Владимир-Зеев Гольдин

     Проснувшись в своей постели, Зеев долго не мог сообразить, - где он - в Корее, в Бомбее, на Кассиопее, или и не на этом свете вовсе.
     Неужели дома?
     Только сунув голову под струю холодной воды, Зеев вспомнил день вчерашний. Вчера на аэродроме Тина, отстранившись от поцелуев, торжественно сверкая глазами заявила: "Я выхожу замуж!".
     Как мог он забыть об этом судьбоносном заявлении?
     Ведь это он же первый сообразил спросить:
     - Розовощекий мальчик с бородкой а ля шведский шкипер, стыдливо спрятавшийся за твоей спиной, и есть проситель руки и сердца?
     Он чётко вспомнил счастливую улыбку Тины:
     - А как ты догадался?
     Улыбнувшись этой улыбке, плывущей по экрану воспоминаний, Зеев повторил сказанную тогда фразу:
    -  Напряженность любовного поля между вами так велика, что видны силовые линии.
     Сказал то он хорошо, а подумал ... паршиво подумал.
     Зеев сел на постели и задал себе риторический вопрос:
     "А почему нельзя представить себе еврея и с такой скандинавской физиономией? И в соломенной шляпе?"
     Потому и нельзя, что совсем рядом был ещё  чей-то хищный взгляд.
     Это Каревский послал ему столь впечатляющий взгляд. Это его догадку о конкурирующем "варяжском госте" уловила какая-то клетка в извилистом мозгу Зеева. Читаем мы, господа, читаем чужие мысли. По складам и едва понимая, но читаем.
     И Малкин читал, и тоже невнятно и тоже спотыкаясь.
     И вывод его спотыкающийся был так себе:
     " Пасут меня, паскуды постперестроечные.      Как же они узнали день прилета?   Выходит, Тину пасли все время".
     Зеев как от холода передёрнул плечами.      "Вот для этого и зять, чтоб не дав, взять".
     Гримаса омерзения поплыла по лицу Зеева
     "Чтоб ухватить золотую рыбку надо к ней приблизиться.  А кто же ближе собственного зятя?"
     Зеев тряхнул головой, отгоняя наваждение.  И это все ради Мишкиных миллионов!?
     Это навязчивая мысль повисла над ним, заставляя застывать с носком наперевес перед босой ногой, потом с тфилином, который вдруг забыл, как ему лечь на предплечье.
     Потом с ложкой, забывшей дорогу в рот...
    
     - Нет, для трансмировой погони Миша еще не настолько золотая рыбь, - заявил он сам себе, пытаясь заставить себя работать. С картами мест, где наверняка пили живую воду, ты волчище, конечно же, и уже превратился в ту еще Золотую Рыбину.
     Зеев посидел минуту в прострации, а потом его критический разум заявил вслух:
     - Мания величия.
     Да, кроме тебя, кто еще и верит в эту самую воду?
     "Я верю", - улыбаясь, сказала Тина, то ли в реальности, то ли в воображении.
     - Ишь, о золотых пиастрах забеспокоился. Всю жизнь твоё дело было работать. Работай, - сказал себе Зеев.
     С этой смиренной мыслью он и уселся в конце концов за стол переговоров с сами собой.
     Пора всерьёз не договорится о дальнейших действиях. А какие же переговоры без бумаг? Вот и раскрыл он свой сверхценный чемодан и достал оттуда первую стопу бумаг.  Они излучали ужас, и холод пробежал по его спине.
     Нет, таинственные тексты не сбежали с усталых листов.  Но сами листы лежали в хаосе.
     Он уже на крючке.
     С трудом удерживая дрожь, он убеждал себя, что незнакомцу, без его помощи и не познакомится со смыслом этих бумаг.
     Но хищный взгляд был, БЫЛ!
     И Зеев прицепил наглые руки, рывшиеся в его чемодане, к этому хищному взгляду.
     Осталось выяснить - кому служит Джек Либерман.
