...Наверно существенно, что это - действительно провинция.
    Самые существенные вещи на самом деле происходят в провинции, а не в центре.
     Вот и Солнце - не самая Центральная Звезда галактики. И Христос тоже провел все действия своей супер Рок-Оперы не в Нью-Йорке, не в Лондоне или Риме, где-нибудь на Форуме или на площади Святого Петра, а в провинции и, кстати, именно у нас, в Иудее. И все, о чем я расскажу, тоже произошло здесь, у нас в провинции, в Израиле. Вот представьте себе…
    Представьте себе провинциальный, выбеленный солнцем Арад – маленький израильский городок на краю Митбар Иуда и Ям-а-Мелах (Иудейской пустыни и Мертвого моря). Чистенькие пластмассовые пальмочки над пыльными зелеными газонами. Пальмочки вплавлены в твердую, прозрачную линзу белой горящей соли пустынного Солнца. Розово-белые домики; аккуратно выструганные ограды из плотной, курчавой зелени кустов гибискуса с крупными, шелковыми, радарными абажурами цветов. Все в том же пылающем, солнечном рассоле. Маленький Арад. Девятнадцать км. от перекрестка «На Содом»… На тот самый. Представляете?
    
    … На пересечении двух почти главных улиц городка бетонный, выкрашенный как бы облезлой синькой и тусклой белой красочкой дом культуры или клуб - матнас. «Матнас имени Анны Франк». Клуб выглядит как помесь бункера какого-нибудь фюрера и обломков здоровенного аквариума с тонированными стеклами. Стиль – «атомный модерн», популярный в незапамятную эпоху битлов. На стендике перед входом и над окошком кассы - парочка вполне обычных афиш. На афишах лихим черно-желтым текстом сообщается миру о театральном вечере, имеющем быть сегодня. Вечер должен проходить в рамках программы «Корни» (ни садоводы, ни математики, ни дантисты к этой программе отношения, ЕСТЕСТВЕННО, не имеют. Программа - порождение хитрой политической комбинации двух левых и одной правой партии в преддверии выборов, и еще министерства абсорбции и объединения репатриантов - деятелей театра...)
     ... Спектакль неизвестного писаки...
     ... « По мотивам (даже так: ПО МОТИВАМ!!!!) классического сюжета о
     жертвоприношении Авраама... ».
    
     ... Режиссер - Ави Дрор (сабра*.. Тоже, кстати, Абрам... Никому не известный... )
     ... В главной роли - БОрис Рабинович
    (еще более неизвестный... Но, видать, из Совка, олим*... нашенский, «русский» .
     Дабы русские олимы прочувствовали и кручее припадали к национальным,
     значитца, корням... Произносят «Борис» в Израиле именно так, с ударением на первое «о».
     Наверное, поэтому так и напечатали - «БОрис»).
     ...начало спектакля в...
     ...по телефону.
     ..А также в Беер-Шеве и Ашдоде...
    
    ... Напротив матнаса, через залитую расплавленным солнцем улицу, в стеклянной выгородке кафэшки сидит соб. корр. «русской» радиостудии Акэра - Дина Молдавская. Дина сидит под холодной, туго прорезиненной струей мазгана*. На столике перед ней замороженная, запотевшая пол-литра колы и пакетик жареных фисташек. Дине надо бы написать отчет о спектакле, и хорошо бы еще проинтервьюировать этого самого БОриса, исполнителя главной роли...
    Тяжело вздохнув, она жадно выпивает стакан. Главная проблема, которая мучает Дину - это жара. А точнее - жара и Динино горло. Горло и жара мучают Дину одновременно, на 2 фронта! Дина не переносит жару, а ее горло не переносит холод... Помедлив, она все-таки наливает себе еще стакан венозной, зашипевшей черно-коричневой пеной, ледяной колы. Горло пока не отзывается... Очевидно, молчит, „очевидно, от обиды»... Боже, как хорошо!
