Михаил ДАВИДЗОН

РОЖДЕННЫЙ

ПРИ ПОТОКАХ

Окончание.

Он отключил пелефон, а я нервно кинулся одеваться, хотя выходить из дома никуда не собирался. Дернул меня черт за язык! Черный "BMU", метка израильских мафиози. Теперь придется что-нибудь срочно придумывать. Потому что делать мне в Иерусалиме было нечего. Абсолютно. Разве что выпить пива в баре на Русском подворье. После скандального увольнения из туркомпании для меня, как для гида, этот город закрыли. Особенно когда лишили лицензии на право вождения экскурсий. Но Иерусалима мне постоянно не хватало. Я почти физически ощущал свою зависимость от него и никогда не задумывался над ее подоплекой. Меня бы устроило любое объяснение. Даже такое, о котором спорили психиатры, говоря об "иерусалимском синдроме", каком-то присущем только Иерусалиму особом магнетизме, якобы притягивающем к нему сверхчувствительных людей со всего света. Может быть и я относился к этому экстатическому "легиону"? С той лишь разницей, что не ждал от Иерусалима никаких чудес, бестрепетно, не выискивая примет грядущей войны между Гогом и Магогом, смотрел на поросшие верблюжьей колючкой склоны Масличной горы с забредающими на них овцами, спокойно водил свои группы по довольно замусоренному руслу Кидронского потока к могиле восставшего против своего венценосного родителя царевича Авессалома, и всегда поражался нередкому присутствию возле его праха пожилых и насупленных ешиботников в черных шляпах, эабрасывающих погребение камнями. У этих плотных и хорошо упитанных мужиков на уме и на прицеле было столь давнее прошлое, настолько они бывали сосредоточенными в своей ненависти на личности Авессалома, что за своих туристов я мог не беспокоится. Ешиботников они не интересовали. Задевало меня другое. По-существу, эти люди беспардонно вторгались в частную жизнь моего колена и оскверняли могилу одного из моих предков, пусть даже малопочитаемых и сохранивших о себе недобрую славу. Но по какому праву? По праву родства? Такой же, как и у меня, принадлежности к родовому колену дома Давидовых?

Задаваясь этими вопросами, я думал об "иерусалимском синдроме" и его осколках, которые все-таки меня царапнули. И еще о том, что меня тянет в Иерусалим всегда, в любое время года, независимо от погоды и, если сегодня мне предоставляется бесплатная оказия до него добраться, то было бы глупо ею не воспользоваться. По крайней мере, можно убить пару часов за одним из длинных деревянных столов в баре около Русского подворья, попить розливного фирменного пива и расслабленно внимать многоголосице паломников со всего света, улавливая ласкающие слух звуки русской речи.

Затемняя окна триссами, я услышал надрывный детский плач. Это живущая этажом ниже молодая арабка собиралась уходить и оставляла своего четырхлетнего сынишку одного в квартире. Мальчишка кричал сквозь слезы, что боиться оставаться один и цеплялся за материнский подол. Хлопнула дверь, плач втянулся в глубину комнат, а по лестнице прошелестели легкие шаги. Сцена эта повторялась почти ежедневно и я уже знал, что последует дальше. Женщина откровенно занималась проституцией. Внизу ее дожидается сутенер в машине с адресами клиентов на сегодняшний день. Вернется она под утро, и все это время мальчишка будет жалобно скулить, всхлипывать, сонно скрестись в дверь и выворачивать мне душу своим обреченным одиночеством. Если малышу повезет, то к вечеру может объявиться его вооруженный до зубов и мужественно бородатый отец, как я понял, еврей из Соединенных Штатов. Он служит на пограничном КПП между Страной и автономией и по роду своих занятий должен общаться с арабами постоянно. Домой он возвращается на пару дней в две недели. За это время никуда из квартиры не выходит, отсыпается. Но самое удивительное, что и в дни присутствия мужа, сутенер умудряется вытянуть из дома его арабскую жену и увезти ее с собой. Сынишка провожает мать без слез. С американским евреем мы не обмолвились ни единым словом, хотя по соседству живем уже больше года. Даже не здороваемся. Однажды среди ночи арабка позвонила в мою дверь и, когда я открыл, ни слова не говоря, пересадила на мои руки опухшего от рева малыша. Он положил голову ко мне плечо и мгновенно уснул. Я перенес его на диван, осторожно раздел, накрыл пледом. Утром, проснувшись, он следил за мной взглядом затравленного зверька. Но не плакал. На завтрак съел плавленные сырки, выхлебал чашку шоко с кукурузными хлопьями и отправился гулять по квартире. Ему понравились коралловые звезды, морские раковины и особенно миниатюрные макеты парусных судов, которые я привозил из Эйлата. С парусниками мы возились вместе. Потом он сказал, что хотел бы шницель, чипсы со сладким кетчупом и лимонное мороженное. После обеда смотрел мультпрограмму по телевизору, тихо посмеиваясь и вмешиваясь в разговоры персонажей. Через час, незаметно для себя, уснул. На ужин я кормил его круасанами и творогом с изюмом. Мать за ним так и не пришла. Вместо нее появился заспанный американский еврей, потянул его за собой. "Ло, ло, ло, - заверещал малыш, с надеждой поглядывая на меня. - Ани ло роце…". "Каха ие," - ответил ему отец и протянул мне двадцать шекелей. Я отвел его руку. Мой отказ уважения у него не вызвал. Он равнодушно пожал плечами. А утром, столкнувшись со мной в подъезде, не поздоровался.

