Павел Волин

ХРОНИКА ЖИЗНИ МИРОНА ДОБКИНА

Мирон заплакал от досады и бессилия. Нет, нет! Он говорит правду! Слезы лились неудержимо… И - он проснулся.

Сон повторялся. Бывали и другие сны. Этот чаще других и всегда заканчивался слезами. Впрочем, и слезы лишь снились: когда просыпался, глаза были сухими. Но все равно внутри оставался горький осадок, в котором истина мешалась с фантазией.

Может быть, оттого повторялся сон, что Мирон помнил мамино наставление: никто не должен слышать, как он картавит. Иначе узнают: еврей.

Иногда ему вспоминался - уже не во сне, а наяву - совсем другой разговор с мамой... Проснувшись, лежал в тишине, смотрел в потолок и слышал ее голос: "Запомни, ты теперь не Мирон, а Михаил, Миша. Можно просто Мика, как ты привык. И фамилия другая - не Добкин, а Смирницкий, это фамилия няни Амели. Михаил Смирницкий. Пожалуйста, не забывай об этом. Очень прошу тебя".

Затвердить надо было лишь фамилию. Ладно, Смирницкий так Смирницкий. А имя запоминать нечего. Миша, Мика, какая разница? Подумаешь, одна буква, чего тут особенно знать?

Сколько себя помнит, только так его и звали: Мика да Мика. Когда подрос, узнал, что в папином паспорте о нем записано: Мирон. Папа рассказал: так звали дедушку, маминого папу. Ну, не совсем так: Меир - но на Мирона все-таки похоже. Маму зовут Софья Мироновна.

А Мика - из-за того, что с малых лет не выговаривал "р". Мама звала его ласково Мира, и когда его спрашивали: "Как твое имя?" - он отвечал: "Миха". Миха перешло в Мику, и повсюду, где его знали, к этому привыкли, только так и называли.

Но теперь его отправляли в больницу, и там никто не должен узнать ни его настоящего имени, ни фамилии. Никто! Об этом предупредила мама, объясняя, что иначе его не примут. Завтра утром он пойдет туда с Милой.

"Вот и хорошо, если не примут", - подумал Мирон. Ему вовсе не хотелось уходить из дома, оставлять в гетто маму и Милу, и Юру, и тетю Фаню. Но мама сказала:

- Так надо, Мика. Ты там пока поживи, подкормись, а после вернешься, и мы опять будем все вместе.

Он привык слушаться маму, всегда верил ей, потому что давно убедился: каждый раз она оказывалась права. Хотя в этот раз подозревал: мама всего ему не говорит. И даже угадывал, почему. Недосказанность вызывала в памяти давнишнюю мамину фразу: "Мы теперь жаловаться никому не можем, потому что мы евреи". Она звучала в его ушах уже не один раз и вспоминалась по различным поводам. А вошла крепко в память потому, что, услышав эту фразу впервые, поначалу даже не мог понять. Ну и что, что евреи? Вскоре, однако, хорошо уяснил себе ее смысл. Впервые мама произнесла это по дороге обратно в Минск, когда немецкий солдат отобрал Милины часики, сказав: "Такое теперь правило". Как давно это было... Еще тем летом, а сейчас уже весна.

Откуда ему было знать, что его отправляют в больницу из-за того, что немцы готовят очередную, третью акцию в гетто? Слово "акция" уже знал...

А это что? Сон, или… Утром открыл глаза, еще не оглядевшись вокруг, смотрит в светлый потолок - господи, да то и был сон: больница, мальчики и девочки в таких же, как у него, кроватках... Сейчас он вскочит, побежит во двор. Там его уже ждет Додик, Альма радостно повизгивает…

Оглянется и вздохнет: никуда не побежит. Некуда ему бежать, и больница, в которую привела его Мила, не выдумка. Нет здесь ни двора, ни Додика, ни их старой квартиры.