    Фисташки, колочка, горло не болит!.. Дина знает, что счастье долгим не бывает и сосредотачивается на работе. Она действительно это умеет, потому что Дина – профессионал и может гордиться собой. Когда-то молодая, бешено-энергичная Дина сумела пробиться в журналисты еще в Совке, на «доисторичке», (ох как это было нелегко, особенно с ее «антисоветской» национальностью!). Здесь, в Израиле, она нашла себе «экологическую нишу», а точнее «вырыла» ее - буквально вырвала, выцарапала работу по специальности... Маленькая Дина в боксерском матче «Судьба против Дины» уверенно противостоит ударам чемпиона (судьбы- злодейки)! Она работает по-прежнему как радиожурналист. Да, не на телевиденье, да не в самой громкой израильской газете. Но АКЭРу знают все «русские», поголовно! Солидная часть материалов СТУДИИ создана ее, Диниными, усилиями! И вообще!.. И...
    К сожалению, Дина сохранила профессиональную, идиотски-восторженную интонацию, с которой она слишком сроднилась еще в своей старой молодежной редакции, где она работала когда-то в Совке, М-мм..:
    « Отличница - Пионерка Валюша приветствует СТИ - Ши - КОМ городскую конференцию пионервожа-тых!!!»...
    К счастью, она еще сохранила настоящую любовь своих старых друзей, которые по-прежнему ласково называют ее старинной кличкой «Дикая Собака Динка» или сокращенно - Дик Собдинк. Мы тоже будем здесь называть ее именно так. Наверно, из прихоти автора, хотя я и не являюсь никаким Дининым приятелем, и уже вряд ли «явлюсь».
     ...Дик Собдинк еще раз прочитала все, что у нее было про этого самого артиста – Бориса Рабиновича и вдруг совершенно ясно поняла, что до сих пор никогда не встречала никаких Рабиновичей в реальной жизни! Абрамовичи и Финкельштейны, Пельтцы и Розенфельды – пожалуйста, сколько хотите. А вот Рабинович ей до сих пор не попадался. Рабинович для нее всегда был персонажем еврейского анекдота. Дик СобДинк даже развеселилась:
    « Да.!... Взять Интервью у Рабиновича!.. Почти что у Василия Ивановича Чапаева! ». Но потихоньку ее веселье
    сменилось грустными мыслями... Она хотела уйти от шутовских кривляний. А тут!... Она решила представить себе как Рабинович выглядит, и зажмурила глаза. Под закрытыми веками тотчас растеклись багрово-зеленые кляксы...
    Дик Собдинк вдруг вспомнила потрясающий старый анекдот про Рабиновича и тумбочку... О-кей… Не получается... Интересно как его звали дома? А в детстве?.. Она опять зажмурилась. Откуда-то из подкорки всплыло:
    «Боря – выйди с моря!»... Нет, скорее с таким милым, немного каркающим, немного удивленным идишским картавым акцентом:
     «Боггя!» ...
     « Боггя, Бо-ггя, Б-О-о-Гггя !!!
     Вийди с мог-гя! Вийди, вийди немедленно !
     Или ты хочешь смегти твоей бабушкэ???! ».
    
    ...« Боря-выйди- с-моря ». Нет, так его никогда не звали и не дразнили ни в детстве, ни после. Жена звала его «Борюн» или «Рюня»; друзья – «Борьчик», а враги говорили «этот жид Рабинович» или « а этт-от Рабинович..!». А в Израиле имя его приобрело дурацкое ударение на первое О. И вот с этим раздутым первым О и было напечатано на афише... «БОрис»...
    «БОрис»... хм-мм... Он сидел в маленькой подсобке за кулисами матнасской сцены, переоборудованной под гримерную. Комнатенка, обвешанная зеркалами и лампами, была как бы распираема белым светом этих ламп, чрезмерным, как выкипающее молоко. Боря не очень всматривался в свое отражение в зеркалах. Там, в этом кипящем свете вываривался длинный, громоздкий старик... Лысый, рыжий, лобастый, с бутафорской пегой бородой и слишком пристальным, волчьим прищуром детских голубых глаз... Да, на самом деле он не всматривался, он больше вслушивался внутрь себя : мол, как там нервишки, как настроение, - ничего?... На удивление все было не так уж плохо. На всякий случай у него в сумке лежал маленький термос с коньяком. «Ой, не чай там у меня, в термосе»!- почему-то почти цитатой мелькнуло у него в мыслях. Но «ой не чай» был на экстренный случай, а сейчас все было вполне в норме. Пребывание его, старого артиста, в матнасской гримерной, а его имени на афише складывалось из смеси событий простых, совершенно ясных и совершенно невероятных, загадочных... А все вместе, то, что привело его сюда, было, пожалуй, судьбой.