Когда я поворачивал ключ входной двери, малыш перестал всхлипывать и вдруг с удивленной радостью окликнул меня, называя "дод". Представляю, как ему хотелось поверить в чудо своего неожиданного спасения и как он ждал, что я избавлю его от одиночества, заберу к себе и все будет как в прошлый раз.

Я притих, остановил движение руки, скрежет ключа мог бы прозвучать для него сигналом надежды. И, чувствуя себя предателем, виновато опустив голову, осторожными шагами прошел мимо его двери.

Уже в дороге я спросил у Артура, на какие экскурсии он со мной ездил. Он стал загибать пальцы.

- На крокодиловую ферму в Хамат-Гадер, на Голаны, в Эйлат, в Сталактитовую пещеру. И в Модиин.

Первые четыре были не экскурсиями, а увеселительными прогулками - в горы, на Красное море, в подземный лабиринт. И я проводил их не без удовольствия. А про экскурсионные маршруты в Модиин я вообще ничего не слышал, их сюда еще не проложили, хотя новенький городишко являл собой чудо ландшафтной архитектуры. Удивительно, что при этом в нем не ощущалось ни теплоты, ни уюта и всякий раз, навещая Модиин, чтобы раскидать по почтовым ящикам свои рекламные визитки, я увозил впечатление холодного безразличия и даже враждебности его обитателей. Ступенями поднимающиеся в горы виллы отставных генералов, замкнутый мир домов-крепостей из желтоватого хевронского мрамора с внутренними бассейнами, узенькие окна-бойницы, забранные фигурными решетками, травянистая чаша просторной лужайки, где отмечаются религиозные праздники, улицы без людей, деревьев и тени.

- Про Модиин вы что-то путаете, - ответил я. - Это не по моей части. Я туда с туристами не езжу.

- Сейчас поедем, - сказал Артур. - Минут на десять. А потом с ветерком в Иерусалим…

В баре на Русском подворье я всегда пил свежее разливное пиво, которое варили на глазах у клиентов. Оно приманивало ароматами своей первозданности, нежной горчинкой, его цвет в бокале гипнотизировал - темно-медовый, бархатный, светящийся из глубины. Однако главное фирменное достоинство напитка заключалось в другом. Пьющий, сам того не замечая, погружался в липкую паутину дремы. Плотная жидкость, слегка подернутая невинной облачностью пены, коварно обволакивала его и втягивала в себя, как болотная тина. Уже от половины поллитрового бокала голова начинала мягко кружиться, потом хмель внезапно улетучивался, вместо него наваливалось полусонное блаженство, сравнимое разве что с тем чувством, которое испытываешь, когда плывешь по течению реки, отдаваясь ее воле и теряя счет времени. Окружающий мир воспринимался, как наполненная солнечными красками картина, детали ее пейзажа казались объемными, преувеличенными, перекочевавшими из иллюстрированных сказок, они завораживали, притягивали к себе, хотя дотянуться до них было делом безнадежным. Этот упоительный момент дневных сновидений я называл нишей забвения и в пивной бар на Русском подворье зашел потому, что после поездки в Модиин мне хотелось погрузиться в нее еще раз. И поскорее. Чтобы упокоиться в сладостных иллюзиях, подаренных волшебным пивом Русского подворья и отогнать от себя впечатления, увезенные из Модиина.