Возвращаться в явь всегда было горько и обидно. Иные воспоминания держали цепко. Порой Мирон и сам не спешил отпускать их, погружался в них и уже ни о чем другом не думал. Видение было столь сладостным и так притягивало, что хотелось, зарывшись в него, уйти еще глубже, целиком, и ни о чем больше сейчас не думать. Так бывало на озере, куда ездили купаться: погрузившись в воду, он открывал широко глаза и видел перед собой светлые, переливающиеся зелено-голубые разводы, на которые хотелось смотреть и смотреть.

…Как хорошо его встретили в школе! Конечно, благодаря Миле. Она сама привела его в школу и всем говорила: "Это мой брат Мика". И все ему улыбались, потому что все Милу знают. Она училась в школе лучше всех! Он тоже неплохо занимался в первом классе, хотя случались у него разные неприятности. Больше всего за разговоры на уроках. И еще за то, что дергает девчонок за косы. А чего они фасонят? На переменках ходят под ручку, перегородив весь коридор, никому не уступают дорогу. Бывали обидные объяснения с учительницей Клавдией Дмитриевной, та даже позвонила маме однажды. Но все-таки 1-й класс он окончил почти на одни "отл", "хоров" было только два: за поведение и "музыку". Ему все же дали похвальную грамоту. Просто он, как все говорили, слишком бойкий ребенок. А Мила закончила 10-й класс полной отличницей! За это получила приглашение на парад Первого мая у Дома правительства. И взяла его с собой.

Они стояли у самого-самого Дома правительства! Ну, не совсем у самого, но все-таки близко. А перед ними была вся площадь, на которой стояли войска. Было очень весело, из радиорепродукторов все время пели, что-то громко говорили. Неожиданно всё стихло и замерло, а потом пришло в движение. Под звуки марша красноармейцы шагали, вытянув в руках винтовки штыками вперед. За ними скакала, цокая по асфальту копытами, кавалерия. Дальше двигались, громыхая и лязгая гусеницами, танки. Катились на колесах привязанные к грузовикам пушки, а в грузовиках сидели ровными рядами бойцы... Вдруг послышался нараставший гул, и в небе показались самолеты. У Мирона даже шея заболела оттого, что все время смотрел, задрав голову, вверх.

Никогда этого не забудет, на трибуне находилось все правительство во главе с самим Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко, который в Белоруссии самый главный, его все знают! А командовал парадом начальник Западного военного округа Дмитрий Григорьевич Павлов, Герой Советского Союза! На воротнике у него в красных уголках четыре золотых звезды! Папа рассказывал, как он смело воевал в Испании. Это было очень давно, Мика тогда был совсем маленьким.

В выходной день после завтрака папа, мама и Мила нарядились и поехали в Дом Красной Армии на спектакль приехавшего из Москвы знаменитого театра.

Неожиданно очень скоро, дети еще были во дворе, мама с папой вернулись. Они были расстроены. Оказалось, после начала на сцену вышел директор Дома Красной Армии и сказал, что рано утром фашистская Германия напала на СССР и началась война. Спектакль все равно не отменили, но они уехали. А Мила осталась смотреть.

"Ух, здорово!" - решили Мирон и Давид, как только услышали про войну, и тут же начали гоняться друг за другом с победными криками. Сначала СССР изображал Мика, а Германию Додик. Потом, чтобы никому не было обидно, обменялись ролями, и уже Мика убегал от Додика, а тот с криком "ура!" мчался за ним. Все-таки Советским Союзом Мика был чаще и дольше, потому что он главнее Додика. Мика и Шуре Дубровскому не уступает, хотя тот и повыше, и старше. В школе Мика тоже никого не боится. Даже многих ребят из второго класса. А все потому, что есть у него надежная защита - Мила. Он об этом особенно не думает, зато другие знают и помнят.