     Фамилия Каревский в предсознании Малкина не появилась.   А ведь он мог достать эту фамилию ещё из головы Фомина.   Вот так и вносится путаница даже в очень умные головы. Ведь Каревский прибыл не как засланец Братанов. У него и свой зад достаточно широк, чтобы командовать и засылать. И он, хоть и по складам, но читал витающие в околотке мысли.
     Если хочешь успеть на все поезда, надо очень шустро вертеться. Самому, заметьте.
     Но, чего и он не знал, вершилось теми же путями. Агент Братанов, уже вертелся в окружающем пространстве. Там же неподалёку от странного жениха жёлтоволосого Эрика Флама.
     Подлинный агент Братанов прибыл под подлинным именем - Борис Борисович Рабинович.
     Очень просто, новый репатриант, ищущий именно такую работу, какая появится в недрах малкинской лавочки.
     С очень еврейским лицом и взглядами некоего сына юриста.
     И этот дважды Бэ уже действовал в Иерусалиме, когда получил это новое задание.
     Нет, ни каким Белым Братанам он не служил, а служил делу фирмы процветающей на ниве интеллектуального грабежа.
     Нечистая сила коммерции, и никаких "измов".
     Не хуже и не лучше тех евреев-суперменов, которые служат вышибалами у какого-нибудь уругвайского или парагвайского наркобосса.
     В общем, вокруг Зеева, как вокруг сладкого пирога уже трудились мурашки-букашки-таракашки.
    
     А сам пирог-Зеев сидел на диване.
     Если бумаги скопировали, то вроде и незачем засылать зятя? Что ещё с него можно взять, кроме дочери, конечно?
     Воображение яркое, как в детстве, продолжило прокручивать фильм под названием "Вчерашний день".
     Вот Тина на мгновение задумалась, сочиняя, наверно, подходящую, фразу, и тут свое веское слово сказал Алекс.
     - Может быть, мы сначала уберемся с пути выходенцев с очередного самолета?
     Лина двинулась за Алексом, не зная, что и сказать.
     Наконец, и она остановила подходящее мгновение, когда варяг убежал заниматься их чемоданами.
     - Где ты нашла своего принца?
     - В библиотеке.
     Эрик помог мне выполнить твое задание, папа.
     Как доктор истории он языков знает прорву. Я ж ни латыни, ни греческого. И, даже, от школьного арабского проку нуль.
    
     В этот то момент, Лина и нашла хитрый способ проверить кашерность происхождения жениха, не задавая тяжелых вопросов в лоб.
     - Вы уже подали заявление в раббанут?
     - Да, мама, и тебе надо будет туда явиться, чтоб засвидетельствовать...
     Посветлевшее лицо Лины заполнило весь экран, но тут дозрела тревога Зеева.
     - А с родителями Эрки не могли вы прежде поговорить?
     - Послезавтра. Они должны прилететь из Швеции.
     Казалось бы - ну какие ещё проблемы?
     Но вчерашняя беседа с ним не пошла дальше приветствий и улыбок.
     Смуглый, с выгоревшими от совсем не скандинавского солнца волосами Эрик Скандинавич, глядел, поневоле, свысока и как-то очень по-шведски.
     Впрочем, он ухватился найти чемоданы, не торопился распускать павлиний хвост докторской учености в трех поколениях.
     Усадил в такси, а себе второе поймал.
     Зеев вертел длинноногого жениха, разглядывая со всех обнаруженных сторон. При этом все равно возникали на дальнем горизонте страшноватые образы из тьмы подсознания, превращая уютный диван в одинокий остров тишины и покоя, единственный в бушующем море проблем и странностей.
     Тем временем "дом Малкиных" начал просыпаться.
     К древнему дивану причалила ладья "Лина", полная восточных пряностей.
     Бес-путный разгул Лины, в смысле недержания денег в кармане, выразился в закупке и испытании всех видов духов во всех, по воле и поневоле посещенных, странах. Но не запах странных духов почувствовал Зеев а запах тревоги прорывающийся через завесу восточных ароматов.
     Обняв ее за плечи, он задумчиво изрек:
     - Возвращаясь из мира паравосточных грез в мир ближневосточной реальности, хотел бы я знать одно…
     - А не приснилось ли нам все это приключение в духе Индианы Джонса?