Я заказал два бокала и первый из них осушил в три затяжных глотка, почти залпом, нарушая негласный этикет заведения, где обычно пили не торопясь и смакуя каждый глоток. После этого перевел дыхание, уперся локтями в столик и стал дожидаться блаженства, на которое рассчитывал. Когда этот миг наступил, я увидел вереницу прохожих, она неторопливым узеньким ручейком струилась на тесном тротуаре, на фоне десяти золоченных куполов Церкви Святой Троицы и пыльных окон Странноприимного дома, невольно притормаживая возле развороченной недавним взрывом табачной лавки. Три дня назад в этом месте солдат пограничной охраны попытался остановить направлявшегося к полицейскому участку на Русском подворье юношу в черном одеянии харедим и напоролся на пистолетный выстрел. Вслед за этим прогремел взрыв минного заряда, укрепленного на теле террориста-камикадзе. Взрывной волной опрокинуло стоящий неподалеку автомобиль, пока из него выбирались еще двое с автоматами, их изрешетили пулями. Потом оказалось, что все трое убитых были арабами из Рамаллы, членами террористической организации "Аз-задин Аль Касем" и в их задачу входил массовый теракт на Русском подворье. Глядя на зияющие пробоины в стенах табачной лавки, я спросил себя, что бы стал делать, окажись три дня назад за этим же столиком, кому бы побежал звонить и докладывать, что, мол, жив-здоров и руки-ноги у меня целы. Видно я уже находился под крепким воздействием местного пива, потому что в голову мне пришел ответ обратного свойства. И я сформулировал его в тот момент, когда увидел, как к стойке бара протискивается неопрятная личность в линялом скособоченном свитерке. Вот кому я не стал бы докладываться - это точно! Но парочка хорошеньких вопросов у меня к нему имелась.

Я перебрался за его столик, когда он перестал жадно сосать из бокала и, осовело обмякнув на стуле, с туповато-сосредоточенным выражением глаз наблюдал за кружением воздушных пузырьков в золотистой глубине пива. Увлеченный созерцанием, он даже не заметил моего присутствия. Теперь я мог наверстать упущенное тогда, в нервной суете на Голанах, и не только разглядеть этого типа в упор, но и в мельчайших подробностях изучить его усеянное клочками пегой щетины, продолговатое худосочное лицо, изрезанный глубокими морщинами лысеющий лоб и трепетно вздрагивающие, как крылья мотылька, длинные полуопущенные ресницы. На первый взгляд он мало чем отличался от тех неприкаянных и отверженных, не вписавшихся в поворот собственной жизни, что безнадежно прозябали на нищенское пособие по прожиточному минимуму и с утра до вечера бесцельно бродяжничали по улицам в поисках мелкой подработки. Однако у меня были все основания, чтобы не доверять этому обманчивому впечатлению. Совсем недавно этот сидящий напротив меня, ничем не примечательный человечек затеял рискованную игру со смертью, придумал не имеющую аналогов рулетку, типично израильское родео на заминированном поле и, как первый его изобретатель, вполне мог претендовать на патент.

Я пристально вглядывался в его унылый облик, мне хотелось обнаружить хоть какую-нибудь внешнюю примету, выдающую в нем незаурядную личность.

- Мы знакомы? - спросил он, с неудовольствием отрываясь от созерцания пивного бокала.

- Более или менее, - ответил я. - Недавно я вытащил вас с того света, а вы утопили меня на этом.

Пока он вникал в смысл сказанных слов, я следил за тем, как его бледное анемичное лицо постепенно освобождается от неподвижности и в остекленевших глазах скользит что-то похожее на любопытство. Он с удивлением разглядывал меня и по мере того, как узнавал, проникался странным высокомерием. Потом подарил мне небрежную ухмылку и неспеша отхлебнул из бокала.