     «Протрубив 25 лет, как солдат в царской армии» (это его собственное выражение), - на мелких ролях в захолустном ТЮЗе нашего Города, он поставил крест на своей актерской карьере, еще только собираясь уехать из Совка. На его проводы приперся парторг ТЮЗа, хотя никто его, естественно, не приглашал. Парторг явился, «чтобы не отрываться от коллектива», чтобы настучать и ради дармовой выпивки, ну и еще нервы напоследок помотать... Ненавистный парторг спрашивал его горестно-радостно: «Кому ты ТАМ будешь нужен, Рабинович? Кому...? ТАМ? Там, в твоем Израиле с твоей «узкой - русской, драматической» специальностью?». Боря не отвечал ему... Этот вопрос он и сам задавал себе. Он не решался прогнать парторга, не решался и ответить ему. Но подумать – подумал: «Может я и не нужен там... Им... Но Они нужны мне! И это будет там, в МОЕМ Израиле! А не здесь, с тобой. Парторжья морда! ». Боря не отвечал, он мысленно вколачивал гвозди в свой крест. Вдруг на него что-то нашло, и он поднял тост – «ле хаим»!
    
     Очутившись в Израиле, он окунулся в такой водоворот жизни, какой в Совке ему даже и не снился. Он учился в ульпане* и работал в пекарне. Перегружая в темпе танго громыхающие обгорелые железные поддоны от бурэкасов в мойку, он зубрил иврит, или думал о причине успехов парижских сезонов Дягилева, или пытался представить себе, как Михоэлс поставил бы «Мастера и Маргариту» здесь, в Израиле... От нахлынувшей «борьбы за существование» он стал так дико уставать, что свою прежнюю жизнь вспоминал как чужую. Так и говорил «тогда, в прошлой жизни»... и что характерно, собеседники его понимали... Вся его прошлая жизнь в Совке представлялась ему теперь ужасною путаницею, лабиринтом. И этот кошмарный лабиринт и его, Борю «извратил, скрутил в бараний рог» (он обожал сильные, нестандартные формулировочки).
    То ли от жары, то ли по какой другой причине ему стали сниться какие-то странные, совершенно безлюдные, бесконечные переулки, наверно где-то в его родном городе, на Пересыпи. Эти переулки его снов заливались тоскливыми ледяными ливнями, хлещущими откуда-то сверху наискось, из двойной непроглядной темени (ночи и сна) или заметались злыми волчьими метелями. Метели выли, яростно плевались холодным, мокрым снегом прямо в лицо, злобно раскачивали спотыкающийся жиденький свет от одинокой лампочки, сиротливо вкрученной под ржавым, визжащим жестяным козырьком, болтающемся под ветром на куске провода как какой-то несчастный повесившийся! От ненависти к «бараньим рогам» и лабиринтам Боря просыпался, добредал до холодильника, выпивал что-нибудь охлажденное. Потом он возвращался, валился в потную постель рядом с хрипло храпящей женой и проваливался в темень сна уже без сновидений. Засыпая, он бормотал что-то такое:
    « Я спросил сантехника Петрова:
     Ты зачем надел на шею провод?
     Ничего Петров не отвечает -
     Только ветер труп его качает...
     ............
     Жил на свете Человек -
     скрюченные ножки...
     ... целый век
     ... скрюченной дорожке....
