Что-то вечер нынче замешкался. Сумерки давно заняли углы свои, застыли неподвижно и настороженно, а вечер нейдет. И грустно, и пусто в этом напряженном междуцарствии. Добрый человек, усталый и спокойный, почему не приходишь в дом мой, почему не говоришь речи свои, почему не увлекаешь за собой в странствия, из которых так грустно и пусто возвращаться?
     Я свечу зажег, сумерки бросились врассыпную. Видишь, стало светло в доме моем! И дрова зажег я в очаге, сухие и смолистые. Они трещат весело, и тепло стало в доме.
     Я достал вино лучшее, еду сытную и приятную. Видишь – ничем не обидел Бог мой дом. Все готово для беседы нашей, добрый человек.
     Нищая жара зимней пустыни давно миновала. Холод, ждавший своего часа и томившийся невдалеке, слоняется по улице пустой, загоняя всех в дом к теплу, свету и еде. Пусто на улицах.
    Даже стража притаилась где-то, закутавшись в широкие плащи и проклиная ветер. Холоден на ощупь меч, и доспехи примерзают к одежде. А может сидят стражники питейном месте, и кубки их налиты багровым вином, горячим и буйным.
    Впрочем, что мне до стражников-чужеземцев? Они не вломятся в дом, гремя железом, не нарушат надоевшую, постылую тишину одиночества. Женщины, забредавшие сюда, не задерживались, хоть и не гнал я их, а уносились вскоре, оставив запах благовоний и суеты.
    Что-то обреченное во мне?
    В доме моем?
    Лишь однажды, несколько лет назад, забрел сюда добрый человек и пил мое вино, и грелся у огня, и говорил со мной. Как говорил со мной! И называл меня по имени: Варавва! Но и он ушел, обещав, правда, встречу.
    Вот и жду, хоть ожидание порой нестерпимо. И злюсь, и проклинаю его за то, что не приходит. А ведь готов был, готов полюбить его, уже полюбил, но он ушел, оставив мне ожидание и беспокойство.
    Для чего живу, для чего предназначен я в жизни этой, ибо знаю, что будет другая, светлая, но не для всех, не для всех… Но что толку думать о той, будущей жизни, если нынешняя не задалась, и одиночество больше меня владеет домом.
    Я не боюсь людей. Я не жду от них зла. Но и добра не жду. И участия, и беседы… Существуя среди них, общаясь по необходимости, не завел ни друзей, ни врагов. Горе и радости обходят меня стороной. Пока… До какого-то часа.
    
    
    А час этот близок, ибо скопились силы мои, а не уходят. Давно завершены дела, а деньги розданы на хранение надежным людям. Я словно предчувствую что-то, словно жду зова… Но зова нет, но ничего не происходит. Чего ждет душа моя?
    Любви?
    Ненависти?
    
     ***
    
    Вино в кубке было кислым и терпким, видно кабатчик, или как его там, поленился или пожалел положить туда меда и пряностей. Да и вода, которой разбавлено вино, оказалась нечистой. Видать не решились, в такие-то холода, пойти за водой к дальнему источнику. Прочие посетители смотрят хмуро и недружелюбно, но тут же отводят глаза, стоит глянуть на них грозно или хотя бы пристально. Можно подумать, что по своей воле занесло нас в эту худшую из провинций, население которой склонно больше к склокам, нежели мятежам. Мятеж можно усмирить, а склока живет, множится, оплетает, словно клубком тонких нитей. И это нельзя, и то…
    А дом далеко… Да и забыт почти за войнами и гарнизонной службой. Что воину дом? Он нужен к старости. Но до старости еще жить и жить, умирать и умирать…
    Какие они, эти люди вокруг, тихие, словно униженные. Глаз не подымут, голоса не повысят. Знаем, знаем мы этих тихонь. Вдруг, ни с того, ни с сего заводится в них брожение, и его уже трудно остановить. Вскипает, как бродящее вино, толпа и становится смелой, злой. И не помогают слова, и не всегда помогает меч. Вот почему мы тут, вот почему вдоль дорог растут, как деревья, виселицы. И не пустуют, ох не пустуют… Враги наши называют себя зелотами, а мы их – разбойниками. Они неплохие воины, но, говорят, гладиаторов из них сделать невозможно. Ждут и ждут своего мессию, причем каждый раз нового, и без устали борются за справедливость.
    Справедливость… Есть только одна справедливость! Вот она – на кончике короткого меча играет и переливается в отблесках пламени очага. Другой нет. И так будет всегда! Неужели не понятно? Тогда почему, почему приходится втолковывать это снова и снова, проливая кровь багровую и горячую, как это вино.
    На мгновение римлянину показалось, что это именно кровь налита в его темный от времени кубок. Он отшатнулся, повел глазами, налитыми злобой, но товарищи мирно шумели за столом, разрезая мечами куски мяса и прикладываясь к кубкам. Тогда он успокоился, но злость не проходила. Она свернулась клубком в его груди, ожидая часа или мгновения, чтоб развернуться и ударить.
    
     ***
    О, тоска моя, уймись, не мечтай о небе, исчерканном дождем. Ветер беспокоит тебя? Затвори окна и двери, задерни шторы плотные, как туман поутру, разожги огонь и впитывай тепло, и мысли, глядя на огонь.
    Голод не тревожит тебя?
    Жажда?
    Знаю, знаю, как пресна холодная еда одиночества.
    А вино, наоборот, горячо и терпко. Но оно не исправит дела, а только усугубит грусть, превратив ее в тоску – жадную и безнадежную.
    Как это желанно и страшно ощущать себя другим, предназначенным… Для чего? Кем? Когда? Вопросы, вопросы, роящиеся, словно мухи над потным лицом в пустыне. И не отогнать их…
    И некому ответить на вопросы твои, когда судьба выталкивает за двери, отправляет в дорогу, ведущую неведомо куда. Ясно только, что гибельна эта дорога.
    Рано или поздно…
    Но за это «поздно» - ты, Иуда, будешь драться, как умеешь и как не умеешь тоже, постигая грязную эту науку повседневно и ежечасно.
    Любовь?
    Впопыхах и за деньги.
    Дружба?
    Впопыхах и для цели.
    Покой?
    Нет его, а был бы, то прочь его, прочь!
    Слава?
    О, ты еще прославишься! Навсегда! Доколе существует этот мир – не пройдет слава твоя грязная и позорная. Ибо именем твоим назовут самое страшное на земле предательство.
    И никто не задумается:
    - А виновен ли ты?
    Ибо виновен!
    И невиновен, ибо судьба, если хочешь – рок, в общем, предназначение вело тебя, не давая передыху, не давая вдоволь света твоим, слегка косящим, глазам.
    Но все равно ты виновен, ибо предательство нравилось тебе, горячило кровь, веселило душу. Ты – рыжий и косоглазый – был, хоть ненадолго повелителем, судьбой этих людей, и волен казнить и миловать. Ты купался в предательстве, как в теплой и мутной реке, разбрызгивая капли крови и постанывая от удовольствия.
    И еще ты виновен потому, что на вине твоей стоит этот двухтысячелетний мир.
    И я, автор, прислонившись к листу бумаги, скоро-скоро погоню тебя вперед, зная твой конец и твою черную и великую посмертную славу.
    Иди же! Ничего уже не избежать.
    Ни-че-го!..
    И я, автор, тут же отшатываюсь от рукописи, как от грязного бомжа отшатывается прохожий.
    Но время проходит, биение сердца становится ровнее, а дыхание спокойным. И я возвращаюсь. И снова иду по каменистым дорогам Иудеи.
    Вслед за героями?
    Рядом?
    Впереди?
    