     Точно подхватившая его мысль и изрекшая ее, Лина только что с трудом поднялась с постели. Ей всю ночь снилась сумасшедшая гонка по всем горным хребтам Памира, а, проснувшись, она с тревогой задумалась о будущем Тины.
     Думать с тревогой ей свойственно. Для этого хватало и менее значительных причин.
     Может быть, она потому и была всю жизнь незаменимый работник, что мозг ее всегда тревожно искал просчеты?
     Даже и не свои, а всех ближних. А кто же ближе дочери?
     Влад ей тысячу раз твердил - " без информации нет предмета для думанья - не о чем думать".
     Она согласна. И даже прием его, - перевода мысли в иные сферы, применила - что-то рациональное про сон потусторонний сочинять начала, чтобы о неизвестном женихе не думать.
     А все равно думалось.
     И она замолкла, удаляясь в свои тревоги.
     Но Зеев уже подхватил версию сна и покатил пестрые камешки слов.
     - Если не считать, что вся наша жизнь, с высших точек зрения, есть сон по программе, то…
     Тут и он замолк.
     Словесная провокация родила некую, действительно новую для их компании мысль. Вместо "то и это сон", он и высказал эту нью-мысль:
     - Вот для чего Он ввел в программу и игру атеистов!
     Чтоб имитация была максимально правдоподобна.
     Отвага в учении не то, что в настоящем бою. Атеисты делают иллюзию нашего одиночества в мире убедительной, как реальность. Иначе нас и не проверишь.
     Гулко отдаваясь в ее легко резонирующих костях, голос Зеева успокаивал и сегодня, но неким обновленным способом. Лина всерьез задумалась о его словах, соскальзывая даже не в со-мыслие, а в его-мыслие.
     "Он всегда был состряпан из снов и фантазмов. Теперь обобщает этот феномен на всю вселенную.
     Впрочем, для истинного программиста вся реальность вокруг либо машина, либо программа. А программа - это просто хорошо продуманный фантазм. И какая разница между сном и тем, что модно называть "виртуальной реальностью компьютера?"
    
     С тем они и сидели в гостиной на своем салонном диване.
     Потом раздался хрустальный звон. Явилось иное мировосприятие.
     Тина в халате втиснулась между ними.
     Потом оглядела родителей, повернувшись сначала направо к Зееву, потом налево - к Лине.
     Большую часть ее эмоционально - мысленного пространства занимал Эрик, но не заметить, как сильно изменились родители, тоже невозможно.
     - А вы, мои родненькие, помолодели.
     - Ну, я понятно, живой воды хлебанул, а мама твоя исключительно силой свежих впечатлений.
     - В той части сна, где ты уж и живую воду пил, я почему не присутствовала? - Лина сказала это с обидой, смешной для Тины, но совсем не для Зеева.
     Стряпая ответ на такой, казалось бы, легко обратимый в шутку вопрос, Зеев вспомнил гадюку, вихрящееся, как в бреду, лицо Хозяина Мусора - Баальзевеля, подземный грот с живой водой и жуткий бег его волчьего над-тела.
     Все это достаточно сумрачно пробежало по его лицу, и он ответил.
     - Каждому дается испытать не больше, чем он способен вынести.
     Тина поняла, что за шутливой перепалкой скрыты реальные обиды.
     Но какие могут быть и так громко обиды перед лицом столь радостного события, как свадьба?
     - Да не ссорьтесь, порадуйтесь лучше за меня.
     Алекс, по летнему времени проснувшийся без тормошения, тоже выплеснулся из ванной и уставился на теплую компанию.
     - Она воображает, что весь мир сейчас только о её свадьбе и думает.
     После этого он обратил лицо свое к Зееву:
     - Лучше скажи - сколько ты баксов привез на свои живо-водные игры?
     Подавив острое желание заорать: "Как ты с отцом разговариваешь, паршивец!?" Зеев бросил:
     - Десять миллионов.
     Вот это произвело необходимый и заметно прибавочный продукт уважения.
     Даже плечи Сашки выразили трепет страха и любви.