     юченной дорожке... рожке... ке... »
    
     ...Каким образом он все-таки очутился на своем законном месте в гримерной – я не берусь пояснить. Кто скажет - откуда, из какой субстанции небытия, вакуума или какой другой волшебной материи берутся Магические Списки?.. Как из этих Заветных Списков «выплывает» наконец ИМЯ СЧАСТЛИВЦА?.. Как это, откуда, каким образом?!!
    Кто после долгой дороги, привалившись спиной к степному камню, вытянув усталые ноги, вдруг перечислит всех ящерок и змеек до того гревшихся на ноздреватом, теплом боку этого камня? Кто, нырнув в свежесть морской волны, поручится - где именно нужно сжать пальцы, чтобы наверняка схватить скользкую серебряную тень малька, мелькнувшего недалеко, рядом, в колышущейся влаге? Кто, лежа в блаженной полудреме на спине, на солнцепеке, глядя в небо и случайно заметив там пунктирный промельк какой-то пичуги, укажет точку бесконечного, голубого летнего океана? Которая точка была перечеркнута пичугою, например, за минуту до встречи с его взглядом?
    Раньше... Раньше в России действовали драные Акакьи Акакичи... Переписывались бумаги… Клались прошеньица на стол к столоначальникам-с... Столоначальники БРАЛИ (крупными купюрами и борзыми щенками) !... Мелькали пудренные тени убиенных старух в трефовых кружевах, ставились на карточку состояния, загибались углы, летели в метель кибитки, пьяные мужики «пущали петуха», императоры увлекались осьмнадцатилетними графинечками, императрицы – конногвардейцами, конногвардейцы приканчивали императоров, мамки и лицеи лелеяли гениев, вороненые стволы лепажей случайно всаживали пули во лбы, бонапарты переходили границы...
     А теперь, очевидно, рандомальная игра «пошла по миру», перенесена в дымную атмосферу питочных и кафэшек, атмосферу разговорцев в лифтах и бетонно-зеркальных офисах, в паучьи комбинации «братвы» (урок) с финками и пистолетами, в зависимость от перепадов критических дней, от выброшенного осклизлого огрызка на асфальте, от индекса биржи... связана с ночными поездками в казино, с головной болью, с похмельем, с воспоминанием о вчерашней проститутке (хороша была, блядь!)... с сегодняшним дайджестом электронных рассылок, с линками и гестбуками, с падающими меню бесконечных файлов... ФАЙЛОВ и ДОКОВ, и ОФИСОВ, и АУТ-ЛУКОВ и прочих, и всякиих, и разныих...
     Кто объяснит все выверты прихотей СУДЬБЫ? Раньше мне казалось, что судьба – это старая цыганка в «Пионерском садике» под Приморским бульваром. Гортанная, смуглая, похожая на смуглую глину. И тряпье ее как глина и в складках этой глины вдруг замерцает золото или мелькнет темно-вишневый край шали, или выглянет истертая картишка – брюнетка, дама пик... И ворожит Цыганка-Судьба, бормочет, поджидая зеваку-отдыхающего, приблудшего на классические гранитные марши нашей знаменитой Потемкинской лестницы... Тут-то и выпадет вдруг сердешному ДОРОГА в КАЗЕННЫЙ ДОМ! А может и машину на шару выиграет! Или гульнет с искомо-подвернувшейся, к примеру, из Урюпинска, майорской курсовочной женкой - бабой здоровенной, по-животному жадной, изголодавшейся по мужику, задыхающейся и орущей по-звериному в потной похоти... Или хлынет невзначай невидимая алая струя, потемнеет в глазах у бриллиантового и диагноз патологоанатома будет:
     «… обширный инфаркт миокарда»...
     Теперь Судьба представляется мне отмытенькой в шампуне хохотушкой – блондочкой, обворожительной секретарочкой в голубенькой кофточке, по моде не доходящей до загорелого соблазнительного пупка с зазывно вколотым колечком. Секретарочка балуется служебным компом, иногда отвлекаясь от «минера» или «пасьянса». Хохочет Секретарочка... хохочет и тычет маникюрчиком в клавиши компьютера... Ну, и результаты, понятно, с «непредсказуемыми последствиями»... Как там было сказано в диагнозе?...