     ***
    Чернее ночи может быть только злоба, закипающая внутри. И чем больше и безвыходней кипит она, тем гуще и яростней ее цвет. Злоба закипает от кислого вина, от досадной скуки, от косого взгляда. От нее спасает только воинский порядок, да и то – не всегда. Привыкший сражаться с людьми, я воюю с тенями. Ах, если бы только я! Их древний язык глух и вкрадчив, обычаи непонятны и поэтому раздражают. Мы пришли, чтоб утвердить здесь мир, но миром и не пахнет. То здесь, то там вспыхивает пламя, потом гаснет, но только для того, чтоб вспыхнуть где-нибудь еще.
    - Они не воины, - говорю я себе, расталкивая древком копья или рукоятью меча их на улицах и площадях. А они сторонятся, глядят осторожно, уходят в сторону…
    - Они не воины, - говорю я себе, но страшусь повернуться к ним спиной.
    Нет, я не жду удара в спину. Просто боюсь, что за спиной они начнут ухмыляться торжественно и загадочно.
    Их женщины красивы и недоступны.
    Их дети, их малые дети не бегут за нами с радостными криками, как это делали дети во всем мире, а деловито и угрюмо проходят мимо, глядя на землю.
    Они подадут питье и еду, но не станут пить и есть с тобой, не станут веселиться и горевать.
    Они огородили себя стеной.
    Что ж… Не очень-то и нужно. Победители мы – римляне! И на монетах, которые мы небрежно кидаем в кабаках, портрет нашего императора.
    Нас тут много, и мы пришли сюда навсегда! Тут славный климат и вкусная еда.
    Вкусная, очень вкусная еда, приправленная злобой…
    Скоро-скоро нас переведут в Столицу, и можно будет развлечься и повеселиться. Например, отправиться на всю ночь в баню. Помню, мы пропадали там днями и ночами, свободными от службы и пользовали шлюх-полукровок, и убивали их ублюдков, зачатых случайно от кого-то из нас. Эх, скорей бы. А то тоска и скука разъедают, как ржавчина славные доспехи.
     ***
    Женщины не обходят меня стороной, но и не отличают особо. За ними нужно бегать, угождать, даря побрякушки и благовония. Зачем? Чтоб какая-то из них согласилась войти в твой дом и нарожать тебе кучу детей? Радость великая! Когда смотрю на сверстников, обремененных семьями, то почему-то всегда жалею их. Почему? Может за потухший взгляд или опущенные плечи? Нет, видимо, не для этого создан я.
    А для чего?
    Какая цель поставлена передо мной Богом?
    Какую роль велит Он сыграть?
    Отчего я так уверен, что другая, яростная жизнь ждет меня впереди? Почему, если неожиданно гляну в зеркало, то вижу в нем зверя, одинокого зверя с окровавленными клыками?
    Я не трус, наверное, но и не смельчак. Я не силач, но и не слаб. Все это только предположительно. Ибо от детских драк отделяют меня два десятка лет, а с тех пор я никого не ударил.
    Но я не умею ходить по улицам родного города, опустив глаза, дабы не оскорбить взглядом завоевателя.
    Я хорошо выполняю работу свою и ни в чем не нуждаюсь.
    И еще, я не умею просить.
    Я никогда не отказывал дать монетку-другую в долг, но у меня редко просят взаймы и всегда испуганно и вовремя возвращают.
    Меня редко зовут в гости.
    Ко мне приходят еще реже…
    Лишь Один как-то раз постучался ко мне. Я отворил ему дверь, я подал ему горячую воду для ног, напоил и накормил Пришельцa. А потом мы долго разговаривали и, клянусь матерью, которая когда-то у меня была, не было ничего в жизни моей лучше этого разговора. Но Гость мой утомился, я видел это, и учтивость не позволила мне злоупотребить Его добротой и бесконечно поддерживать разговор.
    А наутро Он ушел, пообещав, что свидимся.
    И теперь я жду.
    И допоздна не гаснет огонь в доме моем.
     ***
    Его ненадолго оставили в покое. На день? На неделю? Может, на месяц? Они никогда не говорят об этом. Просто, в один прекрасный (а на самом деле – паршивый) день он получает задание. Оно не звучит, как приказ, но и от просьбы там ничего нет. Разве что – форма. И он покидает свой дом, надев необходимые одежды, и идет туда, куда требуется. Сколько времени продлится его «работа» он тоже не ведает. Иной раз справлялся за несколько дней, иной – застревал на месяцы. Какая разница? И тут, в собственном жилье и там, как потом скажут: - на холоде, - он ощущал себя достаточно комфортно. Даже интересно – новые люди, добрые женщины, острые ощущения… Деньги? Он давно перестал вести им счет. Да и к чему? Регулярно получая тугие кошельки с монетами, он даже не удосуживался, порой, сосчитать их, а просто бросал в огромный кувшин из-под вина, где кошельков этих скопилось уже множество. Одним больше…
    Он не знал – что стал бы делать, чем бы занялся, прекратись эти отчаянно тяжкие и опасные задания, прекратись его работа.
    О смерти он не думал. Вернее, знал, что рано или поздно умрет, но это не пугало. В глубине души, Иуда рассчитывал дожить до старости, но не отметал и другие варианты.
    Иногда, набродившись по городу и набрав полные уши слухов – а это необходимо для работы – он возвращался домой, уютно устраивался на ложе и размышлял.
    О чем?
    Вы удивитесь, но о том же, что и все мы. О добре и зле, например…
    - Зло, - думалось ему, - неторопливо и закалено. Оно не медлит и не суетится, поэтому почти всегда побеждает. Зло красноречиво и настойчиво, поэтому его принимают - сперва как дружбу, а потом уже как необходимость. А приняв как необходимость, уже не отвергают его, не борются с ним. Да и бесполезно бороться, потому что для этого необходимо, по крайней мере, увидеть зло, различить его. А это – не так просто! Веселое, подтянутое, щедрое зло гораздо легче принять за добро и полюбить его, отвернувшись от неприглядного и хилого добра. Так, отвернувшись от верных и изможденных трудом жен, уходят к принаряженным и накрашенным шлюхам, получая за свои деньги удовольствие и… дурную болезнь, сводящую в могилу. И что – этого никто не знает? Да полно – уж это-то знают все! И что? Да, ничего! Каждому, кто хочет вкусить от зла, кажется, что уж его-то зло не заденет, не победит. Уж он-то…
     Это происходит от тщеславия и глупости, впрочем, тщеславие и есть разновидность глупости…
    Но допустим, допустим – зло отступило, спряталось, затаилось. Что тогда?
    А тогда приходит слабое и банальное добро с одышкой и кряхтя усаживается на стул. Самое смешное, что обычно добро приходит незваным. Может, путает адреса? А может заходит – куда поближе. Возраст все-таки, одышка опять-таки… Добро неуместно и не уверено в себе. Как робкий гость, который стесняется взять лишний кусок. Добро надоедливо и для человека нетерпеливого - оно и есть зло, ибо мешает и раздражает. Оно – как полезная еда, которую никто не любит из-за пресности и однообразия.
    И вообще, кто сказал, что добро противостоит злу? Иногда кажется, что ходят они разными путями, учтиво раскланиваясь, если встречаются по дороге.
    Так иногда думал он. Ему очень хотелось, чтоб так и было. Впрочем, эти мысли посещали его редко, когда уж совсем нечего было делать.
    Чаще же всего он размышлял над слухами и сплетнями, подхваченными во время прогулок. Например, сегодня он услыхал, причем из нескольких уст, о появлении нового Мессии. Слухи были настойчивыми и упорными, со многими подробностями.
    Стало быть, скоро в его дверь постучатся тихо и незаметно. И он уйдет на работу. И будет трудиться прилежно и упорно, свято веря в то, что это и есть его призвание.
    
     ***
    Дорога, начинающаяся на Севере от Назарета и длящаяся аж до Вирсавии на Юге.
    Дорога от Намнии на Западе и длящаяся до Иерихона на востоке…
    Конечно, названными местами дороги не заканчивались, а переходили в другие. Много было тогда дорог…
    Но в Иерусалиме пересекались эти дороги. Вернее, перекрещивались, ибо, если смотреть на карту, то пересечение дороги с Юга и дороги с Запада в Иерусалиме образовывали крест.
    Помните, как плакал Иеремия:
    У перекрестья дорог так одиноко, согнувшись, сидит
    Эта могучая, людная прежде Столица…
    Сколько веков тому это было! Но и тогда – «перекрестья…»
    Вряд ли было это каким-то знамением. Так уж устроены дороги, что рано или поздно пересекаются. Шли и шли по этим дорогам путники. Звенели оружием войска. Но быстрее и тех и тех неслись по дорогам слухи. И слухи эти, обгоняя друг друга, неслись в самый центр провинции Иудея – в Иерусалим.
    Палестина, разделенная на четыре части, все равно взоры свои направляла туда, на перекрестье дорог, к Столице.
    
    Это сейчас над Столицей сверкает лысиной мечеть. Тогда же надо всем возносился Храм. Центр земли, центр мироздания…
    
    И где бы ни был человек в Иудее, Самарии, Галилее или вовсе за Иорданом в Перее, он все равно обращался к Храму всякий раз, когда хотел говорить с Богом. И шел к Храму народ отовсюду, и гудела дорога от топота ног, от звона копыт. И не пустовала дорога ни днем, ни ночью. Хотя, ночью-то на ней было небезопасно, особенно для римлян. Таились, таились по обочинам сикарии, поджидая одинокого всадника. И убивали его.
    И в Столице у римлян имелись враги. Они именовали себя фарисеями и были столь же непримиримы, как и зелоты. Они отторгли всю дипломатию Ирода, хранившего свое государство, путем уступок, даже построившего языческий храм в Цесарее и посвятившего храм этот богине Роме и императору Августу.
    Но Ирод умер, а Палестина была раздроблена и покорена. Иудеей и Самарией правили прокураторы, лишь в Перее и Галилее власть формально принадлежала еще тетрархам. Но Перея далеко, а Галилея, наполовину заселенная язычниками, не пользовалась любовью.
    Это потом, много лет спустя названия городов и поселений Галилейских станут известны всем, даже далеко за пределами Палестины. Назарет, Геннисарет, Тивериада, Капернаум… Кто на земле не знает эти названия?..
    Но Столица, повторюсь, была одна.
    И есть одна!
    И будет…
    
    Вот сюда, в Столицу и перенесемся мы, читатель, тут на узких улочках старого города и продолжим свое повествование. Тут произойдет многое… И то, что известно уже тебе из других книг, среди которых наиглавнейшей является Книга, и то, что до поры известно только мне, автору.
    Тебе интересно, читатель?
    
     ***
     Скалы и пески, скалы и пески...
     Сколько тысячелетий ветер отламывал, отбивал от скал песчинку-другую-третью... И множилась пустыня, и наступала, захватывая дома, пашни, сады.
     Мелели или меняли русла реки. Уходили, высыхали, пропадали.
     Чего на свете больше - пустынь или морей?
     Да, конечно, морей, но, во-первых, моря - это залитые соленой водой пустыни, а во-вторых, мелеют, мелеют моря, уступая и отступая ...
     Арал... Мертвое море...
     Мертвое море... Арал...
     Непроглядно...*
    А еще горы… А в пустынях барханы. Но барханы, как бы ни были высоки, именами не назовешь. Потому что не стоят на месте барханы. Перемещаются. Мигрируют… Зато горы стоят на месте. Как две тысячи лет назад стояли, так и стоят вокруг Столицы. И названия у них… Скопус, Масличная, Соблазна, Злого Совещания… И, конечно, Голгофа. Мы вернемся сюда, вернемся, но поздней.
    А за горами – пустыни. Оазисы с поселениями редко. Иной раз день пройти нужно, чтоб из поселения в поселение пройти. Сошлись пустыни к Столице, ждут…
    Есть в пустыне сила своя, тайная. Может, поэтому непобедима она. Реки обуздывают, моря переплывают, целину вспахивают, лишь пустыня все та же.
    
    Говорят, правда, что в пустыне Негев уже в наши дни появились рощи. Пусть так. Значит, где-то пустыни прибавилось.
    
