рассказ

 

Полковник Петр Абрамович Орел взошел на еврейском небосклоне Москвы, как ракета класса земля - воздух. Он начал с того, что поместил в рекламном приложении к "Вечерке" сообщеие об открытии первой в городе публичной еврейской библиотеки - у себя дома.  Несмотря на обещанную  необратимость  перестройки, это был странный поступок. "Либо сумасшедший, либо гэбэшник, - заключил старейшина отказа Деборкин, откладывая в сторону замусоленную газету. Сидевшие вокруг  ученики
( у каждого -паспорт в кармане -  вдруг милиции вздумается посетить  урок иврита) согласно покивали головами. "А сходи-ка ты к нему, - вдруг сказал Деборкин, - погляди, что к чему".

Не помню, тогда или позже, но я пришла в квартиру Орла на Фрунзенской набережной, поднявшись наверх гремучим допотопным лифтом.  Довольно скоро старый танкист был отнесен мной  к разряду сумасшедших, а не гэбэшников. Точнее, это был священный безумец. Отставной бронетанковый  воитель, мститель и заступник. В одной комнате полковничей квартиры располагалась библиотека - евреи сидели вдоль длинного стола и читали книги. В другой комнате - музей Катастрофы и героизма ( все стены увешаны страшными фотографиями), в третьей комнате  заседало то  еврейское культурное общество, то комитет ветеранов. Оба состояли из пожилых, очень  напористых людей, членов партии и героев войны. В коридоре бурным шепотом спорила и кокетничала стихийная молодежная тусовка. На кухне Сусанна Лазаревна - подруга Орла - поила чаем заезжего израильтянина, тоже танкиста, ветерана войны Судного дня. Самому Орлу негде было спать - единственной пустой комнатой был музей Катастрофы, но заснуть под ужасными картинами было совершенно невозможно. Поэтому он устраивал ночлег на полу кухни. Ложем  служила продавленная раскладушка, над головой гудел и вздрагивал холодильник. Орел не жаловался - в сорок первом засыпал он и в лесу, укрытый легендарной шинелью, на снегу, подсунув под голову свой собственный  худой и энергичный кулак.

Однажды полковник Орел поделился со мной краткой предысторией библиотеки. Жена его умерла, дети уехали в Америку, и он остался совершенно один, в большой трехкомнатной квартире, в генеральском доме на набережной Москвы-реки.  Он мечтал открыть библиотеку для евреев, но в унылый политико-идеологический пейзаж  тогдашней  имперской столицы подобное учреждение никак  не вписывалось. И вот  проснулся Петр Абрамович как-то раз утром,  включил радио и услышал, как  беззаботно и нежно поет француз: "О, Шанз Элизе! О, Шанз Элизе! О, Елисейские поля!". "Не знаю, кто как, - сказал себе Орел, - а лично я - в Париже. И в Париже очень даже может быть еврейская библиотека!"

Разные люди обитали в квартире Орла. Одинокие старики, чьи дети уехали в дальние страны, находили здесь приют и компанию. Иногородние студенты-евреи знакомились с московскими девочками. Тетушки сватали племянников и племянниц. Историки-любители жадно впивались в многотомные собрания Греца и Дубнова. Библиотека была клубом, социальной службой, пристанищем одиноких и нелюбимых.  Вверху, над всей этой перестроечной вакханалией, парил Орел - кому-то ласково улыбаясь, кого-то ругая гремучим военным басом, с кем-то вечно скандаля и организовывая безумные мероприятия.  Библиотека быстро росла. Отъезжающие  дарили Фейхтвангера и Шолом-Алейхема, приезжие - учебники иврита. Библиофилы жертвовали дореволюционными изданиями, выкопанными у букинистов. Помню я Орла и на митингах. Ох, как помню. Помню, как сейчас.

Вот стоим мы под накрапывающим дождем в день памяти жертв Бабьего Яра, на пустыре у единственного в Москве еврейского кладбища. Пустырь отчасти завален неровными, расколотыми каменными глыбами и очень похож на Бабий Яр - не настоящий, покрытый ласковой всепрощающей зеленью, а устрашающий, каменный киношный ад  -  из голливудского фильма про Шостаковича - острые, дикие валуны. Каждый  держит зажженную свечу, а ветер и дождь норовят  загасить этот беспомощный огонь.  То и дело кто-то подходит к соседу, зажигает потухшую свечку от чужого уцелевшего пламени, и она загорается снова. То вспыхивает, то гаснет  огненная диаспора, мерцая, переходя с места на место. Над толпой нависает Орел. Он стоит на трибуне, высокий, стремительно наклоненный вперед, аскетически худой. Одна сторона лица расправлена, и на ней яростно горит голубой зенитный глаз. Другая сторона смята нервным тиком,  второй голубой глаз мрачно светит из морщинистой расщелины между лбом и щекой. И гремит, гремит над толпой мощный полковничий глас,  созданный, чтобы поворачивать войска на плацу, бросать в атаку дивизию, подчинять своей воле невидимых солдат.