- И что же из этого следует? Я вас не знаю и знать не хочу...

- Зато я хотел бы знать,- твердо отчеканил я, - почему из-за какого-то закомплексованного козла потерял работу и лицензию. И почему этот козел еще смеет мне хамить?

Все-таки нервишки у него были не в порядке. Я понял это по его мгновенно побелевшим, стиснутым губам, сведенным в перекошенную полоску и дрогнувшему в руке пивному бокалу, который он сначала старался не расплескать, а потом с громким стуком поставил на стол.

- В чем ты меня обвиняешь? -хрипло выкрикнул он, балансируя на грани истерики и нервного припадка. - В чем?! Кто просил тебя спасать меня? Это был мой выбор, понимаешь ты - мой!

Стайка японских паломников, сонно разомлевших от пива за соседним столиком, разом пробудилась и тревожно заозиралась по сторонам в поисках источника звука, разбередившего их покой. Когда объект был обнаружен, японцы угомонились и уставились на нас с таким серьезным видом как будто боялись упустить одно из величайших мгновений самой истории Святого города и этот свалившийся на них сюжет собирались запомнить на всю жизнь. Не сомеваюсь, что со стороны мы больше всего были похожими на взъерошенных бойцовых петухов, готовых сшибиться гребешками и заклевать друг друга. Мы даже воинственно сблизились лбами и, оставаясь еще несколько минут в такой нелепой позиции, издавали угрожающие горловые звуки, напоминающие петушиный клекот. Но Иерусалим на то и был Иерусалимом, чтобы в него верили, и японцы смотрели на нас, как завороженные. Потом я полушопотом сказал, чтобы он перестал орать и пугать паломников. Он сразу притих и, не повышая голоса, ответил, что ему можно все, потому что он псих.

- У меня и справка есть, - с горделивым удовлетворением добавил он.- Не веришь? Вот, смотри!

Запустив ладонь за ворот свитерка, он покопошился в недрах своего нательного белья и вытянул целлофановый пакетик, наполненный стопкой бумажных листков. Судя по всему, это были его документы, хранимые при себе на предмет востребования полицейским. Бродяги в Иерусалиме считались своего рода кастой и от бомжей всего мира отличались тем, что при всяком удобном случае сразу старались документально удостоверить свою избранность. В религиозной столице мира она служила своеобразной индульгенцией и освобождала этих хитрецов от целой кучи неприятностей. Считалось, что особая иерусалимская атмосфера воздействует на их неустойчивую психику, причем не в лучшую сторону. Полицейским предписывалось не беспокоить блаженных, чтобы не провоцировать припадки религиозного фанатизма и если вели они себя пристойно и не задирались к прохожим, то оберегать и даже оказывать всяческую помощь. Теперь один из них похвалялся передо мной своей принадлежностью к касте неприкасаемых.

Когда он бережно разгладил на столе мятое медицинское свидетельство о своей вялотекущей шизофрении и приглашающим жестом предложил прочитать его текст, в моем мыслительном аппарате что-то лихорадочно сработало, мгновенно выдало результ и я подумал, что этот погубивший меня придурок, сам того не ведая, сейчас преподносит мне вариант неожиданного спасения и было бы глупо им не воспользоваться. Господи, ведь он же - самый обыкновенный городской сумашедший! Пациент психушки, временно гуляющий на свободе! Какие еще могут быть претензии ко мне, гиду, если внезапный приступ болезни толкнул этого ненормального на минное поле? Ведь когда он покупал экскурсионную путевку, у него никто не требовал медицинского свидетельства о психической полноценности. А если бы у него, скажем, случился инфаркт? Разве экскурсовод за это отвечает?

Стараясь не выдать охватившего меня волнения, я стал внимательно читать справку, в которой был четко сформулирован медицинский диагноз его психической аномальности, перечислены рекомендованные лекарственные препараты и методы превентивного лечения. Оказывается передо мной сидел очень даже не простой человек. Состояние его психики определялось врачами как неврозоподобное расстройство при соматических заболеваниях, а в числе достоинств были астенические и неврастенические нарушения, беспричинные тревоги, депрессия и даже тяга к суициду. И чтобы сохранить свою слабую головку в здравом рассудке, ему приходилось горстями заглатывать транквиллизаторы, антидепрессанты, психостимуляторы, ноотропы - что там еще?