Когда бегать надоело и Мирон зашел в квартиру, чтобы попить, там было тихо, слышался только голос Милы, разговаривавшей по телефону. Он и не заметил, когда она вернулась, и теперь говорила с кем-то из подруг:

- Замечательно!.. Шеридана "Школа злословия"… Ой, что ты! Андровская такая красавица! А Массальский, Яншин…

Когда она повесила трубку, он спросил: где мама с папой? Мила сказала, что родители закрылись в папином кабинете, и отчего-то погрустнела, задумалась. Мирон почувствовал: обстановка в квартире сделалась тяжелой. И не только в их квартире. Кругом было странно тихо… Обычно по выходным из окон и во дворе раздавались голоса, у Дубровских часто играл патефон. Но сегодня не слышалось ни звука. Неужели потому что война? Ну и что? У нас же Красная Армия! Она разобьет фашистов!

Папа, наконец, открыл дверь кабинета и позвал детей. Они молча вошли. Мама сидела, опустив голову. Папа сказал, что война это очень серьезно, и, поскольку Минск близко от границы, он постарается отправить их в Москву в самые ближайшие дни.

- А ты? - спросила Мила

- Я, скорее всего, буду мобилизован в Красную Армию. Сегодня же или, в крайнем случае, завтра получу предписание.

- Ты будешь врачом в Красной Армии? - спросил Мирон. Он знал, что папа когда-то уже был на войне, военным врачом, он сам рассказывал об этом.

- Да, очевидно.

С того дня их жизнь распалась надвое. Раскололась, как однажды переломился брусок, на котором папа точил бритву. Неожиданно треснул и упал с резким звуком на пол.

Все, что было до этого, уходило безвозвратно; что будет - терялось, как в тумане, в неизвестности. Ничего невозможно было загадывать наперед, не знали, что делать теперь и как жить дальше.

Солнце уже вовсю бьет в окно. Кто-то заглянул в дверь, тихо ее прикрыл. Наверное, пора вставать. Но так не хочется, еще бы чуть-чуть полежать. Помечтать… Не стал подниматься, снова уплыл в прошлое.

Ему уже трудно припомнить во всех подробностях, как протекал тот день дальше. Помнит только, что все легли спать раньше обычного. Хотелось, чтобы день закончился поскорее.

На следующее утро поднялись рано. Всем, кроме Мирона и няни Амели надо было спешить. Миле в школу, узнать относительно аттестата, родителям на работу, выяснить, что делать дальше.

Ребята вышли во двор и сразу, не успели еще двух слов сказать, остановились удивленные: откуда-то доносился гул. Он нарастал, делался все тяжелее. Услышали и в квартирах. Взрослые один за другим выходили из дома, останавливались, прислушиваясь.

Все разом подумали: самолеты. Только - чьи? Наверное, наши, уже летят бомбить Берлин! И взрослые, и дети, задрав голову, смотрели вверх, хотели не пропустить, когда появятся краснозвездные… Наконец, увидели высоко в небе аэропланы, совсем маленькие крестики, двигавшиеся почему-то не на запад, а на восток. Ни звезд, ни фашистских знаков на них нельзя было разглядеть. Чьи же это самолеты? Неужто немецкие, раз летят на восток?

"Ну, сейчас наши ястребки…" - с нетерпением и восторгом подумал Мирон, он-то знает, какие у нас истребители! Совсем же недавно видел их проносившимися над трибунами на Первомайском параде. Однако почему же теперь их не видно?

Истребители так и не появились. Только редкие дымовые облачка возникали около неторопливо уходивших все дальше на восток самолетов. То были разрывы зенитных снарядов, но ни один самолет не был сбит.

Когда самолеты скрылись и гул затих, все вернулись в дом. Родители заторопились на работу, Мила ушла в школу. Няня Амеля делала что-то на кухне, и Мирон не знал, куда себя деть, чем заняться. Все почему-то были расстроены. Он не мог понять - почему. Война - это же здорово! Наши разобьют врагов!