- И пока на нашей земле, - полковник делает паузу, вдыхая в легкие  смесь мокрого воздуха и свечного дыма - и пока на нашей земле забыты слова Ленина о равенстве всех народов и нащий, до тех пор по ней будут ходить Евсеев, Емельянов, Шафаревич и другие сво-ло-чи!!!

Слово "сволочь" было неотъемлемой частью и традиционной концовкой всех речей Петра Абрамовича. Чаще оно предназначалось лидерам общества "Память", но иногда  летело прямо в толпу и плюхалось в лицо кому-нибудь из присутствующих. Тогда срывалась с места Сусанна Лазаревна. Суетливой утиной пробежкой  добиралась до трибуны и вопила пискливо и умоляюще:

- Петя, не позорься! Петя, не срами нас! Петя, пожалуйста, прекрати!

После этого Орел извинялся - не сам. От его имени выступала Сусанна,  поила обиженного чаем на кухне, где колченогая раскладушка  соседствовала с монументальным холодильником и столом, заваленным письмами ветеранов.
- Не обижайтесь на Петеньку, - ворковала Сусанна, - он у нас человек милитаризованный!

Как у всякого воителя, у Орла  имелся враг, точнее - противник. Неприятель, против которого высылался авангард, велась разведка боем, учинялись  маневры и артиллерийские залпы. Главным, многолетним врагом и предметом жугчей ненависти был сосед по дому на Фрунзенской набережной - генерал Драгунский, глава антисионистского комитета советской общественности. Сам комитет находился неподалеку - на той же набережной. Он занимал просторное помещение, по слухам - совершенно пустое. В голове полковника созрел план стратегической важности - отнять у антисионистов их шикарные апартаменты и перенести библиотеку туда. Чтобы переселиться, наконец, из кухни в спальню и зажить по-человечески. Полковник устраивал голодовки протеста, иссушавшие  и без того поджарое тело. Злые языки утверждали, что лечение голодом Абрамычу прописал его  врач-психиатр, задолго до истории с библиотекой. Затем Орел немного успокоился. Ему дали добрый совет -   поручить войну за жилплощадь инженеру Зильберштейну, знавшему все ходы и выходы в Моссовете. Тот, жалея полковника, взялся за дело.

Зильберштейн, игрок и дипломат, пошел в Моссовет, где его  выслушали вежливо и равнодушно, и велели принести огромное количество бумаг, в том числе - план-чертеж испрашиваемого помещения. Инженеру не удалось извлечь чертежи из архивов - они надежно охранялись соответствующими инстанциями, но он не унывал - достаточно было побывать в логове антисионистов один раз, чтобы дома по памяти начертить то, что нужно, с точностью до сантиметра. Но как войти? У входа антисионисты выставили вооруженного милиционера - боялись народного гнева раскрепощенных евреев. Зильберштейн позвонил в дверь. Милиционер не дал ему войти, но кое-кто из антисионистов - пожилых ветеранов, похожих на друзей Орла, как две капли воды, повылезал из своих контор, чтобы посмотреть на самозванца. Они наотрез отказались впустить Зильберштейна. - Зачем вы пришли? - подозрительно спросил один из них.

-Мне нужны ваши материалы, - ответил Зильберштейн.
- Зачем? - со страхом спросил антисионист. Он явно боялся за свою ставку и уютный кабинет в генеральском доме.
-Я хочу их показать моим детям. Они собрались в Израиль, а мне это, как вы понимаете, не очень нравится. Можеть быть, ваши брошюры их убедят, - сказал разведчик.   Дочь Зильберштейна три года как жила в Израиле.

Антисионист вспотел от удовольствия. Он наконец-то получил явное доказательство своей нужности. Зильберштейну позволили войти, предложили стул и чай, принесли брошюры. Инженер погрузился в чтение. Ничего нового он не узнал - израильская военщина представала все в том же хулиганско-победоносном свете. Через десять минут Зильберштейн сказал:

-Ну, а в туалет вы разрешите мне пройти?