Я ликовал. Цены ему не было, этому документу. Он свидетельствовал в мою пользу. Букета, рекомендованного его обладателю, хватило бы не меньше, чем для дюжины шизофреников, но для возвращения лицензии гида через суд мне достаточно было и одного шипа из его цветника. Передо мной лежала заверенная печатями, официальная и абсолютно непрошибаемая бумага, гарантирующая своему владельцу полную безнаканность и неприкасаемость. С этим грязноватым и захватанным листочком в кармане можно было без всяких опасений прогуливаться возле канцелярии премьер-министра с гранатометом наперевес. Обладателю такой охранной грамоты угрожало всего-навсего временное пребывание под надзором врачей, которые через день-другой обязаны были снова отпустить его на все четыре стороны. Текст диагноза излагался ясным и простым языком, однако я перечитал его несколько раз, прежде чем окончательно убедился в том, что он имеет отношение не только к этому любителю бархатного пива, сваренного в погребке на Русском подворье. Нет, я не претендовал на лавры, сидящего напротив меня человека. Он меня погубил. Но он же меня и спасал, и с этим я уже разобрался. Однако я никак не мог взять в толк другого. Почему в справке этого городского сумашедшего фигурировала моя фамилия? Это что - простое совпадение или у нас были общие родственники?

Ничего себе, родственничек выискался!

С какого бока мне его подкинули?

Меня скрутил приступ идиотского хохота и я продолжал еще смеяться, когда он поднялся и быстрыми глотками, с опаской на меня поглядывая, стоя, начал допивать пиво и одновременно суетливо прятать на груди свою драгоценную бумагу. Потом он исчез из поля моего зрения, оставив вместо себя пивной бокал, омытый падающей из окна широкой полосой света. Бокал был пуст. И, глядя на него, я спрашивал себя, была ли наша встреча дневным сновидением, подарком волшебного пива из бара в Русском подворье или все происходило взаправду.

Глава 3

- Ты привез краски?- плаксивым тоном спросила она, не отвечая на приветствия и капризно выпячивая нижнюю губу. - Ну так давай же скорее, зачем ты меня мучаешь…

Артур засуетился, присел на краешек скамейки, перебросил на колени наплечный кофр и чиркнул его желтоватой молнией.

- Вы только не пугайтесь, - тихо произнес он, извлекая из сумки стопку плотной белой бумаги, набор цветных карандашей и пузатые тюбики с краской. - Здесь бесноватых не держат, тут исключительно тихие и спокойные.

Его слова адресовались мне, хотя внимание Артура отвлекало другое занятие. Он сосредоточенно и аккуратно стал выстраивать на широкой плоскости скамьи керамические фигурки людей, диких и домашних животных, миниатюрные пластиковые хижины, тропические деревья. Когда у него получилось некое подобие детского пазеля, собранного по чертежной схеме, он развел руками и с нежностью посмотрел на ту, для которой создавал этот затейливый мир, словно пригласил ее войти. Мне тоже захотелось как-то обозначить свое немое присутствие, а не созерцать происходящее тупым истуканом, но я не знал с чего следует начинать, потому что передо мной стояла не маленькая девочка, а изящная молодая женщина с бледными обескровленными губами. В ее облике не было ничего необычного, кроме, пожалуй, щемящей нежной беззащитности, птичьей пугливости и боязни оказаться случайно обиженной. Странным казалось, что истинным назначением этих явных слабостей человеческой натуры было исцеление других людей от такой ущербности, как безволие или сомнение в собственных силах. В чем же тогда, спрашивается, секрет подлинной силы? Не в том ли, что она зарождается в нерастраченной энергии слабых? Нет, ты еще не самый безнадежный, всегда найдется тот, кому в данный момент хуже, чем тебе и человеку светит шанс обрести силу, если он сумеет во время подставить плечо ближнему - так что ли? Если бы я знал ответ, то мог бы претендовать на авторство этого афоризма.

