмартров Одессы и Киева. Это уже другая тоска - тягучая и вязкая, как асфальт, и душная, как подшкафная пыль. А Дома все равно нет, и наверно уже не будет. И дом (новостройка, бетон) не тот, и город - хороший город, приморский, любимый, красивый и знаменитый - но не тот. Даже милое море, отрезок которого видно в окно этого постоянно-временного жилища - хорошее, теплое море, но не то.
Иногда Лиза, отпустив воображение на волю, пытается представить, каким был бы дом, в котором было бы уютно, было бы Дома. Изредка это даже получается - смешная маленькая квартирка с заросшим вьющимся-цветущим балконом-галерейкой в мощеный двор, с косым потолком (под крышей), и единственное окно на закат, откуда вечером теплый виноградно-желтый свет трепещет на стенах вязью листвы и полосками жалюзи. И кошка задумчиво жмурится на подоконнике, размышляя, не пора ли отправляться по черепичным крышам на ночную тусовку, тихонько грустит Марица или Айзенштайн объясняет про собаку Шульца, и покой. Отчего-то эта химерическая квартирка никакими рацеями необъяснимо оказывается расположенной в Южной Франции, что вносит непередаваемое ощущение свободы и синевы Средиземного (того!) моря. И на книжных полках возле "Швейка" и Конрадов - прабабушкин веер, смешная семерка костяных желтоватых слоников, и янтарный ежик.