    Падают, падают осколки скал, превращаясь в песчинки. Сыпется, сыпется время на песочных часах. А когда все станет песком – закончится земля, умрет жизнь.
    Так может быть…
    
    
    
     ***
    Помните римского воина, одиноко пьющего вино где-то в провинции и обозленного на весь белый свет. Его мечты осуществились. Он уже в Столице. Но и там лишь косые и недобрые взгляды встречных, ропот за спиной и служба, еще тяжелей, еще напряженней. Римлян в когорте мало. Только военачальники. Остальные – из провинций. Далматинцы, даки, финийцы, антиохийцы… Все, все они покорились сперва римскому мечу, а потом и сами взяли его в руки, чтоб множить и охранять завоевания Цезаря.
    Сам воин – из галлов. Лет пять назад только покорилась Галлия, стала провинцией. Сам воин воюет много больше. Сначала – против римлян. Потом, после плена, был гладиатором. А дальше – вольноотпущенник, надсмотрщик и, наконец, - легионер. Карьера!
    
    Карьера?
    За один динарий в день нести эту тяжкую, противную самому естеству службу. Да еще не задень, не оскорби религиозных чувств, а они тут все на чувствах этих помешались, «достойно представляй великого Цезаря»… Это надо же! Они плюют тебе в спину, они шушукаются по углам и только и ждут момента, чтоб заварить очередную смуту. Поглядишь – лавочник на лавочнике, торговец на торговце, а воины! И откуда что берется? Но не все, далеко не все. Легионер, как ему казалось, уже научился отличать труса от храбреца и нет-нет, да и проверял эту свою науку на практике.
    К тому же злоба…
    Злоба на командиров, которые задерживают жалование.
    Злоба на жару.
    Злоба на ночной холод.
    Злоба на людей, семенящих вокруг, молящихся своему богу и не желающих покориться.
    Злоба на эту жизнь, отнявшую близких и семью и пославшую сюда на эту странную и неприемлемую душой землю.
    Злоба… Она искала выход и находила его в стычках с товарищами, обозленными не менее, в беспробудных кутежах в банях, где к услугам легионеров всегда имелись ласковые блудницы, дорогие и жадные. Тела их умащены благовониями и духами, ласки их изобретательны и обильны… Но если застать даже такую врасплох, наткнуться на ее взгляд, когда мнит себя в безопасности, то увидишь ту же ненависть. А когда ненависть сталкивается со злобой, то рождается зло, всесильное и бесконтрольное.
    Зло находило выход в мелких стычках на улице, когда задев ненароком прохожего и выслушав недовольное восклицание, можно было избить беднягу за грубость и неповиновение. Пожалуй, это было единственным достойным развлечением в длинной череде дней.
    Злоба… Зло… Что-то нависало, нависало над столицей, как туча, прижавшая всех к земле, но не способная пролиться дождем. А в этих краях, если долго не проливается дождь, то проливается кровь.
     ***
    Поручение оказалось легким и заняло от силы месяц. Результат? О их было несколько! Во-первых, под Акко – этой столицей стеклодувов появились новые виселицы и кресты. Отнюдь не пустые, надо сказать. Во-вторых партия зелотов, этих необузданных фанатиков, понесла потери. В третьих, а и это немаловажно, двадцать эгинских драхм в замшевом кошельке-влагалище небрежно брошены в кувшин у окна. Интересно бы как-то сесть и сосчитать – сколько там всего уже скопилось. Ну, да ладно, успеется. Зачем ему деньги?
    Давно оставлен пыльный и маленький Кариот… Из всех родных он помнил только отца – Симона, да и то смутно.
    Жив ли еще? Интересно, а встреть его Иуда тут, на улицах Столицы, узнал бы? Впрочем, к чему голову ломать? Это уже в прошлом, как и недавнее дело, которым пришлось заняться. Не самое сложное, надо сказать, дело.
    Самое смешное, но он до сих пор не знал – кто его настоящий хозяин. Хозяин? Да-да, именно. К чему перед собой-то лукавить? И не считать же хозяевами тех людей, которые украдкой, тайно передавали ему деньги и поручения.
    Сперва он занимался этим ради денег. Потом… А потом стало интересно!
    
    Интересно… Вот необычное понятие, я бы сказал – мотивация, для дела мерзкого и недостойного. Во все времена существовал тайный сыск и разные занимались им люди. Но всегда-всегда отмечены они были словно бы клеймом и порядочные люди брезговали подать им руку. Не из тех ли времен пошло это? Не лежит ли на них тайная печать Иуды?
     Когда я думаю о нем, а не думать нельзя, ибо взяв на себя труд этот, обязан думать, все время спрашиваю себя:
    - А любил ли он кого-нибудь? Была ли женщина, которой говорил страстные и сбивчивые слова?
     Кто знает? Кто знает?..
     И мне приходится следовать за ним по небезопасным дорогам Палестины и смотреть, смотреть, как совершаются предательства на земле.
     Иногда, после того, как очередная жертва, уводимая стражей, исчезала навсегда, возникал совсем другой вопрос:
     - А была ли у него мать?
     Странный вопрос.
     Справедливый...
     А в то же время его косые глаза с чуть гноящимися веками сияли такой любовью и добротой...
     Нет, невозможно так притворяться!
     И еще. Он был несчастен! Во всяком случае, его всегда было жаль.
     Почему?
     И опять:
    Кто знает, кто знает?...
    И нет, нет мне ответа на страницах Книги, да и искать его там было бы кощунством.
    Так что - придумать? Но и это нельзя, ибо только исследовав и изучив зло, можно с ним сразиться. И попытаться победить.
     ***
    Не спится мне, не спится!
    А только засну – снятся мне злые дела, которые творю. И кровь, и ужас, и страх, страх, страх вокруг. И я просыпаюсь от этого страха, и пью горячее вино, и вновь засыпаю, чтобы тут же проснуться от собственного крика.
    И легионы римлян идут на меня, и шаг их суров и неспешен, но в этой жесткой неспешности – их сила.
    А моя?
    А моя сила в неожиданности и ловкости. Исхитрившись, вонзаю меч в ближайшего легионера, и алая кровь его нестерпимой жарой заливает лицо.
    И я просыпаюсь, и радуюсь, что это не кровь, а жаркий пот мучительного полусна.
    И женщины не помогают. Они приходят, достают из-за пояса флакончики с духами, умащаются ими и требуют любви долгой и ненасытной. А после них – тоже сон, сперва легкий, спасительный, а потом…
    Неужели было такое время, когда я спокойно проходил мимо римлян, не испытывая ненависти, да что ненависти – любопытства?
    Это сейчас я ненавижу и опасаюсь их всей силой иссушающих полуснов и горькой бессонницы моей.
    Ненавижу? Опасаюсь? Что из сказанного верно? Видимо, и то, и то…
    Я – мирный человек! И занятия мои обыкновенны. И не мечтал в детстве я о войне и оружии. Сверстники мечтали, а я нет. Они мастерили себе мечи, сгибали тугие луки, а я ловил птиц, выпускал их… Потом они искали себе кумиров, а я – занятие.
    И опять – все занятия мои были мирными. Я строил дома, таская глыбы камня и мостя их асфальтом, этой жидовской смолой с Мертвого моря. Дома, построенные мной, стоят и по сей день. Собственно, и мой дом, где лежу я сейчас на смятой постели, тоже выстроен собственноручно.
    Уютен и крепок мой дом. И обставлен, как надо. И ложе широко и удобно. Ах, только бы заснуть на нем сном спокойным и безмятежным. Чтоб ушло напряжение, скапливающееся около затылка, чтоб снились птицы, поющие в тишине.
     ***
    И Иуде не спалось. Не спалось и все. Бессонница не была изматывающей, но заставляла думать, вернее размышлять. И размышления эти оказывались безрадостными. Что-то говорило ему, что вскоре, очень вскоре, не сейчас, конечно, а все равно очень скоро придется ему выполнить то, для чего и жил он эту напрасную и опасную жизнь. И это не радовало. Но и не огорчало. Он привык… Человек ко многому привыкает.
    
    Тут автору не мешало бы запустить сентенцию типа – мол, трудно сделать первый шаг, а потом…
    
    Но Иуда не помнил это самый «первый шаг». Не помнил и все! Как ни старался. Он вообще приучил себя выбрасывать из головы все лишнее. А лишними были воспоминания о былых делах, подробности, имена… Все, в жизни той, - другой, напряженной и опасной – было лишним, но именно это «лишнее» ненадолго горячило кровь, вызывая к жизни силы, неведомые ему. Он был лицедеем и воином, фарисеем и зелотом, злодеем и праведником – кем надо.
    Был… И переставал быть в одночасье, едва переступив порог своего небольшого домика в окрестностях Масличной горы. Район, конечно, не лучший… Но спокойный и уединенный. При его-то деньгах давно можно было купить участок где-то рядом с Силоамским прудом или Царскими садами. Но не время, еще не время. Когда-нибудь впоследствии… И не домик, а целое имение! Денег хватит!
    Тут ему захотелось счесть – а сколько же у него денег. Кряхтя, Иуда спустился с ложа и подошел к кувшину. Кувшин был тяжелым. Изловчившись, он все-таки перевернул его горлышком вниз. На ковер посыпались кошельки. Он опустился рядом и развязал первый, потом второй… Монеты горкой ложились рядом с пустеющими кошельками. Когда полных кошельков не осталось, Иуда стал перебирать монеты.
    О, тут много чего имелось. Иудейские сикли, они же сребреники, динарии, драхмы, дидрахмы, даже мины. Интересно, а талант наберется, хотя бы аттический?
    Иуда принялся считать. Он складывал монеты кучками, кучки эти группировал по десять столбиков… Сбивался, опять начинал. Вдруг он ощутил, что есть что-то чувственное в этом перебирании золотых и серебряных монет, что-то такое острое, чего не могут дать ни женщина, ни предательство.
    К утру счет был закончен.
    До одного аттического таланта не хватало ровно тридцать сребреников.
    