Когда Артур назвал мое имя, женщина зябко поежилась и к знакомству отнеслась с полнейшим равнодушием. Моя персона оставалась за пределами ее взгляда, но к этому мне бы следовало подготовиться и раньше, до того, как артуровский БМВ раскоряченной бульдожьей тенью сквознул на залитые бананово-лимонным сиянием улицы Модиина и помчался мимо его холодных мраморных крепостей. Всю дорогу Артур молчал и внимательно приглядывался ко мне, как бы заранее предупреждая о скором приобщении к некоей тайне, что обяжет меня безоговорочно принять его предложение и я не посмею отказаться, потому что иного выбора просто не остается. В самом деле, меня обезоруживало присутствие этой женщины, завороженно разглядывающей игрушечный пазель. Что-то недоступное чужому пониманию виделось ей в комбинированном лубке из красок, пластика и картона, этой первоосновы строительного материала, из которой создавался чарующий ее мир. Она притихла на его пороге и робкая улыбка коснулась ее губ.

- Тебе ведь понравилось, верно? - убеждал ее Артур.

Женщина не возражала, кивала головой и пальцем двигала фигурки. Невинная странность ее поведения со стороны могла показаться совсем незаметной. Мало ли среди нас взрослых людей, увлеченных детскими забавами - игрушечными солдатиками, сувенирными машинками, переводными картинками, комиксами? Да каждый третий! Все зависит от давлеющей над ними власти гипноза, от того, насколько хватает ему воли сопротивляться, чтобы не принимать игру за что-нибудь другое. И если она, воля, истончилась, то бедная головка тут же выдаст результат. Вроде того, что я сейчас наблюдал - продолжая играть, женщина-ребенок, жила в полном согласии со своим воображением и не хотела, чтобы ей мешали посторонние, разве что помогали украшать свою страну чудес. Чем Артур, собственно, и занимался.

- Николь вы уже видели, - сказал он глухо. - А это Алиса, моя жена. Вообще-то она дичится других, моих друзей пугается, кого бы не привозил, а сейчас спокойна, вам, видно, доверяет.

- Что с ней? - спросил я.

- Представления не имею, - ответил Артур, - да и врачи толком ничего объяснить не могут. Говорят, у Алисы что-то вроде синдрома аутизма. Это когда человек живет больше в своем внутреннем мире, чем во внешнем. Да вы сами поговорите с ней о чем-нибудь, не стесняйтесь…

Я не знал, о чем разговаривать с его женой и поэтому спросил у Артура, чем он занимается.

- Знаете во сколько обходится ее содержание в частной клинике? - Он легонько куснул ноготь большого пальца и сплюнул себе под ноги. - Мои цели оправдывают средства. Но разве это главное?

Это был явный намек на неуместность моего вопроса. Другими словами, Артур, открывая мне доступ в аутичный мир своего семейства, иное любопытство исключал. Или же предлагал обо всем остальном догадаться без его пояснений, а пока переключиться на другое, тем более, что в тени кипарисовых аллей клиники в глубокой задумчивости прогуливались не менее оригинальные личности. Никто из них не нарушал прохладной тишины сквера лечебницы, не звал медсестер, не общался друг с другом, некоторые даже прятались среди деревьев, словно скрываясь от чужих глаз. Больных было немного, но создавалось странное ощущение, что им тесно даже наедине с собой, они нуждаются в свободе, в пространстве и присутствие простых смертных, вроде Артура и меня, их только отягощает. Хотел бы я знать, что загнало их в глубины собственной души. Аутизм? Чепуха какая. Ведь это ничего не объясняет, а лишь констатирует. А причины? Что спровоцировало это погружение в себя? Может быть аутизм - это реакция отторжения окружающего мира? В чем тогда смысл лечения? И кто способен вернуть этих несчастных, если покинутый ими грешный мир вовсе не собирается меняться и по-прежнему остается неизменным, холодным, безразличным и страшноватым, а их внутренняя жизнь гораздо добрее, разнообразней, ярче, эмоциональней? Если в ней кипят настоящие страсти, звучит музыка, если в нее постоянно вторгаются, то злобные колдуны, то добрые волшебники или воскресшие мертвецы, то люди, вообразившие себя праведниками и присвоившие себе право подчинять, управлять, приказывать. От одних приходится отбиваться, с другими выяснять отношения в споре, яростно настаивая на своем. Ты в одном лице, актер, режиссер и зритель одновременно, живешь на полную катушку, чувствуешь собственную нужность, а не безмолвствуешь или влачишь ущербное, жалкое существование манекена, как в мире внешнем. И вся эта яркая, мозаичная и недоступная постороннему человеку жизнь, так похожая на спектакль, которая мечется в закрытом пространстве души и тела, свидетельство богатейшего воображения. Ведь недаром кто-то из них произносит длинные монологи перед невидимым собсеседником, другой жестикулирует, переодевается в разные одежды, еще один смеется, плачет, угрожает или сидит в полной прострации и отрешенности. У театра пантомимы всегда был сложный язык, непонятный подавляющему большинству зрителей.