Мирон вышел во двор, покричал в окно Додику. Но тот не вышел, вместо него в окне показалась его мама, тетя Рива, сказала, что он играть не сможет, они все заняты. Однако немного погодя Додик все-таки появился и сказал, что завтра, наверное, они все, папа, мама, Бася и он, куда-то уедут на поезде с папиным заводом. Мирон приуныл: с кем же он будет играть?

Мама и Мила вернулись к обеду. А папа появился только к вечеру. Он был уже в военной форме. В каждой петлице у него было по две шпалы. И еще по какой-то птичке.

- Ты майор? - спросил Мирон, он знал знаки различия в Красной Армии.

- Военврач, так правильнее.

- А почему птичка?

- Это не птичка. Посмотри внимательнее, видишь: змеиная голова над чашей? Так обозначают медицинскую службу в армии.

Мирон удивился:

- А почему змея?

- Из змеиного яда делают лекарства. Я же тебе рассказывал. Забыл?

- Да. Нет, не забыл.

Он вспомнил еще:

- Ты говорил, что на той войне был штабс-капитаном. Это главнее? Раз штаб…

Отец грустно улыбнулся:

- То было в старой армии. Нет, штабс-капитан не главнее, он тогда означал что-то между поручиком и капитаном.

На следующее утро, было еще совсем рано, папа попрощался со всеми. Все стояли, смотрели на него, а он каждого крепко обнял и поцеловал. Мирона поднял, посмотрел пристально ему в глаза, произнес: "Ну, Микенька, сын…" - так он назвал его впервые, до этого всё Мика да Мика. Ничего больше не сказал, опустил, погладил молча по голове. Потом окинул всех взглядом, кивнул и вместе с мамой вышел. С тех пор Мирон его не видел.

- Здравствуй, Мила, здравствуй, Мика, ух, как ты вырос!

Ирину Петровну, главврача детской больницы, они хорошо знали, и она знала их.

Фамилия ее была Шлеппе, ее муж был немцем и работал инженером на радиозаводе, они жили в доме специалистов на Белорусской улице. Ее старшая дочь Люба училась в той же школе, что Мила, только на класс младше, они были подругами. Сразу после окончания учебного года она с отцом уехала в Саратов к своим родственникам, и когда началась война, Ирина Петровна обрадовалась, что хотя бы за мужа и старшую дочь может не волноваться, они в безопасности.

Когда пришли в больницу, Мила спросила Ирину Петровну, известно ли ей что-нибудь о Любе и Фридрихе Теодоровиче. Ирина Петровна только развела руками: откуда, дескать, может быть известно? Вздохнула:

- Надеюсь. - И, посмотрев на Мирона, сказала: - Тебе здесь будет хорошо, Мика.

Несмотря на привычный ласковый тон тети Иры, Мирон понимал, что здесь он не в гостях у них дома, и надо себя вести совсем иначе. Как учила мама. Хорошо, что Ленка не находится тут, а сидит дома, она-то знает, что он не Смирницкий, а Добкин. Она могла бы ее произнести случайно, и тогда бы… Неизвестно, что было бы тогда, но никто не должен услышать его настоящей фамилии и узнать, что он еврей.Но сейчас думать об этом не хотелось.

В больнице, на самом деле, было совсем не плохо, даже хорошо, очень хорошо. Если бы только здесь была мама… И Мила, конечно, и Юра…

В палате мальчики и девочки находились вместе. Только кроватки были сгруппированы: на одной стороне мальчики, а на другой - девочки.

Однажды в палату пришла новая девочка. Мирон ее тотчас узнал, они учились в одной школе, в разных классах, но все первоклассники ее знали, он даже фамилию ее вспомнил: Ширяева, Катя Ширяева. Про нее была дразнилка:

Катя, Катя, Катерина:

Посмотри на ту картину.

Когда первый раз кто-то это произнес, она стала оборачиваться, смотреть по сторонам и спрашивала:

- На какую картину? Где?