    
     ***
     И автор один. Так уж сложилось, что вечер этот пуст, не наполнен голосами близких и мне легче осваивать мир героев моих.
    Героев? О, я бы поостерегся назвать их так...
     Тогда кто?
     Персонажи? Исполнители ролей?
     Ох, трудно… И в голову приходят одинокие мысли... Я так их и называю:
     - Одинокие мысли!
     Они сами по себе. Не связаны ни с кем и ни с чем. Просто приходят и нет им соседства. Обычно печальные. Не сказал бы, что несвязные, хотя, отказаться от них, прогнать не хочется.
     - Пришли, ну что ж...
     Человеку нужно печалиться. Печаль полезна и необходима, потому что вместо печали может явиться тоска. И не покинет...
     Я печалюсь о том, что произойдет, не может не призойти. И печаль моя «не светла». Ибо страшно мне, и горько.
     Но надо идти вперед.
     Надо заставить себя.
     Надо…
    
     ***
    Детство мое? Почти не помню его. Я – чей-то сын – Варавва. Я – без родословия. Пришлось самому пробиваться в жизни этой, толком не поняв, что нравится, что хочется делать… Да, уж таланты всякие в себе искать не приходилось. Годилось все, что давало пропитание. И упорство мое было вознаграждено.
    Какой ценой?
    Да, никакой! Труд, труд, труд…
    Прошли годы долгие без праздности, но и без размышлений. Некогда было задуматься над тем, для чего, например, живу, к чему предназначен… А ведь каждый человек, даже самый малый – для чего-то пришел в мир этот…
    Пришел…
    Если существовал глагол такой «пришли», то наверное спрашивал себя:
    Для чего «пришли» меня в мир этот, не спросив – желаю ли этого, озабочен ли жизнью земной?
    Земная жизнь… Слышал, что есть и другая… Верить этому утешительно и радостно.
    Но я еще тут!
    И я не знаю толком - зачем. Чего хочу я? Что нравится мне?
     ***
    Римлянин, назовем его так, ибо принадлежал он римскому войску, выходил в город в числе стражи, пожалуй, с удовольствием. Нет, с предвкушением. Нет-нет, а выдавался случай пнуть прохожего, да так, чтоб он упал, а потом ухмыляться ему в лицо и наблюдать за смесью ярости, опасения, униженности, которые появляются на лице этом. И ждать, ждать, ждать, что хоть кто-то осмелится дать сдачи, чтоб радостно и легко расправиться с ним. Это стало целью существования, смыслом жизни.
    Но никто не осмеливался!
    Наскоро поднявшись, оскорбленные тотчас убегали, не дав ему насладиться до конца силой своей и торжеством.
    Товарищи относились к этой забаве снисходительно, радостно ржали при очередной его выходке, но сами не спешили устроить себе такое же развлечение.
    (Вероятно в них жила еще гордость и снисходительность людей свободных. А он – бывший раб! И это не вытравить уже ничем, никакими годами свободной вроде бы жизни. Рабство, даже внешне преодоленное, - это уже навсегда!
    
    Обидно писать об этом. Обидно потому, что большую часть жизни я и мои сверстники прожили в зоне, в лагере, где любые проявления свободы наказывались строго и споро. Даже свободы внутренней! Нет, не так! Тем более - свободы внутренней!
    
    Но легионер не задумывался над этим. Он нашел в скучном, одиноком и непонятном мире посильное развлечение, может страсть, и предавался ей радостно и безмятежно.
     ***
    Мне нравится убивать!
     Как жаль, что упущено столько лет, что я узнал об этом так недавно. Сколь ярка была бы моя нищая и пустая жизнь.
     Тот римлянин, который был первым... Вот его-то не забыть вовек! Он шел, пошатываясь от выпитого вина, и приставая ко всем подряд.
     Он был один, но короткий меч придавал ему смелости, да и чего бояться воину среди обычных горожан. Легионер задирал девушек и оскорблял мужчин. Собственно, оскорблял он даже своим появлением на этой праздничной улице. Завоеватель... Люди сторонились, прижимались к стенам домов, но улица была узка, и то и дело он натыкался на кого-то, раздавалась брань, звуки зуботычин.
     Я встал у него на дороге. Как-то так получилось, но я осознанно встал у него на дороге! Почему? Сам не знаю. Может, мне опротивел вид этого наглого завоевателя, а может, просто пришла пора становиться мужчиной. Уже давно, при виде римлян, едкая, звонкая ненависть подымалась, захлестывала, вызывала боль и разрушала дыхание. В такие мгновения я распрямлялся, словно застигнутый опасностью и пристально смотрел в глаза окружающим.
     В такое мгновение я и встретился с ним взглядом.
     И он ударил меня! Просто так, походя, саданул по лицу рукоятью меча, а когда я упал, пошел себе дальше, глупо смеясь и напевая. Кровь медленно отхлынула от лица, потом от шеи, потом от сердца. Я вдруг понял, что сейчас, немедленно, могу умереть. Нет, уже умер! Но нельзя было умирать! И я остался жить, но все, прожитое мной после этого, было только ссудой, взятой у судьбы.
     И я пошел за ним, не прячась и не таясь. Откуда-то в руке появился длинный мясницкий нож, и я нес его, прижав к себе.
     А римлянин все так же шел себе, задевая девушек и оскорбляя прохожих, а потом остановился и стал шумно мочиться на стену, распевая при этом.
     Тут я и настиг его. Нож славно вошел в шею, потом еще, потом еще. Римлянин упал, он был уже мертв, но я продолжал наносить удары. И с каждым ударом ножа меня охватывало огромное, всепоглощающее счастье, и ради этого счастья я готов был колоть снова и снова.
     Люди вокруг трусливо жались к стенам. Им одновременно хотелось смотреть на все это и убежать, куда глаза глядят.
     Послышалось звяканье доспехов. Приближалась стража, и я побежал, напоследок выхватив меч из давно мертвых рук.
     Люди расступались передо мной, даже отшатывались.
     Я бежал, и сердце колотилось в горле, груди, висках. Я весь был огромное, бьющееся сердце, переполненное тревогой и счастьем.
     С тех пор и покатилась моя дорожка, и каждый поворот ее был отмечен новой жертвой.
     ***
     Убийство легионера наделало много шума. Нет, и без того, такие вещи иногда случались. Но чтоб вот так, открыто, средь бела дня зарезать римлянина… В голове не укладывалось!
     Поговаривали, что репутация убитого отнюдь не безупречна.
     Ну и что?
     Он был римлянином, представителем власти, и спустить убийство властям и в голову не приходило. Короткое следствие установило, что убийцу звали Варавва, что он из ремесленников, что в принадлежности к зелотам, а тем более сикариям замечен не был. Это вызывало некоторое недоумение. Обыск, проведенный со всей тщательностью в жилище Вараввы, никаких результатов не дал. На всякий случай там была оставлена засада. Но это оказалось бесполезным.
    
     В наши времена, вернее, в наши недавние времена, объявили бы, так называемый, всесоюзный розыск.
    
     Нечто подобное было сделано и в Иудее… Но опять безрезультатно.
     Вернее, результат имелся, но уж совсем негативный. Через несколько дней был точно также зарезан еще один римский воин, а десять дней спустя еще двое. По всему выходило, что и эти страшные преступления – дело рук все того же Вараввы.
     Тут уж поиски пошли не на шутку! Люди, только заподозренные в связях с преступником, исчезали, причем, бесследно. Но ни допросы с пристрастием, ни щедрые посулы вознаграждения за голову преступника результатов снова не принесли.
     Варавва был неуловим и очень даже опасен, о чем говорили все новые и новые убийства легионеров. Более того, несколько соглядатаев из местных, пущенных по следу преступника, были найдены впоследствии с перерезанным горлом и вспоротым животом.
     Но поиски не прекращались.
     ***
     Меня боятся!
     Стоит появиться где-нибудь, как разговоры смолкают. Люди вздрагивают, прижимаются к стене, уступая дорогу, боясь коснуться даже одеждой.
     В то же время, ни в чем не знаю отказа! Еда, питье... Но не ночлег. А я и не прошу о ночлеге. Мой ночлег - пустыня.
     Я знаю, что войти могу в любой дом, скрыться там, и меня не выдадут. Но, когда уйду, хозяева облегченно вздохнут.
     Страх, как испарения от пролитой крови, окружает каким-то коконом, невидимым, но прочным. .
     Нет ничего сильнее страха!
     Голод можно перетерпеть, разлуку переждать... Страх не проходит. С ним иногда можно свыкнуться, но, все равно, тот, кто приносит страх, повелитель боящихся.
     Когда ухожу, исчезаю, уходит и исчезает страх. И люди вздыхают с облегчением и любят меня за то, что ушел.
     А я одинок! Мне грустно!
     Но грусть проходит, как ночная темнота, приходит день, а вместе с ним и отдых. Пустыня, окружающая меня, уютна и привычна. Она дает еду и отдохновение, а что еще нужно после трудов ночных?
     Акриды, так акриды, анака, так анака… На худой конец сойдет и это. Я говорил уже, что не привередлив.
     Наевшись, нахожу хоть какую-то тень. До ночи можно и отдохнуть.
    