- Нам пора уходить,- тронул меня за рукав Артур, - Алиса занята, ей спокойно и хорошо. Когда я прихожу с корешами, ей почему-то становится тревожно. Что-то на нее сейчас повлияло.

Я пожал плечами.

- Ко мне это не относится, я не психиатр и не эстрассенс.

- Да были и эти, - небрежно отмахнулся он.- Может ей ничего такого вообще не нужно, просто заполнить какую-то пустоту в голове, в которую все проваливается.

- Чем заполнить?

- Откуда мне знать? Вот пазели приношу, ей вроде нравится…

Он положил Алисе ладонь на голову, как собачонке, и подержал так пару минут. Она поняла этот жест прощания, но от игры не отвлеклась, лишь на какое-то мгновение выглянула из своей норки словно любопытный зверек. В эту секунду я увидел, как глаза Алисы метнули в мою сторону что-то похожее на живую, горячую искру. Я даже ощутил ожог ее прикосновения - так бывает, когда внезапно попадаешь под тонкий лучик поймавшего солнце увеличительного стекла. Это безмолвное послание было адресовано лично мне и я истолковал его, как приглашение к знакомству. Что ж, было бы не по- джентельменски отказываться от тайного предложения дамы и в знак согласия я благодарно приложил ладонь к груди и кивнул. Это обязывало меня навестить Алису и я спросил у Артура, часто ли он бывает у жены.

- Теперь придется не так часто, - неопределенно сказал он.

- Теперь? - переспросил я.

Артур не ответил и я увидел, как при выезде из Модиина на иерусалимское шоссе к нам вдруг пристроилась полицейская машина. Уступая ей дорогу, Артур прижался к обочине, однако патрульный автомобиль на обгон не пошел, а коротко взвыл сиреной и по громкоговорителю приказал остановиться. Офицером дорожной полиции оказалась сердитая крутобедрая девица в солнцезащитных очках. Темная кожа и длинные мелковьющиеся волосы выдавали в ней марокканскую еврейку. Обычно такие командирши проходят армейскую службу в танковых частях ЦАХАЛа в качестве инструкторов и вырабатывают волевой характер, покрикивая на парней-новобранцев. Она подошла к БМВ и властно посмотрела на Артура, предлагая ему без лишних слов догадаться, что от него требуется. Когда водительские права оказалась у нее в руках, вернулась в свою машину и запросила по компьютеру данные на артуровский БМВ. Что-то было не так, потому что после полученной информации строгое лицо командирши сделалось еще строже.

- Твой приятель торопится на тот свет, - сердито сказала она, возвращая Артуру документы, но почему-то обращаясь ко мне. - Он тебя об этом предупредил?

Вопрос не предполагал ответа однако разговор был не окончен. Я это понял, когда полицейская машина круто развернулась и умчалась в противоположном от нас направлении, а Артур вернулся к моему вопросу, прерванному появлением командирши.

- По делу говорит, мадам-шотерет, - кивнул он в сторону удалявшейся машины.- Про завтрашний суд намекает.У дорожной полиции большой на меня зуб вырос, даже адвокат считает, что на год, как минимум, лишат водительских прав. Так что исчезать пора, без машины мне никак. Да и работенка стоящая подвернулась. С каждого клиента по штуке зеленых в месяц наличными. И на лечебницу хватит, и на Николь? Ну что? По рукам?