     "Отец не шутит, а врать он вообще не может.  И от мамы пахнет миллионами".    И вдруг ему сделалось не по себе.
     Позавчера его достал этот скандинавский псих - жених, подробно и в современной Алексу лексике изложив ему, до какой степени пуст царевич Алекс.      Потом какой-то Борис Борисович его достал идиотскими вопросами, от непонятности которых прямо тошнило. Еще и смотрел с наглым презрением: "Что ж ты Малкин - а дурак?"
     А сегодня вон они все - Малкины рядочком сидят,  а он …
      - Я тоже Малкин!
     - И?- требовательно спросил Зеев.    Они сшиблись взглядами.
     "Что это накипело у мальчика?   Морковка оказалась очень большой и сладкой?".  Это он так подумал, а в слух выразился вопросом:
     - Хочется унаследовать замок предков?  Скажи, Лина, хорош замок?
     - Там, где ты мне пел арии про знаменитую Мотю?
     Лина тоже с некоторым тайным ожиданием чуда смотрела на Алекса. А вдруг треп Зеева о приятной даме Моте Вации окажется гениальным прозрением, и Сашенька станет умненьким еврейским мальчиком, а не оболтусом с ненашей улицы.
     Безуспешно напяливая привычную мину безразличного превосходства, Алекс спросил:
     - А у вас их теперь несколько, замков этих?
     На что Зеев ответил своим вопросом:
     - Ты что, длинноногий, изготовился бежать интеллектуальный марафон?  По длинному пути Зеева Малкина?
     Вопрос воткнулся в тишину.
     Алекс, так и не выбравшийся из под гнета "вонючего превосходства всех" над ним, готов был заплакать, но здоровенные кулачища сжались в ярости.
     Зеев узнал свой жест. Но слабовато. В четверть малкина по шкале его же.
     Тем не менее, он обратил на этот жест всеобщее внимание, может быть с неосознанной цель, - усилить напряжение.
     - Ты посмотри на эти руки!
     Если взять себя в такие руки, завтра же равных не будет!
     И действительно, глаза Алекса метнули черные молнии Влада Малкина.
     И в эту напряженную минуту позвонил Шмуэль Смоленский.
     И покатилась лавина обновленной повседневности.
     Часа через два, сидя в машине Шмуэля, везущей его на подписание весьма ценных бумаг, Зеев вернулся к мыслям о странности бытия, что опять подняло со дна подсознания каких-то Белых Братанов. Необъяснимо - да. Но самому себе задумчивый Зеев не дать объяснения не мог.
     Вот он и дал.
     Белым он назвал себе самому весь Эдом -     зараженный антисемитским семенем Амалека европейский мир.
     Называл Белыми в порядке классификационного отличия от небелых местных братанов, - от исла-мистического Ишмаэля, чья угроза - злоба бессильных, кормящихся из старческих рук пересрабников и серидиков.
     Объяснение себе показалось ему правильным, но совсем не успокаивающим. Ибо получалось, что вляпался он не просто в мафиозную, а в политическую дрязгу.
     Живая вода - уж конечно политический мамзер.
     Что после неё останется от политики?
     Политики - они ведь всего лишь люди и за бессмертие много что могут продать. А впрочем    политика и без этого пахнет отхожим местом.
     Но почему вдруг он стал так принюхиваться?
        
     Неужто вознесся в зияющие высоты политических амбиций?
     Потому так долго не может выбраться из подсунутых воображением сточных канав?
     Запутавшись в преувеличениях и преуменьшениях опасностей, Зеев сильно пожалел, что не слился там на месте с волком. Жизнь то волчья начинается
     В таком смрадном состоянии Зеев и подписал все, что Шмуэль Смоленский имел смелость подсунуть ему.
     Плохо? Неосторожно?
     Уж конечно.
     Но он устал требовать от себя полного понимания творящегося в мире. И бояться сильно надоело.
     Так вот бодро и поработал со Смоленским.
     Но, покинув его, Зеев опять впал в тяжкую задумчивость, но не о жутких взглядах и мистических руках, которые могли быть его собственными. Летел-то ведь кувыркаясь. О себе самом задумался Зеев.