    
    ...А Боря и не пытался анализировать - какой судьбою его занесло сюда, Повезло - ну и ладно! Он проверял свое самочувствие перед выходом на сцену, как механик проверяет самолет перед вылетом. Во рту немного пересохло, и пульс начинал «по там-тамьи» гудеть. Но это - ничего, это было нормально, и он «дал добро на полет» - ЛЕТЕТЬ!
     Действие начиналось с прожекторов, высвечивающих ширмы со стилизованными сценами из «Бе Решит»* и музыкой Хора. Но вот Музыка (Время?) словно стирает все подробности. На подиуме, в сиреневой темени, посреди отвесного, горящего голубого столба света стоит он – Авраам. В затихающей музыке его длинная фигура замедленно, как в замедленной съемке складывается, падает ниц. И только руки, обращенные белыми ладонями в зал, вдруг вздымаются с мольбою над головой. И поднимается лицо, искаженное горем... И начинается 1-й монолог...
    «О-оо, бен шели, вэ дам шели вэ ор
     вэ а-тиквА а-ахрона коль хаяй !..
     О-оо, мой сынок! Родной! Единственный!
     Свет и последняя Надежда жизни!..»
    Текст шел свободно, магнитофон не заедал, прожектора светили как надо.
    Деревянный кинжал на поясе не давил в бок. Можно было переходить к следующей сцене.
    
    ...Дик СобДинк сидела в 3-м ряду и мысленно строчила отчет о спектаклике. Горло на удивление не болело и не мешало. Спектаклик катил себе по рельсам, и этот самый Рабинович – «выйди с моря» неожиданно пристойно и профессионально гнул прочерченную режиссером линию. Дина размечталась...
    « Домашний телефон «маэстры» (Рабиновича) – у меня. Формально разрешение на звонок я взяла. Так что завтра с утра искомое интервью прокручу с ним по телефону и доработаю за часик. Репортаж «считай у меня в кармане». Значит, до мороки в редакции успею еще с Жанкой (старая Дик Собдинковская подруга) за сапожками в магазин подскочить...
     И дочке возьму...»
    
    ...Через 2 ряда, отключившись, спал ветеран Великой Отечественной, Григорий Леонидович Цукерман. Звякнув тяжелым золоченым заборчиком Совковых Боевых и Трудовых орденов на пиджаке (все, что дала ему «РОДИНка»-Совок) он, качнувшись, запрокинул седую голову с потной лысиной и всхрапнул было даже, но тут же, словно, услышав возмущенный вихрь мыслей о неприличье и мужицкой дикости сна на спектакле, конфузливо стих и сопел прилично, тихо. Дома его мучила бессонница - то ли от старых ран, то ли от проклятой почки, то ли от жары, то ли от холода, то ли черт знает от чего. Из дому он почти не выбирался, но стоило его жене - Розе (Розе Соломоновне) титаническими усилиями выволочь его в парк или на улицу, или на люди (на концерт) – он пристраивал своей Розе словно случайно какую-нибудь неприятность. На концертах на него нападала сумасшедшая сонливость.
    Роза Соломоновна была старая, страстная театралка. Она почему-то вспомнила молодого Плятта в роли канцлера Боленброка в «Стакане воды». Она видела этот спектакль, когда еще была совсем молоденькой, в Москве. Задумавшись, она уже не смотрела что там на сцене. На душе у нее стало как-то «смутно», мыслями она унеслась далеко-далеко, и горючие слезы стали вдруг «выскакивать» у нее из глаз. Когда-то у ней были чудесные карие глаза, невероятно огромные, «в пол-лица». Теперь они были изуродованы катарактой, а от слез еще и покраснели и распухли. После Войны она была самой худющей студенткой на всем педагогическом, весила меньше 50 кг, и сокурсники прозвали ее «Соломон-Соломинка». И все-таки матнасский спектакль ей нравился (в конце спектакля она будет страстно аплодировать, а по пути домой устроит своему Гершу выволочку с распекаем за его кошмарную театральную сонливость).