Все смеялись, и она поняла, что смеются над нею, обиделась. Потом привыкла, перестала обращать внимание.

Теперь, увидев ее, Мирон вздрогнул: а вдруг и она его узнает? Или уже узнала? Но та ничего не говорила.

На второй день, однако, сказала Мирону:

- А я тебя знаю. Ты был выдатник.

Мирон заранее придумал, что ответит, если она его, действительно, опознает, и быстро произнес:

- Я тебя не знаю, ты меня с кем-то перепутала. - И для большей убедительности: - Я еще нигде не учился. - Помолчал и добавил, чтобы выглядело совсем правдивым: - Я же еще маленький.

Девочка поверила, что ошиблась, но порой пристально глядела на Мирона и думала о том, как он похож на того мальчишку, с которым его перепутала.

В больнице были разные дети. Не все казались Мирону больными. А то и вовсе здоровилы, это было сразу заметно.

Еще кое-что было непонятно. Недавно вошла тетя Ира с няней, они торопливо закрыли оба окна, и тетя Ира непривычно строгим голосом велела тем, кто сошел с кровати, быстренько в постель, и всем лежать тихо и молча.

Ребятам каким-то образом передалась серьезность момента, тревога взрослых. Все испуганно глядели из-под одеял.

Через пару минут дверь открылась, и в ней показались два немецких офицера в черной форме. Они стояли в дверях, в комнату не заходили. Один повел носом, произнес ломаным языком:

- Как нэприятна воздух! Luft. Luft!

Тетя Ира сказала:

- У некоторых высокая температура, господин офицер, мы не можем открывать окна.

Другой, с усиками и в пенсне, быстро спросил по-немецки:

- Es gibt judisch Kinder hier?

- Nein, Herr Offizier.

Услышав отрицательный ответ, второй еще раз оглядел, сузив глаза, спальню, и они поспешно закрыли дверь.

Откуда ребятам было знать, что на калитке и у входа в больницу висели плакаты с изображением огромной вши и надписью: "Здесь болеют сыпным тифом".

Мирон все то время, пока в палате находились немецкие офицеры, не мог унять дрожь. Он вдруг со страхом представил себе на секунду: вот сейчас выяснится, что он еврей, его тут же выволокут, потащат куда-то. Он-то знает, сам видел, как немцы и полицаи поступают с евреями. Только после того, как офицеры ушли, страх унялся, но не сразу и не до конца. Он продолжал лежать, натянув одеяло до самого подбородка, стараясь, чтобы его самого поменьше было видно. И думал: почему он принадлежит к евреям? И почему их выделяют из всех? Что они такого сделали, чтобы их надо было вылавливать и убивать? Раньше, до войны, такие вопросы не приходили ему в голову. С чего бы? Он сейчас даже не помнит, знал ли, что он еврей? И что это такое - еврей, евреи?

Нет, вообще-то, наверное, знал. Это национальность. А что такое национальность? Ну, это… У папы есть товарищ, его зовут Гиви, он грузин, потому что живет в Грузии, это на Кавказе. Когда он приезжал в гости, всегда привозил очень вкусный фрукт, который назывался "гранат". Мирон, когда увидел первый раз, удивлялся: граната это же совсем другое, бомба! Он сказал дяде Гиви, и тот ответил: "Желаю тебе воевать только такой бомбой". А в Крыму, куда они ездили с папой, он видел татар. А они евреи. Он уже не помнит, когда и от кого услышал это впервые. Может, тогда, когда, глядя на портрет деда, спросил: почему он не на улице, а в тюбетейке, похожей на ту, что папа купил ему в Крыму? Папа сказал, что у дедушки не тюбетейка, а маленькая шапочка, которая называется кипа, и некоторые евреи ее носят постоянно, даже дома.