     Как однажды сказал историк Дразнинас:
     "Всегда есть некто, по которому ты специалист еще больший, чем Тарле по Наполеону. По самому себе, не так ли?"
     А что, если не так?
     А если не так, то ты уже клиент психушки.
     Ишь ты, - себя перестал узнавать. Отдыхать надо.
    
     С этим умозаключением Зеев загулял уже по пути домой.
     И первое, что он увидел, очнувшись на улице Яффо, оказалось странно знакомое лицо Каревского.
     Зеев решительно вошел в переулок, где чуть теплился магазин русской книги.
     В том, что Каревский в этот момент направился туда же ничего, кроме дикой случайности не было.
     Но Зеев окончательно убедился в том, что человек, чей взгляд ожег его в аэропорту, несомненно "пасет" его.
     Смотри, морда жирная, делает вид, что жутко заинтересовался иудейской философией.
     Сидит, углубившись в чтение сионистских мудростей, не обращая ни какого внимания на сжавшегося, как перед прыжком, Малкин-волка.
     Таков Каревский.
     А Зеев, не сумев сосредоточиться на книгах, осторожно вышел, перешел по переулку на улицу Агриппас, потом нырнул в гущу рынка, а потом вдруг понял, что все это смешно. Телефон и адрес его можно отыскать в Золотых Страницах компании Безек, недвижимость его по определению недвижна, и весь он недвижно сидит на ладони Шмуэля Смоленского.
     Да мало ли каких репатриантов выносит Россия на тесные просторы Израиля!
     Лечиться тебе надо, волк облезлый.
     Вот так они в тот день и разминулись.
     И процесс пошел.
     Для Малкина в чисто технологическом направлении.
    
     Каревский же именно заинтересовался иудаизмом. Этот кот, ходящий сам по себе со всеми сразу, прибыл в Израиль, заручившись поддержкой своей тонкой миссии со стороны крутых ребят Верховного Соратника (не путать с Верховным Братаном). Кроме этого он принял на себя некоторые коммерческо-воровские функции от подходящих паханов -миллиардеров.
     Мало этого.
     Вчера, по прибытии на землю обетованную, он лично, собственно-персонно, по хитрым закоулкам двинулся в арабский район старого города.
     Он-то знал, как обращаться к арабам и с арабами, хоть даже и не на арабском языке. К тому же в его распоряжении были некие адреса, еще со времен его миссии в Алжире.
     В просторном доме его провели через магазин в верхние покои.
     Там он расстался с некоторыми вещами из недр туристской сумки.
     После чего сопровождаемый арабом в кипе сфотографировался c молящимся, в кипе, разумеется, у Стены Плача. В тот же день и в том же сопровождении направился он запечатлеть себя восходящим по стопам Иисуса на Голгофу, то есть на Гулголет, если на языке первоисточника, на Череп.
     Спрашивается - на чей?
     Каревский, не склонный задаваться такими вопросами, медленно и с подобающей торжественность, подымался.
     Благо теперь туда вела комфортабельная лестница внутри обширного храма.
     Борис Борисович Рабинович, которого привело сюда праздное любопытство, уставился на Каревского похожего в этот момент на внушительного православного батюшку в штатском.
     И тут "батюшка" открыл губастый рот, но вместо церковно-славянского баса, Рабинович услышал неподобающий французский прононс.
     Это запомнилось.   Каревский так же обратил внимание на носатого еврея атлетического сложения.   Еврей явно подействовал ему на нервы, но не надолго.
     Спустившись в душную ночь, Каревский оторвался от арабского сопровождения и направился в дом к … нет, это невозможно даже произнести.
     Такой контакт он мог поддержать только лично сам.
     Каревский называл его просто "Сионский мудрец".
     После этого визита он успел только выспаться    и окунулся в саму, настоящую исследовательскую работу. В архиве Яд ваШем и Сионистском архиве его и приняли, как доктора наук. Его бывший подчиненный, ощущая сюрреалистичность ситуации, добросовестно нес требуемые материалы, отрешено соображая:
     " Куда же еще сбежать, чтобы эта задница не сидела на моей шее?"