    Только сомкнул глаза и вот она - ночь! Дневной свет погас, как всегда, неожиданно. Вот только что огромное, красное, обожженное солнце висело на краю песков и... сразу ночь.
     Все смолкает, но не надолго. Приходит ветерок, шевелит ветки акаций, а только они приживаются в этих местах, задевает волчцы и тернии, осыпает песок и гальку. Словно кто-то крадется в ночи.
     - Вар-вар-вар! - кричат ночные совы.
     - Ав-ва! - вторят им лисы и шакалы.
     - Варавва... - хрипит, потом гремит ветер.
     - Варавва!
     Эти дикие места знают мое имя.
     Иду краем пустыни, не заходя далеко в пески.
     Ночь. Кружу вокруг Столицы.
     У меня дела там.
     ***
     Новое поручение оказалось опасным и неприбыльным. Более того – бесперспективным. Попробуй отыщи человека в огромном городе, забитом, к тому же, приезжими. Но делать нечего, пришлось заняться и этим. Хорошо хоть дом покидать не нужно. Вся «работа» в городе.
     Потянулись унылые «рабочие» будни, правда, с субботним отдыхом. Ни шатко, ни валко. Но тщательно!
     Иногда он кожей чувствовал, что разыскиваемый рядом, рукой дотянись, но тот ускользал, как аспид, оставив только след. Кровавый…
     Неожиданно, а интуиция у него была отменной, Иуда осознал, что и он стал объектом охоты. Два хищника охотились друг на друга, кружа и озираясь.
     ***
     Я всегда действовал в одиночестве.
     Но я был не один. Нас оказалось достаточно много для того, чтоб римляне забыли, что можно спокойно ходить по улицам, задирая прохожих. Нет, они теперь не ходили, а передвигались. Всегда группой, всегда настороже.
     Они боялись меня!
     Они боялись таких, как я!
     Но, все-таки, я был первым!
     И боялись не только они, а и те, кто под покровом ночи тайно нес им свои сообщения. О, этих людей вознаграждали щедро! А на дорогах вырастали виселицы и лучшие из моих соплеменников лишались жизни, не отомстив, не восстав, не дожив...
     Странно, но предатели из нашего племени для меня были намного более мерзки, чем захватчики.
     Особенно усердствовал один - косоглазый и рыжий. Говорили, что он из Кариота.... Я долго выслеживал его, потому что путь этого человека был путем предательства и смерти. Как он умел менять обличья, как умел растворяться в толпе, неожиданно возникать, пропадать снова. Как умел он вызывать доверие, нет, втираться в доверие, залезать в душу и оставаться там. Но я знал, кто он такой, и все шел и шел за ним по пятам.!
     Добраться до него было моей целью. А он ускользал, меняя обличье и одежду. Одного только не мог он изменить - своего косящего взгляда.
     Казалось, что смотрит он куда-то в сторону, но вдруг тебе становится неуютно, начинаешь тревожно озираться и натыкаешься на пристальный взгляд его рыжих глаз.
    Он тоже охотился за мной!
    Подобраться? Всадить нож? Нет, для таких, как он, такая казнь не подходит. Но он опасен, очень опасен, поэтому хожу, непроизвольно оглядываясь.
    Но косоглазый и сам непроизвольно оглядывался. Словно бы чуял что-то за спиной. Глаза перебегали с лица на лицо, изредка задерживаясь, но не находя искомого. Пожалуй, он и сам не знал о том, кого ищет. На всякий случай он, то и дело, ощупывал неизменный кошель на боку. Хотя, не это главная его забота. Просто, мой взгляд, обнаружив рыжего в толпе, уже не отрывался от него.
     Вряд ли он мог видеть меня. Я всегда находился далеко и ждал, ждал, ждал...
     Мы оба - убийцы!
     Но он - оказался более умелым, ибо убивал не сам, а чужими, равнодушными руками.
     Что двигало косоглазым?
     Деньги? Не думаю...
     Ненависть? К кому?..
     Долг? Но это уже совсем неправдоподобно!
     Но что же? Что? Почему, для кого идет он этим грязным и кровавым путем?
     Я - разбойник и убийца - ощущаю себя много чище этого косоглазого урода.
     Мой неповоротливый ум аж корчился, силясь найти ответ. Порою казалось, что он близок. Но нет, ускользал, как синяя песчаная ящерка.
     Любопытство? О, нет во мне любопытства!
     Что же? Что? Почему так мучаюсь и страдаю, пытаясь сыскать ответ, пытаясь определить хотя бы - что так прочно и странно связало нас на этой земле?
     Но ничего не брезжит. Ничего... Кроме загадочного и непонятного слова:
     - Потом...
     Что потом? Когда наступит это “потом”? В будущем? Но разве есть у меня будущее? Разве есть оно у косоглазого, настичь которого - моя единственная цель.
     И еще странные и тревожные слова брезжат в сознании:
     - Не опоздать...
     Как все непонятно! Как темно!
     ***
     Впервые я не выполнил поручение. Поручение… Какое там… Задание!
    М н е д а ю т з а д а н и я!
    А я спешу их выполнять. Конечно, хотелось бы, чтоб занятия мои именовались благозвучней, но, впрочем, - какая разница?
    Итак – я не выполнил задание! Одно утешение – не по своей вине. Отозвали. Но только для того, чтоб дать новое.
    Дело обычное. Появился некий проповедник. Его именуют Мессией и идут за ним толпами. Чудеса, опять-таки творит. Что тоже популярности споспешествует. Уже и члены Синедриона под его влиянием. Не все. Некоторые. Никодим, например… Новоявленные Мессии являлись и раньше. Но этот как-то очень быстро овладел умами и сердцами. Популярность его растет, а слова приобретают все больший вес. Стало быть – опасен!
    Ну, и мне поручили… (приказали… Какая разница?).
    Тут имелись определенные трудности. Сам Мессия и его ученики все из Галилеи. А между нами, теми, кто в Иудее живет, и галилеянами отношения, мягко говоря, неприязненные. И язык у галилеян какой-то ломанный, и с арабами и прочими варварами якшаются… В общем, не сложились отношения.
    А ведь надо к нему близко-близко подобраться, чтоб каждое слово уловить, каждое дело опередить. Задача…
    Ну, да ладно. И не с такими справлялся. Авось и на сей раз дело-то осилю.
     ***
     Капернаум - маленький город. И люди в нем живут бедные и доверчивые. Трудно живут. Голодно. Одно спасение - море! Каждое утро, едва рассветет, отчаливают лодки от берега. Улов никогда не бывает богатым, но прокормиться хватает. Иногда удается продать несколько рыбин, тогда в доме появляются хлеб, овощи, оливковое масло, реже мясо козленка. Порой, итогом рыбной ловли оказываются порванные сети и приходится часами, сидя на берегу Галилейского моря, их чинить. И так всю жизнь. Так прошла почти вся жизнь Ионы, так должна пройти и жизнь его сыновей Андрея и Симона. А что поделать? Ионе жаловаться грех. Сыновья у него хорошие, только больно разные. Андрей решителен, предприимчив, легок на подъем. Симон усерден, спокоен, но больно жизнелюбив. Боли боится... Еще римлян, хоть не трус, далеко не трус. Море, оно сразу показывает кто есть кто. Трусу в море делать нечего, а Симон с измальства с отцом и братом на промысел отправлялся. Жили трудно. Счастья хотелось, но откуда возьмешь счастье для бедняков.
     Андрей любит по городу походить, людей послушать, что-то ищет, а что не говорит. Молчалив стал. Симон тоже не говорун. Сидят, порой, сети чинят, Андрей вдруг сорвется, уйдет куда-то и дотемна пропадает. Симон работу закончит и за себя, и за брата, потом домой идет к жене. Так и жили день за днем, день за днем. Может поэтому любое событие, да что событие - слух, так будоражили умы, вселяя неясную, но такую желанную надежду.
     В те времена слава прошла про Иоанна Крестителя, который, как говорили, оглядываясь и понижая голос, был послан Богом. Сам Иоанн называл себя Предтечей, потому что, как он объяснял после него придет Тот, Кто станет впереди самого Иоанна. Он и имя называл: Иисус Христос. Хотя, люди шли к нему, слушали его, а он крестил их в Иордане.
     Андрей часто ходил в Вифавар, что при Иордане и слушал Иоанна. Более того, Андрей верил ему! Зная недоверчивость брата, Симон только дивился. Андрей же, тем временем, стал учеником Крестителя, практически с ним не расставался. Ждали Мессию. Кто такой Мессия, Симон смутно себе представлял. С другой стороны, о пришествии Мессии уже столько раз произвещали, но слова и есть слова. Мессии оказывались ложными, как приходили, так и уходили, а жизнь от этого не менялась. Так что Симон предоставил Андрею тешиться пустыми надеждами, а сам, как и прежде, ничего хорошего не ждал.
     Однажды Андрей прибежал к брату с криками:
     - Явился, явился Мессия!
     Симон брата любил, поэтому стал расспрашивать, понимал, что тому выговориться необходимо, впечатлениями поделиться. Видать что-то воистину необычное произошло, если тот так возбужден.
     Андрей и сам рад был поделиться вестью. В тот день, поведал он, стояли они у реки втроем: Иоанн Предтеча, еще один муж, тоже именуемый Иоанн и сам Андрей и беседовали. И пришел к ним человек. Увидев его, Иоанн Предтеча воскликнул:
     Вот Агнец Божий!
     Почему агнец? - Не поняли собеседники Иоанна. Агнец - это жертва. Жертву приносили Богу, чтоб не гневался и не обижался на проступки людские. А как без проступков прожить? Яснее ясного, что дня не пройдет без греха какого-нибудь. Хорошо бы еще малого, но и по крупному согрешить приходится. Люди, все-таки.
     Иоанн пояснил, что Христос пришел на землю пострадать за все грехи людские, искупить их.
     Красиво сказано было, да не совсем понятно. Хотел было Андрей поподробнее порасспросить учителя, да не вышло. Человек приблизился, заговорил с ними, позвал за собой. И они пошли! Увидев это Иисус остановился, подождал их.
     - Где ты живешь? - Спросили они.
     - Пойдете со мной и увидите!
     Андрей провел с Равви, так он Его теперь называл, целый день. Только после десятого часа побежал он к Симону.
     Симон слушал брата и удивлялся его горячности.
     - Надо бы самому глянуть, - подумал он. А вдруг...
     Назавтра и отправились. Иисус Симону понравился. Глаза у него такие были!... Сразу и не скажешь. Столько в глазах Его доброты было и печали. Такие глаза бывают у родителей, когда они с тяжело больными детьми говорят. А слова Его неожиданными были. Вроде бы первый раз человека увидел и сразу:
     - Симон, отныне зваться ты будешь Кифа или Петр! (Камень, то есть.)
     Назавтра Иисус ушел, пообещав вернуться. Вроде бы немного Симон, да нет, уже не Симон - Петр, с ним пообщался, а скучать стал.
     Слухи доходили, что Иисус опять с Иоанном виделся, общался, а потом, когда Иоанна заточили, снова в Галилею возвратился, проповедовать начал, каяться призывал.
     Ждали Его, ждали, но Он все не шел...
     А дни, между тем, проходили в работе тяжкой. Улова хорошего не было ни у кого. А нет улова - нет и еды. Дни такие бывали, что даже надоевшая, из-за ежедневного поедания, рыба, лакомством казаться начинала. И с хлебом туго было. А тут еще у Симона домашние прихварывать стали, а теща, так и вовсе слегла...
     Сидели они как-то вчетвером: Петр до Андрей, а еще Иаков и Иоанн Завулоновы, привычным делом занимались - сети чинили. Да и что это за сети, которые каждый день чинить надо! Да других не было, с этих кормились. Скудно, правда.
     Обернулись, Иисус рядом стоит, на труд их смотрит.
     Говорит им Иисус:
     - Приготовьте мне лодку!
     Подогнали, слова не говоря, лодку Симона, теперь уже Петра, сели в нее, отплыли немного. Он в лодке учить их стал. А они слушали. Потом велел им отплыть туда, где поглубже, закинуть сети. Удивился Петр:
     - Учитель, - говорит, - да мы всю ночь рыбачили, но не поймали ни рыбины, а сейчас день уже. Какой улов может быть?
     Впрочем, подчинились, сеть закинули.
     И пошла рыба в сети! И столько ее было, что через верх выпрыгивала и опять в море уходила. За всю жизнь такого улова не было, даже если сложить их общий улов. Лодки наполнились так, что почти в море погрузились. Еще чуть-чуть и вместе с уловом утонут.
     Упали они тогда в ноги Ему, а Петр и говорит:
     - Недостоин я Тебя, Господи, ибо грешил много!
     И сказал тогда Иисус:
     - Пойдите за мною! Вы были ловцами рыбы, а я сделаю вас ловцами человеков!
     И вытащили они на берег лодки с уловом, и пошли за Ним, не оглядываясь.
     Шли они и пришли в Капернаум, где и остались, пока. Было их мало, но слух об Учителе разрастался и разрастался. Множество людей приходило поглядеть на Него, послушать. Вскоре любопытство людское переросло в преклонение. А случилось это так. Однажды пришел к Христу прокаженный. Как он прорваться сумел, Петр и не представлял себе. А наверное, потому и прорвался, что притронуться к нему боялись все вокруг. Так мало что прорвался, так еще и исцелить попросил, очистить. Гнать бы его в три шеи, а Иисус руку на него положил и говорит:
     - Хочу, чтоб ты очистился!
     И проказа прошла! Это видели все! Какое ликование поднялось, какое поклонение. Частичка этого поклонения досталась и Петру, в числе других учеников, а это было приятно. Когда человек сам по себе, то никто и не глянет на него, разве что по необходимости. Но попал ты в круг избранных и, не беда что не самый первый, все одно, хоть частица славы, почета, преклонения и тебе достается. А чем больше достается, тем еще больше хочется. Взять бы этого прокаженного и всем-всем показать, рассказывая, что мол таким был, а вот каким стал.
     Странно, но Иисус не велел прокаженному никому сказывать об этом. Ребе потому и Ребе, что поступки Его одному Богу ведомы, и не дело Петра обсуждать их. Тем более что прикипел он к Нему душой, предан стал. Иногда задумывался Петр о том, как все это случилось. Немного добрых слов, общение, а он уже готов за Христом в огонь и в воду. И не он один! Может дело во всемогуществе Учителя? Нет, пожалуй. Чудеса, Им творимые, это скорее фон, оболочка. А почему тогда?... Наверное, дело в том, что Он ЕДИНСТВЕННЫЙ!
     Впрочем, молва и так сделала свое дело, и от желающих излечиться отбоя не было. Более того, многие охотнее слушали Его, чем врачевались от Него. И то дело, потому что мудрые вещи услышать еще пол дела, а то, что говорил Учитель, НАДЕЖДУ давало.
     - Вот интересно, - задумывался, иногда, Петр, - что впереди идет: надежда или вера? Все-таки, прежде нужна вера, ибо она и надежду дает.
     Много поздней Петр понял, что вера и надежда без любви, великой любви, бессильны. Ну, может и не бессильны, но не так сильны. Понял он и великую любовь Учителя. Понял... Но это, как сказано уже, много поздней было.
     А пока, ходили они все за Учителем. Он проповедовал, они слушали Его. И не только они. Людей много было всегда. Очень много. Что поражало Петра, так это обилие женщин и детей, которые всегда их окружали. В середине нисана, на пасху пришли они в Иерусалим. Это был первый год, когда Петр с Учителем вошел туда. Вернее, въехал, ибо передвигались они на ослах. Никогда не забыть Петру посещение синагоги. Дело в том, что тогда в синагоге торговали, барышничали. Скот вокруг, деньги звенят, торговля идет...
     - Как же так можно? - подумал Петр, но промолчал.
     И ученики все притихли. Не по себе им стало. А потом потеха пошла. Никогда не видел Петр Ребе в такой ярости.
     Схватил Учитель плеть, из тугих веревок скрученную и погнал скот да торговцев из Храма.
     Как возмутились иудеи, как вскипели!
     - Какое право Ты имеешь на это? - вопили.
     Много их было, но Иисус спокоен был, да и Петр не из трусливых, и остальные тоже...
     А Иисус и в Иерусалиме проповедовать стал, чудеса являл. Как всегда, люди к нему потянулись. Разные они были. Один только Петру больше всех запомнился. Он из начальников Иудейских был, большой человек. Петр всегда робел перед начальниками, спрятался за спину учителя, их разговор слушает.
     А разговор долгий и нелегкий был.
     Одно врезалось в память Петра, на всю оставшуюся жизнь врезалось.
     - Ибо так возлюбил Бог мир, - говорил Иисус, - что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего, чтоб судить мир, но чтоб мир спасен был через Него.
     Убедил все-таки Иисус Никодима. Верен Никодим Учителю с тех пор был.
     После Иерусалима опять пошли они в землю Иудейскую. Петр рад радешенек был. Не нравился ему Иерусалим, пугал он его, предчувствия страшные какие-то к нему приходили. Недолго пробыли они в Иудее, опять в Галилею пошли. На родину, стало быть.
     Два дня пробыли в Самарии. И если встретили их враждебно, то после проповедей Иисуса сами просили остаться еще.
     Так было и в Кане и в других городках. Кроме Назарета, родины Учителя. Не приняли их там, выгнали. Петр считал, что повинны тут сестры Учителя, родственники Его, друзья детства. С другой стороны, кто признать-то захочет, что мальчишка, с которым ты вместе рос, стал Ребе, Учителем, а ты, как был, так и остался никем.
     Ушли они из Назарета и пошли в Капернаум. Вроде бы недалеко, а так разнятся города эти. В Капернауме все внимали Ему.
     Петр, как и подобает держался позади Учителя, остальные ученики тоже, но они все были с Ним! Какое это счастье, когда твой Ребе самый лучший, самый великий, когда Он может все, когда и на тебя падает свет Его величия.
     Хотя, если честно, некоторые дела Иисуса смущали Петра, непонятны были пока.
     Взять, например, случай с мытарем. Увидел его Иисус и за собой позвал. Мытаря! Да еще какого. Безжалостней этого Левия и не было вовсе. Каменное сердце было! А тут, взял и пошел за Ним. Более того, в дом свой пригласил, угощение выставил. Да еще какое! Бедный рыбак и не знал, что такая еда существует. Сколько раз порывался уже Учителя к себе в дом пригласить, да стеснялся бедности и скудости дома своего. Левию-то что, у Левия всего полно. Сидит, угощает, в глаза Учителю заглядывает.
     Ропот, конечно, пошел среди людей. Ученики-то ничего, ученикам давно ясно, все, что Он делает - правильно. А, если неясно, то спросить можно, Он и объяснит... А люди, особенно книжные, недовольны! Их, конечно, понять можно. Кто же по доброй воле, станет есть-пить, более того дружески общаться с мытарем. Да и грешнее его никого нет.
     А Учитель улыбнулся на это и говорит:
     - Врач нужен не здоровому, но больному!
     А ведь верно! Праведному-то каяться ни к чему, а, если грешный раскается, то по всему выходит, что праведных число увеличится.
     Вот тут-то показалось Петру, что он основное понял. Ну, может, не основное, но очень важное. Чем меньше грешных, тем больше праведных! Понял он и стремление Учителя проповедовать там, где чужие и недоверчивые. Того, кто праведен, только учить надо, а неправедных еще и переделывать, дорогу им указывать, вести по ней, чтоб не преткнулись.
     Решился, наконец, Петр, пригласил Учителя в дом свой. Извинился, правда, теща больна, так что прислуги гостям меньше будет. В глубине души, правда, надеялся, что исцелит Учитель тещу. Так и случилось. Велел учитель тещу принести. Притащили, а та совсем помирать собралась, лежит,, почти не дышит уже. Учитель взял ее за руку, подержал в своей, а болезни как и не было. Вскочила теща и побежала по дому хлопотать, да гостям прислуживать. Было это, было, но Петр уже ничему не удивлялся.
     Хотя, удивляться было чему. Словом, прикосновением излечивал Он больных, взглядом вел за собой толпы и учил, учил... А слава о Нем бежала впереди Него и пределов ей, видимо, не было.
     Но основное время Свое Он с учениками проводил. Их уже 12 было. И Петр среди них не последний! И Левий, прозванный Матфеем был с ними. Еще одна тема для размышлений Петра. Долго ему мысль одна покоя не давала:
     - А вот был бы он богат и благополучен, пошел бы тогда за Христом?
     И понял, наконец: - пошел бы! И сразу ему легче стало, спокойней.
     Мечталось ему, что когда-то и он учить, наставлять людей станет. Конечно, куда ему до Учителя, но должна же и от него Иисусу помощь какая-то быть. Недаром же Ребе говаривал:
     - Жатвы много, а делателей мало!
     Стало быть, будет и он, Петр, делателем, будет!
     Тем более, что уже получил, в числе двенадцати, власть над нечистыми духами, так что теперь умел изгонять их, врачуя.
     Хорошо им было! Шли они свободные и счастливые по земле, а вел их Мессия.
     Нельзя сказать, что между учениками дружба такая уж великая была. Ревновали Его друг к другу. Петр чувствовал, Что Учитель к нему более всех благоволит, гордился. Не по нраву это было Иоанну и Иакову Заведеевым. Они даже мать свою, которая очень Его любила, подговорили побеседовать с Ним. Но не захотел Иисус говорить об этом. Ответил только, что тот, кто возвеличится, будет унижен, а царство небесное будет принадлежать малым. Впрочем, соперничество все-таки осталось. Не то, чтоб они ссориться стали, все-таки земляками были. Не все, правда. Иуда, так тот пришел из самого Кариота. Далекое место. Дня два от Хеврона идти. Опять же, репутация у него темной была. Ну, да не они выбирали. Пришлось смириться. Тем более, что и меж своими трения возникали.
     Просто разные они все. Иоанн и Иаков Заведеи оказались страстны и горячи.
     - Сыны громовы, - шутил над ними Иисус.
     Левий Алфеев и Матфей держались скромно. Да и их слегка сторонились. Все же откупщиками прежде были.
     Симон напряжен был, как тетива и тоже страстен. Поговаривали, что он из зелотов.
     Иуда тоже признавался, что из зелотов, но ласков был, услужлив, в глаза заглядывал, кося слегка...
     Но являлись они все Его учениками, верили Ему, любили Его.
     Много еще всякого происходило с ними, но вера их в Учителя возрастала и возрастала. И как же ей было не возрастать, если всякий раз являл Он примеры могущества Своего и мудрости.
     Однажды, переправлялся Он с учениками через море. Учитель, утомившись, уснул, а ученики сидели себе тихо, боясь разбудить Его. И настигла их буря. Большинство из учеников Его рыбаками были. Бури видывали. Но такой.!... Петр сидел, судорожно вцепившись руками в борт лодки, содрогаясь от ужаса. Страшно было и остальным. Но, проснувшись, успокоил Он бурю, повелев ветрам и волнам успокоиться.
     - Где вера ваша? - Только и спросил Он.
     А им стало стыдно.
     Не переставал Он удивлять всех чудесами Своими и паства Его росла.
     Но не раз повторял Он грустно, что паства велика, да вот пастырей мало.
     Петр воспринимал это, как укор себе, старался слушать и понимать все, что говорил Учитель. Верил он, что когда-то сможет помочь Ему, стать пастырем, облегчить ношу Его. Не все, конечно, понятно было, иной раз и поспорить хотелось, но сама мысль, что станет спорить он с Учителем, ужасала его. Приближался месяц нисан. Пора было снова отправляться в Иерусалим.
    