В Белоруссии, где они живут, больше всех белорусов, они тоже национальность, но есть еще: русские, украинцы. Евреев тоже много. У них в доме, кроме них самих, вся семья Магазанников: тетя Рива, дядя Евсей, Додик и старшая его сестра Бася. Но об этом никогда не говорили. Когда началась война, пришли немцы и начали почему-то евреев притеснять и даже убивать. Как когда-то цари и буржуи притесняли рабочих и тоже убивали. Теперь немцы так же поступают с евреями. За что? Что такого евреи им сделали? Он не знает, но одно ему ясно: надо бояться немцев. И тщательно скрывать, что ты еврей. Интересно было бы поговорить об этом с Додиком.

Не садились обедать, пока не возвратилась Мила из школы. Наконец, она вошла, держа в руке большой конверт.

Софья Мироновна тут же согнала с лица задумчивость, сказала веселым голосом:

- Ну, отличница наша, показывай!

Мила протянула конверт, и Софья Мироновна вынула из него аттестат. Подскочил Мирон, пришла няня Амеля, и все принялись, глядя в бумагу, вполголоса повторять: "отлично", "отлично", "отлично"… Повторяли, пока не дошли до последнего: поведение - тоже "отлично".

- Как жаль, что папа не видит, - вздохнула Мила и посмотрела на свои часики, она еще не привыкла к ним и часто взглядывала, не столько, чтобы узнать время, сколько полюбоваться подарком. Все тоже молча посмотрели на часики и задумались.

- Ничего, - бодрым голосом прервала молчание мама. - Папа вернется и увидит, какая у него дочка. Таким аттестатом можно гордиться.

Сели кушать. Включили негромко радио, но не приемник, а тарелку, которую, когда его купили, не сняли, и она, как прежде, висела на стене. Звучали уже порядком надоевшие песни. Еще не закончили есть, как услышали: "К городу приближаются вражеские самолеты. Воздушная тревога! Воздушная тревога!". И тут же по радио и на улице завыли сирены. В первый момент ложки застыли у ртов. Потом вскочили и остановились, не зная, что делать. Тут же раздался строгий голос мамы:

- Все в бомбоубежище! Быстро!

Еще утром заметили появившиеся поблизости от их дома дощечки, а то и просто мелом на стенах надписи со стрелками: бомбоубежище. Стрелки указывали к трехэтажному дому неподалеку от них, подвал которого был спешно приспособлен под бомбоубежище.

В подвал набилось много народу. Сидели тесно на досках, положенных на чурбаны, сидели на колченогих стульях и табуретках, на продавленном диване и опрокинутом шкафу. Прежде сюда сносили отслужившую свой век мебель, которую предполагалось вывезти на свалку, и теперь она очень пригодилась.

Сидели тихо, почти не разговаривали, с опаской прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. Некоторое время ничего не было слышно, но волнение не проходило. К Мирону пробрался Додик и сказал, что папин завод уедет далеко и они все поедут с ним. Потом он предложил поиграть в морской бой, у него даже оказался карандаш, правда, бумаги не было, но Мирону играть не хотелось, и Додик вернулся к своим.

Вдруг раздался сильный грохот. Показалось даже, задрожали стены подвала. Все испуганно вздрогнули: бомба! И разом про себя: где, куда? Еще взрыв, еще! Неслышно молились: только не сюда, только не сюда… Стихло. Гадали: что увидят, когда выйдут? Казалось, все вокруг, разбито.

Прошло часа два после начала тревоги, когда милиционер, распахнув дверь в подвал, крикнул:

- Можно выходить, воздушный налет кончился.

Медленно поднимались вместе со всеми, теснясь на узкой лестнице, и вышли, жмурясь на свет, на улицу. Дома вокруг стояли целые. Только часть здания поликлиники неподалеку обрушилась.

Они шли к себе, и было видно отсюда, что центр города горел, там поднимались высоко в небо столбы дыма. Война входила в их глаза, уши, наполняла сознание.