     В конце недели Моисей Солома (Шломо) не выдержал и спросил:
     - Николай Михеевич, чем вызван Ваш неожиданный интерес к еврейской катастрофе?
     Каревский, осознав вопрос, как поползновение выбраться из-под его могучей задницы, ответил, с обворожительно устрашающей откровенность:
     - Чтобы грамотнее подготовить вторую.
     Конечно, Каревский мог куда полнее и изящнее выразиться и уж, как минимум, грамматически согласовать вопрос с ответом, но ему нравилось показать этим трусливым умникам именно свою задницу, именно то, что хам и невежа едет на их покорной шее.
     Казалось бы, уж в Израиле дразнить евреев - это опасные игры. Какой там, - нечего перед этим Моисейкой стесняться.
     Это он понял и не стеснялся.
     Но Каревский не был бы Каревским, если вы оставил ситуацию столь определенной.
     - Это я так мрачно шучу, Моисей.
     Представляешь обвал. Мой родитель, такой знаешь насквозь русопятый и антисемитски-партийный, перед смертью, признался мне, что он еврей. Михей-еврей. Вот теперь сижу и думаю - а кто я?
     Но, знаешь ли, Моше, личное исследование доктора Каревского привело его к специфическим выводам. Все, что согласно протоколам эти сионские мудрецы затеяли против народов мира, они полностью воплотили против народа Израиля.
     Люди, явно враждебные стране, занимали и занимают немалые посты в руководящей партии, прикладывали и прикладывают лапки к экономическим неурядицам и несли, и несут идеологическую ахинею с разновысоких трибун.
     От таких речей Моисей Шломо опешил.    Верить этой тяжкой заднице совсем не хотелось, но с другой стороны чего не бывает.
     - Слушай, Коля, а представить себе, что все происходящее в Израиле всего лишь выражение двоящейся, троящейся, решительно многоплановой, фонтанирующей фантазией и энергичными заблуждениями воли народа, представить себе такое "Каревский" не мог по причинам глубоко органичным, "Каревский" был антисемит.
     Но ты то теперь еврей, напрягись и представь.
     - Ты, Моисей, как был вундеркиндом, так и не повзрослел.
     Не было его, такого феномена - "Воля Народа". А термин этот означал лишь красочный щит для прикрытия широкой задницы олигархии. У евреев все оно конечно похитрее, но сути не меняет.
     Параллельно произнесению речей и поджигаясь ее запалом, голова Каревского начала продуцировать странную мысль: "Может быть евреи опасны, в том числе и самим себе вовсе не своей организованностью, а наоборот безудержной хаотической активностью. Тысячи живут в безумном порыве и мрут за любую идею. Но какие-то десятки случайно прорываются куда надо и, найдя поживу, плодятся там, как вездесущие тараканы. Нет! Как раковые клетки несчастного организма! Вот и сейчас в Израиле тоже идет деление раковых клеток, - правильно левых и бестолково правых".
     Под этот вольный ветер в голове Каревский продолжал чеканить формулировки:
     - Ты не хуже меня можешь выделить поименно левую олигархию и правую олигархию.
     Вслушиваясь в необычайную речь гнетущей задницы, Моше Шломо искал верно нахальный тон. Со своим по свойски.
     - Ишь ты! Какой ты шустрый стал, когда самому вертеться пришлось.
     Каревский стерпел нарастающую наглость послушного Соломы, но с трудом.
     Версия о надиудейском жречестве, стоящем за спиной всей этой право-левой игры на понижение Израиля, Каревский излагать не стал.
     И без того Солома уже горит - пылает.
     Но сам-то он - Каревский и эту версию реальности не отбросил и, более того, начал искать ходы к этому фантому.
     А тем временем высказанное им "открытие доктора Каревского" стремительно наполнялось истинностью.
     Команда Сечортса интенсивно работала, чтобы он - доктор Каревский оказался прав.
     Белые Братаны умели провоцировать и мистифицировать "Волю Народа" в масштабах и с эффективность, таких, что смысл этого выражения действительно приближался к Каревских-смыслу.