    ...Спектакль шел своим чередом. После диалога с Ицхаком «...Бог узрит себе жертву» Боря совершенно отчетливо понял, что играет лучший свой спектакль, что ему «сказочно повалило!», что никогда раньше он не «попадал» так точно в роль, что ему сегодня удается АБСОЛЮТНО ВСЕ !...
     Сердце гудело. Радость удачи пополам с ужасом закипали в каждой жилочке…
     Тут надо бы отметить, что незаметно, мало-помалу, в матнасском зале начало происходить то, ради чего пришли сюда все: и Дик СобДинк, и Герш с орденами, и его Роза-Соломинка, и, вообще, все, кто там был. Души как бы покинули усталые тела всех этих людей, взлетели к матнасскому потолку и слились там в некую единую «матнасскую» душу. В пыльной темени бархатной кастрюли зала эта «обобщенная душа» словно превратилась в компот - сладостный, горестный компот воспоминаний, озарений, страстей... кипящий в золотых сполохах волшебного костра ТЕАТРА (а если спектакль - настоящий, так только так и бывает!).
    Короче, спектакль шел своим чередом ...
     ...На удивление громыхание бутафорского грома (жестяным листом) лентяй, помощник режиссера – Эли «грянул» вовремя, чего раньше почти не случалось. До горы Мория оставалось еще порядочно, может часов 5 пути или даже больше...
     Они поднимались по Ирушалаимским предвзгорьям, и вдруг он почувствовал, что маленький камешек попал ему в сандалий и ужасно больно надавил на подошву! Вспыхнула молния, гром раскатился камнепадом по небесам, мешаясь со словами молитвы, которую он, Авраам не переставал мысленно возносить к Г-споду. Согнувшись выковырять камешек, он увидел темное пятнышко от дождинки на белой пыли дороги. А когда разгибался, по лицу шлепнула первая крупная капля дождя, потом еще. Втайне он обрадовался дождю. Дождь мог их задержать. Но когда тропа завернула за здоровенный камень с растущей на нем сосенкой, он увидел за этим камнем последний отрезок дороги ДО МЕСТА и понял, что дождь уже не в счет, что они почти уже пришли! От несправедливости у него буквально подкосились ноги, и он чуть не упал. От поворота у камня тропа после небольшого спуска прямо поднималась по склону ТОЙ САМОЙ горы... Слезы катились по лицу, мешаясь с дождем...
    ... ... .... ... .... ... ... ... ... ... ...
    ... ... .... ... .... ... ... ... ... ... ...
     ...Когда все было кончено, Он вдруг увидел себя в ослепительно сияющем кругу света, за пределами которого была темень. И еще он услышал странный гул и словно людские выкрики (откуда могли взяться люди в этой совершенно пустынной местности?). Дождя он не чувствовал, да после всего пережитого кто бы и почувствовал этот дождик?! Авраам, плача, бормотал благословение Г-споду, все тело болело как избитое, голову ломило. Ужасно болела буквально сведенная судорогой левая рука.
     ...Спектакль вдруг окончился. Боря, как и в начале спектакля, стоял один на авансцене. Он понял, что стоит в поклоне перед залом. Теплый ветер аплодисментов веял в лицо. Но что-то мешало ему нормально стоять, нормально двигаться. От усталости он буквально не чувствовал под собою ног, боялся споткнуться и упасть за срез рампы. С трудом собравшись, он состроил на лице, залитом потом, приветственную для зала, пластмассовую, профессиональную улыбку. Пересохшие обкусанные губы все еще повторяли текст брахи*... Потом он с трудом доковылял до гримерной. Все тело била дрожь, болезненно ныла рука. Боря рухнул на табуретку перед гримерным столиком. Стало совершенно ясно, что если сейчас же он не отхлебнет коньяка из своего термоса - ему конец. Боря потянулся к тумбочке, где лежала его сумка, и взглянул на свою несчастную, сведенную судорогой руку. Теряя сознание, он увидел, что его рука, побелев в костяшках пальцев, сжимает тяжелый бронзовый нож с прилипшим клочком козьей шерсти и с тоненькой вишневой струйкой, густеющей на полированном клинке...