     ***
    
    Косоглазый куда-то пропал. Совсем! Я искал его всюду, спрашивая сотни людей. Но он как в воду канул.
    Может испугался и сбежал совсем?
    Нет – он не трус!
    Прежде он обнаруживался в таких местах, где не всякому смельчаку хватило бы отваги появиться.
     Там было страшно, но он не боялся. Напротив боялись его. Ну, может, не совсем боялись, а остерегались, недолюбливали, сторонились. Косоглазый замечал это, но не обращал внимания. С робкой улыбкой подходил, подсаживался к беседующим и... молчал. Сначала на него косились, потом привыкали. А зря! Потому что, погодя, рыжий начинал говорить. Речь его, звучная и задушевная, проникала в сознание, пленяла и радовала. Казалось он знал все и обо всех.
     Но он еще и спрашивал!
     И ему отвечали. Легко и откровенно!
     Ибо уже не был чужим, рыжим и косоглазым уродом, а другом, собеседником.
     Его слушали, ох, как его слушали!
     Но все равно лучше всего, лучше всех он умел слушать сам.
     Слегка наклонив голову, внимательно и сочувственно. И хотелось выложить, высказать все, даже сокровенное.
     И выкладывали.
     Потом он уходил, так же незаметно, как и появился. С его уходом все недоуменно оглядывались:
     - Что это было? С кем говорили так долго и откровенно?
     Вскоре недоумение проходило, но оставалась какая-то тоска-предчуствие. Чаще всего она со временем исчезала. Реже исчезал сам говоривший. И когда приходили, гогоча и гремя доспехами, он обычно, почему-то, был к этому готов.
     - Наконец-то, я так устал этого ждать!
    
     Так, наверное, чувствовали себя люди, оказавшиеся пассажирами «черных Марусь». Позади были бессонные ночи ожидания, ибо людей забирали тогда ночью, мучительные мысли, поиски хоть какой-то вины. Ночь за ночью проносились «черные Маруси» по городу. Вот они уже на твоей улице. Подъехали к дому? Нет, к соседнему… И так изо дня в день…
     Мама моего друга поседела в одночасье, когда те вошли во двор и шаги гулко звучали по брусчатке в ночной тишине. А никто не спал! Никто не спал! Потом те вошли в их парадную… Первый этаж, второй… Звонок в дверь. Все! Но те ошиблись дверью. Им надо было к соседям. А тридцатилетняя женщина стала совсем седой.
     Так что, когда все заканчивалось, когда, все-таки, уводили – бывало так, что человек, арестант, вдыхал с облегчением.
     Правда, еще предстояла дорога, последняя дорога по родному городу. И так получалось, что садились в «Маруси» молодые мужчины, а выходили из них дряхлые старики.
    
     И в то же время никто не мог окончательно показать на него пальцем и сказать:
    Этот!
    Я и сам долго сомневался, долго следил за ним, сопоставлял события, происшедшие после его появления…
    Но кроме меня никто всерьез Иуду и не подозревал. Фигура его была незначительна, невзрачна, как и он сам. Зато походкой обладал стремительной и бесшумной. Подходил, нет, подлетал к тебе, причем всегда неожиданно, и, слегка наклонив голову, вглядывался своими рыжими, как и волосы, глазами, которые так странно косили.
     А как он умел слушать! Нет, не слушать - впитывать все, что произносилось!
     Натолкнувшись на неприязненный взгляд, не уходил, а наоборот, не жалея улыбки, всегда выглядевшей виноватой, пытался подольститься, расположить.
     Кто он, каковы цели его, было неведомо. Неведомо где жил этот выходец из Кариота, была ли у него семья.
     Появлялся и исчезал он неожиданно, словно переносясь из одного места в другое.
     Порой, после его исчезновения, люди, с которыми он был, тоже исчезали. Вернее, их уводили ночью, туго скрутив руки за спиной.
     И опять никто ничего не понимал, так стремительно все это происходило.
     Как камень из пращи летел он, но неведомо было, кто закрутил ремешок.
    
     И как у этого камня, который, рано или поздно, падает под ноги, была у него цель...
     ***
    Мне – страшно! Мне впервые страшно! Потому что Он – настоящий! И что бы я ни делал, что бы ни говорил – все во вред Ему.
    Тяжкую ношу взвалил я на плечи свои, но нес ее играючи, пока на настал день, когда Он принял меня. Его товарищи-галилеяне глухо роптали. Еще бы – пришелец, можно сказать ниоткуда, уроженец Иудеи и… Я возвышен, я назначен хранителем денег. На мне расчеты за еду, ночлег и питье. Другой бы славно поживился, а я – не могу!
    Иногда, я ловлю на себе Его странный, испытывающий взгляд. Как можно много сказать взглядом!
    - Я знаю, ты вскоре предашь Меня, - словно бы говорит Он, и странная улыбка трогает Его губы.
    - Никогда, Учитель, Авва! – лгу я в ответ. Нет, нет – лгу не я, это глаза мои, проклятые косящие окна души. А я…
    Только вчера я стоял перед Ним на коленях, умоляя не ходить в Ерушалайм на пасху. Но Он отверг все мои просьбы, еще и надсмеялся надо мной. Вернее, надсмеялись Его ученики:
    - У Иуды не только глаза заячьи, но и душа, - потешались они.
    А Он улыбался им ласково и отечески.
    Если бы Он оборвал, пристыдил их – я не сделал бы того, что сделаю. Обязан сделать!
     ***
    . Долго следил я за Иудой. А он то появлялся, то снова исчезал и подобраться к нему оказывалось невозможным. Потом пропал надолго. Я уже думал, что кто-то сделал уже мою работу и прирезал косоглазого. Ан нет, он жив и объявился на Пасху среди тех, кто окружал Того, Кого звали Мессией.
     Я увидел их, когда они шли куда-то ужинать, были веселы и оживлены. Кариотянин что-то нашептывал Ему, видно веселое, ибо губы его кривила усмешка, но Он был грустен. Я сразу Его узнал. Это был Тот, Кто приходил ко мне в дом много-много лет назад.
    Раз рядом кариотянин, значит Ему грозит опасность, - пронеслось в голове, - надо спасти Его!
    Но спасти Его можно было, только казнив Иуду.
     Я залег у дома, где они пировали, ожидая косоглазого. Ведь выйдет же он когда-то помочиться.
     И дождался. Он вышел и... исчез, растворился...
     Но я продолжал ждать. Погодя, вышли остальные. На что-то надеясь, двинулся вслед за ними. Идти пришлось долго, даже пересечь Кедрон.
     У входа в Гефсиманский сад они разделились. Трое и Он вошли в сад. Прячась за оливковыми деревьями, я крался за ними. Зачем? Что вело меня?
     Я не видел лица Его, но уверен, что было оно печальным.
     В саду стояла какая-то особенная, погребальная, тишина.
     Он поговорил с учениками и отошел, и стал на колени и о чем-то шептал.
     Мне было стыдно и страшно присутствовать при этом, но я знал, предчувствовал - должно произойти что-то важное и горестное, а без рыжего тут не обойдется.
     И косоглазый появился. Вместе с римлянами. Их было много...
     Вдруг вспомнил голос, раздавшийся во мне множество дней назад.
     - Не опоздай!..
     Я рванулся к косоглазому, но стража скрутила меня... Что было дальше не знаю. Удар древком копья надолго лишил сознания. Очнулся я уже в темнице.
     ***
Римляне избивали меня долго и терпеливо, словно мстя за своих. Почему, собственно, “Словно”. Они и мстили, как могли. Но не это было самым страшным. Самое страшное ждало меня впереди. И как я не уговаривал себя, что конец такой был бы, в любом случае, неизбежен, все равно страх сковывал члены и сжимал гортань.