     Впрочем, в отношении Израиля Каревский твердо понимал - если этот сухонький малышка - Израиль сожмет свой кулачок всерьез, то будет он не по росту тяжел и страшен.
     Уж такой народ, что не числится он ни по какому реестру среди прочих.
    
     Если бы Зеев углубился в этот момент в мозговые извилины доктора Каревского, он непременно высказал что-нибудь вроде:
     " Интересно бы знать, кто кого тут переваривает - Каревский еврейскую философию, или еврейская философия Каревского?"
    
     Но Зееву высшие силы такой возможности еще не представили. Да и занят он был предельно другим.
     В полуденный зной месяца имени Юлия Цезаря, а по-еврейски месяца Таммуз, дрожащими руками поднес он к губам отфильтрованный остаток добытой воды.
     Странным образом зная, какова она на вкус - живая вода, он почти сразу принял факт: легенды и купчие не врут - на участке Натана живой воды нет.
     Он уселся на эту зря купленную землю и задумался.   Смешно огорчаться, если случается исчисленное и ожидаемое. Скорее наоборот - это добавляет доверия к собственному разуму.
     Все равно до тошноты противно.
     А еще вокруг знойная пыль хамсина.
     Но потом он поднялся, прощаясь с долларами, зарытыми в пустой глубине и, направляясь к своей сухопарой кобыле по кличке "субару", подбодрил себя:
     - У меня в портфеле, пардонс, в портфеле фирмы, три участка, исчисленных трудами десятков высоколобых искателей. Три вполне научно "подозрительных" на предмет живой воды.
     А где-то в затылочной части головы смешная уверенность, что Ситоро распространит на огромном китайско-индийском рынке программы Полинома, и отломится мне феерический куш".
     Зеев поднял брошенный под ноги "кейс", купленный им в дар самому себе, вместо приличного его прежнему обличию, затрепанного портфеля.
     Через полчаса он уже сидел в офисе Шмуэля Смоленского.
     - Вот что, адон Смоленский, надо тихо и быстро купить вот эти три участка.
     Смоленский, покрутив бумаги пред своим турецким носом, хмыкнул:
     - Ого, это ж будет стоить миллионы!
     - Когда некуда идти, идут ва-банк, - ответил на его возглас Зеев,- А там у меня как раз сейчас десять миллионов.
     Постарайся, чтоб хватило, Если в неделю уложишься, сэкономленное положишь в свой карман.
     Зеев не уточнил, почему так важно "через неделю", но Шмуэль и сам догадался.
     Через неделю появится сам Фельдман и, конечно, прикроет своей мощной грудь, все амбразуры, из которых так лихо стреляют его кровными долларами.
     А Смоленский рвался делать дерзкий и невозможный бизнес. Невозможный - и стоит невозможного гонорара.
     Не этого ли он хотел от жизни?
     Этого, конечно этого. Но была и еще одна причина его особого отношения к делу Зеева.
     Глубоко задел Шмуэля рассказ о некоем Григории Смоленском, который был пионервожатым в лагере Каштак и крепко отлупил пионера Малкина за его прорабские деяния.
     Да, это именно о его погибшем отце.    Это он пришел в комитет комсомола в Виннице и попросил комсомольскую путевку в Палестину, чтобы помочь, как тогда писали, "освободительной борьбе еврейского народа".
     Вся беда, что газета о том писавшая, была вчерашняя, а в тот сегодняшний день визит его закончился переводом деда Мордке Смоленского "во глубину Сибирских руд" где Григорий, он же после смерти деда - Мордыхай, и встретился с юным недоумком по имени Малкин и вдолбил ему в задницу сионизм.
     В глазах Шмуэля это деяние сделало Малкина духовным братом то ли отца, то ли самого Шмуэля.
     Вот по такой исторической причине и возник сокрушительный тандем Малкин-Смоленский.
     И действительно, участки достались им с удивительной быстротой и не естественной для естественной бюрократии легкостью.
     Жаль только - не имели они никакой информации, чтобы догадаться, что путь им расчищает еще и бестрепетная рука страшных попутчиков, - Белых Братанов.