…Я давно заметил, что мои смутные жизненные обстоятельства всегда проясняются при сшибке с обстоятельствами еще более замутненными. И заодно, как ни удивительно, подпитывают меня чем-то вроде заряда энергии. Клинок вышибается только клинком - как в новой манере говорят теперь в далекой стране моего исхода. Должен признать, что вышеуказанное средство универсально и в сравнении с ним любой менее радикальный психотекст выглядит, как бледный рахит на фоне пышущего здоровьем атлета. Во всяком случае, предложение Артура я принял в его отсутствии, в пивбаре Русского подворья, в двух шагах от Церкви Святой Троицы и окруженного колючей проволокой здания следственного изолятора Иерусалимского управления полиции, после встречи с этим невротиком - моим погубителем и однофамильцем.

Глава 4

… На стыке между явью и сном сбегаю по широкому спуску высвеченной голубоватым неоном лестнице подъезда, уводящей ступенями в преисподню подвала. Его вечно голодная пасть жадно заглатывает контейнеры с грузинским коньяком "Арагви", консервированные болгарские салаты и компоты, пластиковые бутылки с питьевой водой, перемалывает тюки импортной мануфактуры, упаковки с канадскими пуховками и джинсой, прошитой этикетками британского "Юнион Джека". Я прислушиваюсь к гулкой перистальтике коммунальных труб, к звукам журчащей воды, скользящим металлическим скрипам снующих тележек и неразборчивой мешанине людских голосов. Там, в адских недрах, сооружается долговременный бункер, предназначенный для автономного жилья, независимого от внешних условий. Кто-то собирается надолго уйти в подполье, отгородится от внешнего мира, переждать взаперти вихри уличной революции и выжить, выжить, выжить любой ценой, чего бы это ни стоило. Меня подгоняет отдаленный голос, долбящий в ухо одно и то же слово. Сквозь трескучие шорохи телефонной мембраны вдруг четко прорывается имя моего сына, а потом обвально наступает тишина как будто ничего уже больше объяснять не нужно и лишь оно одно, имя, исчерпывает всю глубину сообщения, которое мне хотят передать.Понимая, что это не сон, я выбегаю на еще теплый, остывающий после дневного пекла дорожный асфальт и пытаюсь остановить первую попавшуюся машину. Уже действует комендантский час, но в душной черноте июльской ночи улица живет по своим законам. Военному порядку противодействуют все, кто не пожелал ее покидать - дерзко, с вызовом. Частные такси почти не снижая скорости подсаживают клиентов, возле кооперативного ларька кучкуются угрюмые личности, явно намереваясь его взломать, под колеса автомобилю с омоновцами летят из переулка пустые бутылки. Воздух пропитан вонью коллективных ночлежек, запахами паленой шерсти, горелого мяса, лекарств, отхожих мест. Вооруженные группировки оппозиционеров поделили между собой городские площади, привычно, по-кишлачному, на них обосновались, днюют и ночуют на своих баррикадах, для устрашения друг друг постреливая в воздух. Попадаю в слепящий свет автомобильных фар и чуть ли не ложусь на теплый капот "жигуленка".

- Куда тебе нужно, брат?

Черный силуэт в лобовом окне. Боковые стекла подняты почти до отказа. В голосе оттенок металла. Мегафон у него выведен на крышу, что ли?

- В клинику "скорой", брат?

- Тысячу прошу, брат.

В ночном отрезке комендатского часа все люди вдруг стали братьями. Обращение звучит, как пароль. Единственная уцелевшая ценность, ее еще не разменяли до конца. Впрочем, и она уже теряет свой смысл. Это ночные страхи сближают людей, а днем они не хотят поделиться между собой даже хлебной краюхой. О братской любви мне напоминает обрез охотничьей двухстволки, приютившийся на коленях водителя. Орудие самозащиты от ночных хищников, которые рыщут свою добычу в национально-освободительном хаосе. Под видом пассажиров они частенько нападают на подрабатывающих частным извозом. Я оцепенело смотрю на скользящую ленту асфальта, не втягиваясь в разговор, затеянный водителем. Предчуствие беды все больнее сжимает мне сердце. Человек за рулем продолжает бубнить свое, ему что-то нужно, но я совершенно не воспринимаю его вопросов и слышу только тогда, когда он едва ли не кричит мне прямо в ухо: " А ведь я тебя знаю, брат. Я у тебя копал…".

Тупо всматриваюсь в него, не понимая. Скуластое, уйгурское лицо, меченная сед