Три дня издевательств и избиений, три дня удушающего страха.

- Только бы умереть достойно! – шептал я себе.

- Только бы умереть достойно! – уговаривал я себя…

Наконец, нас вывели на площадь. Дальше все, как во сне.

- Варавву! – кричал народ, - Варавву!

Что они хотят? Почему называют имя мое?

Что было дальше? ... Я помню. я помню! 

Подручный палача разрезал клинком веревки, стягивавшие руки и пинком отправил меня в толпу. Толпа расступилась и тут же сомкнулась за моей спиной. Но я не замечал этого, я несся вперед, и всюду толпа распахивалась.

- Они даже касаться меня не хотят, - промелькнула мысль, - зачем же тогда помиловали?

Наконец толпа закончилась. Улицы были жаркими и пустыми. 

Я искал, искал место, куда можно забиться, отойти, осмыслить происшедшее. Но одновременно что-то тянуло меня назад, туда, где на самой вершине горы уже стояли кресты.

Жаркий, душный воздух забивал легкие, царапал их. Вместе с тяжелым дыханием в меня входило время, но я сплевывал его густыми и плотными плевками.

На мгновенье, только на одно мгновенье, пожалел, что не распят там, наверху...

Куда мне...

Я один. Я снова один на этой земле. Собственно, почему “снова”? Я всегда был один! Но сейчас это одиночество повисло на мне, сдавило плечи. Как трудно дышать! Когда-то, еще в молодости, окруженный людьми, я считал одиночество чем-то вроде простора... Глупец!

Люди! В чем виновен я перед вами? Разве просил я помилования? Вы сами выбрали меня, а теперь, когда страшное свершилось, отвернулись, делаете вид, что нет меня вовсе.

Я стал олицетворением вашей вины, муками совести.

Да, теперь слова Его не смущают рабские умы, больше не надо выбирать, не надо что-то делать.

Прокричав:

- Варавва! - вы выбрали свою судьбу, а от того, что она станет печальной и тяжкой, а вы предчувствуете это, уверен, на душе еще черней и тоскливей...

Зато есть виновный.

Потому что всегда и во всем должен, обязан быть виновный, который и ответит за все.

И за тоску...

И за презрение к себе...

И за радость, глухую и подлую, которую необходимо прятать от других...

И за страх, который сильнее всего...

Не себя же винить человеку в преступлении и подлости. Не себя же проклинать, глядя на Голгофу, опустевшую, но страшную от пролитой на ней крови. Не себе же напоминать о несбывшемся.

Не-е-т! Должен, обязан найтись тот, кто во всем виноват, тот, которого можно и нужно ненавидеть.

И такой человек есть.

Это - я!

И вы отвергаете меня, приговорив к одиночеству...

Но одного не учли вы, не учуяли своим звериным от ужаса чутьем. Все ушло: и вина, и надежды, и муки совести, и презрение к себе. Но страх остался! И я, Варавва, олицетворение этого страха.

Я свободен, свободен, свободен!

Я могу идти, куда хочу, но почему-то бегу, а люди расступаются передо мной.

- Варавва!

И у некоторых в глазах не страх, а ненависть.

И я знаю, что куда ни пойду, всюду будут сторониться, избегать меня.

И не будет покоя, и не будет угла. Надо уходить из этой земли туда, где меня никто не знает, где никто не слышал обо мне. 

Есть ли такое место?

И я уйду! Но прежде выполню долг, свой долг.

Я присмотрел уже подходящую осину, а косоглазому все равно не уйти!.

***

Дом мой покинут навсегда. Да и отсюда, из этой земли уйду я. Скоро-скоро. Но не отпускает пустыня, не отпускает! Она тянет за мной свои желтые, бугристые лапы и, куда бы я ни пошел, пустыня двинется вслед, чтоб схватить, чтоб вернуть.

Пустыня на земле, пустыня в душе...

Я ощущаю, как вместе с временем просыпается в душу мою песок, заполняя ее, вытесняя остатки хорошего и чистого.

Какие песочные часы! Два резервуара - душа и пустыня. 

Что соединяет их? 

Моя жизнь!

Но один уголок души я пустыне не отдам! Никогда! Ни за что!

Думаете, там живет любовь?

Нет! Ненависть!

Поэтому в этом уголке всегда темно.

Но я освобожу этот уголок. Он не будет светел, но и чернота уйдет. Что останется? Возможно, усталость.

*** 

Все, талант собран. Тоже мне цель! Интересно, кому все это достанется? Уж, конечно, не мне, ибо я обречен. Не те, так эти… Удобно… Я и виновный, и свидетель. Убив меня можно и отомстить, и возвыситься, а главное – скрыть все следы.

Я, конечно, попытаюсь не даться. Прошедшие годы многому меня научили. В том числе и скрываться. О, в этом со мной мало кто посостязаться сумеет.

Пусть ждут они терпеливо у двери, пусть предвкушают расправу. В этом-то доме много выходов, а какой выберу и сам не знаю.

Скоро-скоро наступит темнота, а жечь факелы им не с руки. 

Но все равно – шансов мало, очень мало. Недобрая слава пойдет за мной, и всяк, убивший меня, возвеличится.

Ну, что ж. Если есть, хоть единый шанс – я им воспользуюсь. А если нет, то хочу, чтоб все знали – я ни о чем не жалею!

Уже темно.

Пора! 

***

Ночь – это время охоты. На людей… Но из всех людей меня интересует только один человек. Я уже выследил его. Я знаю, где его дом. Но не один я охочусь за ним. Желающих покарать предателя много. И они тоже бдительно следят за его дверью. А он внутри. И не подобраться.

Косоглазый умен, очень умен. Неужели он не понимает, что ему конец? Что у него нет выхода!

Выхода?..

Ага, вот в чем дело! Есть, есть у него выход! Запасной! Его-то и стану искать. Но не сегодня. Светает… Охота закончена. 

После ночной охоты я всегда ухожу в пески. Тут свой закон и он мне близок.

Сначала продираюсь сквозь заросли акаций, потом сквозь низкие колючие травы, топчу гальку, смешанную с песком... Тут странная пустыня. Эти скалы, покрытые песком, галькой, когда-то были холмами, поросшими лесом, точно такими же, как те, что на запад от Столицы. Теперь они пусты. Только многочисленные семейства даманов - смешных бесхвостых зверьков.

Зато тут нет людей!

Люди отвергли меня, а я отвергаю их.

Собственно, поэтому и не иду на запад, где склоны гор поросли желтыми хризантемами и маком. 

Там людно... Вернее, там есть, встречаются люди...

А я один.

И буду один.

До тех пор, пока не исполню обет, данный мною!

***

Нож вошел глубоко. Хорошо вошел – по рукоятку. Я потянул его вниз, и косоглазый непроизвольно стал клониться ко мне. Я отпрянул. 

Косоглазый все еще стоял на ногах, а из прорехи в животе вываливалось его нечистое нутро. Он попытался зажать руками рану, для чего выпустил увесистый узелок из правой руки. Тот упал со звоном.

Иуда тоже упал, суча ногами. Изо рта у него вырвался не то крик, не то хрип. Потом все закончилось.

Для него. Но не для меня. Закинув на акацию веревку с петлей, я продел голову Иуды в эту самую петлю и стал подтягивать вверх. Когда ноги предателя оторвались от земли, я укрепил веревку.

Тело слегка покачивалось…

Еще одни часы – с маятником. Только отмеряют они не время. Они уже вне времени…

Пора уходить. Поворачиваю и чуть не натыкаюсь на узелок, выпавший из рук убитого. Нет, почему убитого? – казненного! Что там? Кажется я это знаю. Деньги. Много денег! Цена…

Взять их себе? Да такое мне и в голову не приходило! Пусть послужат тем, кто в них нуждаются. 

По дороге швыряю сверток за стену Храма. В крайнем случае – деньги вернутся к хозяевам.


Я уходил все дальше в пески. Я уходил навсегда, не ведая, куда приду и приду ли куда-то вообще. Путь мой лежал к Мертвому морю. Я шел по холмам Акравим – Скорпионы к новой пустыне Син. Река Арнон почти пересохла и не мешала. 

Мертвое море… Соль…

Когда о ком-то говорят: - Он соль земли! – не верьте, что это похвала. Соль уничтожает все, превращая оазисы в пустыни. Ничто живое не может жить там, где распространилась соль. На берегу Мертвого моря встречаются погибшие рыбы. Из занес сюда Иордан и они не смогли тут прожить ни минуты. 

Мертвое море… Когда-то на его месте были цветущие города. Содом… Гоморр…

Мертвое море – это предупреждение живым. 

Но живые не учатся. Вот почему ширятся пустыни.

А я? Для меня пустыня – дом. Так решили люди. Так решил я, уходя в пустыню. 

Цель моя была исполнена. Я отнял жизнь у рыжего предателя из Кариота. 

Я уходил от людей, спасших меня сначала, а потом сразу же отвергнувших.

А за спиной моей высился холм, насыпанный над телами прародителей и обагренный Его кровью.

Крестов на холме уже не было...

 

Одесса, 2001-2002.

* курсивом выделены отрывки, использованные в повести “Полупоэт”.