У дома тоже упала бомба, за двором, прямо на огород Магазанников, там образовалась огромная яма. На краю ее разлилось нечто красно-бело-розово-серое, на которое невозможно было глядеть без содрогания. Это месиво - всё, что осталось от Альмы. Собаку кто-то отвязал, спеша в бомбоубежище. Видно, она металась. Ужас и жалость охватили Мирона. Быстро отвернулся, стараясь не заплакать.

И еще одна бомба упала близко, совсем рядом с их домом. Но не взорвалась, ушла в землю и там осталась. Неподалеку от крыльца зияло отверстие.

Мирон в первый момент, подумал: они с Додиком должны обследовать и это отверстие, и яму на огороде. Но тут же эта мысль уступила другой: нападение фашистских самолетов может повториться. И их всех тоже может убить! Как Альму! Стало страшно. Война овладевала ими уже целиком, не оставляя места иным мыслям и заботам.

Входили в дом подавленные. Радио не работало. Мама пошла к Магазаинникам и Дубровским посоветоваться: что предпринять? Вернулась расстроенная: никто ничего не знает. Каких-либо правительственных сообщений не передавали, местные власти тоже молчат. Но раз бомбили, значит, война уже идет вовсю, по-настоящему. Будут бомбить и дальше. Что делать? Мирон, Мила, няня Амеля понурые сидели у обеденного стола. Мама стояла у окна, то глядя невидящим взором на улицу, то, отвернувшись от окна, смотрела на них…

Потом, ни слова не произнося, быстро вышла. Так же быстро вернулась. Сказала, что Магазанники спешно собирают вещи, они решили уходить из города, не ждать эвакуации завода.

- Вот, что, дети, няня, - сказала она, - мы тоже должны уйти. Хотя бы на время. Надеюсь, не надолго, но, пока немцев не отогнали, они могут снова бомбить. И нам надо это сделать прямо теперь, не задерживаясь.

Пока немцев не отогнали… Длинные железнодорожные составы из СССР, наполненные зерном, металлом, нефтью, лесом, еще катили по бывшей Польше в Германию и там разгружались на товарных станциях, у пакгаузов, нефтехранилищ и элеваторов, а уже танки с крестами на боку, опрокинув заслон на границе и разворотив первые линии обороны, открыли путь мотопехоте, которая, катила вперед и вперед, не задерживаясь, оставляя в плотном окружении отдельные города и очаги сопротивления. Одновременно два людских потока, пропитанных пылью и потом, тянулись по расчлененной линией фронта Белоруссии в противоположных направлениях. Один двигался на запад, в нем брели сотни тысяч пленных красноармейцев и командиров Красной Армии, другой, из стариков и старух, женщин и детей, обессилено тащился на восток, стремясь уйти как можно быстрее и дальше от грохота бомб, пожаров, рушившихся домов.

Пока немцев не отогнали… Эта, в той ситуации, по сути, бредовая, мысль могла возникнуть лишь в наивных головах людей абсолютно несведущих. Зато слово "пока" не могло возникнуть в голове генерала Павлова, командовавшего Западным фронтом, по которому пришелся первый и сокрушающий удар немцев. Он даже не пытался собрать, соединить, сконцентрировать лоскуты располосованных 3-й, 4-й, 10-й и 13-й армий, а лишь приказал командармам оказать, сколько могут, сопротивление врагу.

Зато туполобое в той ситуации "пока" родилось сразу после получения сообщения о нападении немцев и первых, крайне неутешительных сводок с театра военных действий в голове Сталина. Вовсе, как известно, не тупоумного, а совсем наоборот. Даже злейший враг Троцкий считал его "одаренным практическим смыслом и выдержкой". А тут, узнав о коварстве немцев, потребовал от военных… "разгромить врага". И вместе со своими подручными всерьез рассчитывал, что Красная Армия сразу же обрушит сокрушительные, смертоносные удары на немцев. Где уж тут практический смысл и выдержка!