Туалет оказался в другом конце коридора. Шагая туда, Зильберштейн про себя подсчитывал количество пройденный шагов, параллельно считая комнаты и оценивая их площадь через открытые двери. Войдя в санузел, Зильберштейн достал из кармана измятую записную книжку и огрызок карандаша "Кохинор". Он быстро умножил количество шагов на длину  шага в сантиметрах. Найдя таким образом  общую длину помещения, он прошагал санузел и получил недостающую ширину. Быстро набросав план санузла, вышел и покинул радостно кивавших ему антисионистов, набив их брошюрками карманы брюк и пиджака. Такие мелочи, как длина и высота окон и дверей, его не волновали. За сорок лет работы в Моспроекте Зильберштейн построил квартиры для миллиона москвичей. Он точно знал, какие окна и косяки должны быть в генеральском доме пятидесятых годов. Брошюры полетели в ближайшую урну на Фрунзенской набережной.

Орел и его сподвижники отвоевали бы помещение - улучшение отношений России с Израилем не сулило ничего хорошего антисионистскому комитету. Но, неожиданно для всех, полковник сдал квартиру съемным жильцам, передал библиотеку городской еврейской школе и уехал в Америку - к детям. Его долго не было ни видно, ни слышно, и еврейская Москва совсем забыла о нем. Но он явился снова. Произнес громовую речь в главном зале Хоральной синагоги. Орел заклеймил общину, раввина и габая за то, что в стенах синагоги слышен почти исключительно русский язык. Речь была бурной и гневной, но произносилась  по-русски: полковник не знал другого языка. Обозвав  раввина сволочью, Орел гордо удалился. Раввин кротко снес обиду и вернулся к обычным делам.

Прошли годы. Я уехала в Израиль, еврейская Москва конца восьмидесятых отошла в небытие. Думая об Орле, я представляла его в Америке, с детьми и внуками. А впрочем, не думала я о нем вовсе - был Орел и улетел, нет его.

Месяц назад случай занес меня в Святой город. По дороге к Яффским воротам я залюбовалась новой площадью перед мэрией - изящной кладкой и горделивыми пальмами, вознесшимися на месте черных домов, выстроенных когда-то арабами для англичан. На одной из скамеек стоял маленький худой старик - скамейка служила ему трибуной. Орденские планки сверкали на добротном его пиджаке. Старик взмахивал руками, а наверху, над его головой, махала ветвями огромная пальма. явно передразнивая оратора. Стояла промозглая и ветреная иерусалимская зима. Ветер крутил и швырял жалкие слова старика, то кидая их вниз, на муниципальную площадь, то вперед и вверх -  к Старому городу, то унося к Восточному Иерусалиму, где они тонули в гуле машин, застрявших на узкой улице, в голосах торговцев-арабов, кричавших  что-то  прохожим. До меня долетели обрывки фраз: ... братья и сестры, не спите... просыпайтесь, сестры и братья... родина в опасности... вставайте, завтра будет поздно... Никто не слушал его - он кричал по-русски, а в этот час здесь не было почему-то ни одного "русского". Я тоже прошла мимо. Как вдруг до меня донеслись слова, заставившие  обернуться и посмотреть назад.

- ... до тех пор по нашей земле будут ходить Фейсал Хуссейн, шейх Ясин, Арафат и другие сво-ло-чи!!!

Металл, металл звенел в этом старческом голосе, командные яростные ноты, зычный окрик, от которого поворачивается рота на плацу, бросается в бой целая армия, жертвуют собой невидимые солдаты. Я подошла к постаревшей птице. Он не узнал меня - прошедшие пятнадцать лет не прибавили красы нам обоим. Орел потерял в росте - ушла былая выправка кадрового офицера, лицо, когда-то наполовину расправленное, было сморщено, и теперь оба глаза глядели из расщелин между лбом и коричневой щекой. Они уже не горели голубым огнем - это был обычный старческий цвет - водянисто-серый. У ног его лежила стопка листовок. Я взяла одну и зашагала прочь к Старому городу.  Не помню, где я села на каменную скамью и развернула листок. Вверху крупными буквами было напечатано:

ВОССТАНИЕ

Ниже, чуть помельче, - "57-ая годощина восстания в Варшавском гетто."    Видимо, Орел все же побаивался израильской службы безопасности. Я перевернула листовку. На обратной стороне был текст - Орел обещал к 2020 году свергнуть еще не избранное правительство государства Израиль и мощным, победоносным ударом танкового кулака расправиться с заклятыми врагами народа - Сирией, Ливаном,  Иорданией и Египтом. Внизу чернела подпись:

Авраам бен Кнаан,
председатель Комитета национального спасения Израиля

Я положила листовку в сумку и продолжила свой путь. В мглисто-серой дождливой дымке спали вдали иорданские горы, не подозревавшие о нависшей над ними смертельной опасности. Египет дремал в восточной неге, положив голову на песчаную подушку Синая.  Снежно-белые горы Ливана величественно подпирали высокое небо.

2000 год