     В отличном настроении с женой выезжаю на отдых в Тверию. Нас ожидает лучший уголок мира, горы укрытые свежей зеленью, ласковое озеро Кинерет – прекрасней место трудно себе вообразить. В таком месте отрешишься от житейских хлопот, в тёплых минеральных источниках забудешь о болячках возраста. Окунешься в приятную теплоту, и как бы слетел груз лет в вечность этой неземной библейской красоты вокруг. В душе покой согласия с миром, вроде он не бушует совсем недалеко.
     В первый же день наслаждения источником, рядом оказался «парень» примерно моего возраста, а это, скажу вам по секрету, восемьдесят плюс. Вижу на его руке наколку. Нет, на его руке не якорь, не сердце пронзённое стрелой – не то, что накалывали себе парни во времена моей молодости, и не яркая картинка, какую молодежь накалывает теперь. На его руке номер. И это непростой номер, номер 41131. Нужно пройти мой жизненный путь, чтоб правильно читать номера, которыми немцы метили своих узников. Четвёрка в начале номера определяла еврея из Франции, разговор был неминуем.

     Начали на иврите, перешли на идиш. Его идиш меня удивил, это был «маме лошен» восточной Европы, тот же, на каком говорю я.
     -Скажи, пожалуйста, почему при твоём литовско-польском идише, наколот номер французского еврея из Освенцима?
     Ответил: – В семнадцать лет, в 1936-ом году, родители отправили меня к брату во Францию. Война в тридцать девятом - французская армия. Дальше, сам знаешь, фронт, капитуляция – вернулся в семью брата. Пошла тяжёлая жизнь, с ненавистью к евреям большой части населения. В сорок втором нас собрали и отправили тоже знаешь куда. Теперь-то мы оба знаем куда отправляли евреев, а тогда ещё не догадывались. Из телячьих вагонов выгрузили в концлагере. Селекция. В мои двадцать четыре года – рабочая бригада под названием «Канада». - Тут он взглянул на меня прищуренным взглядом, спросил: - Знаешь ли ты чем занималась бригада «Канада»?
     -Что-то слышал, но точно не помню, - буркнул в ответ.
     - После того как выгоняли из вагонов узников транспорта, мы должны были перетаскать их вещи в склад. Понял?
     - Понять-то я понял, но знали ли вы дальнейшую участь прибывающих?
     - Как не знать? - ответил с пожатием плечами.
     Что ещё спрашивать? К чему вопросы, когда ответы известны? Молчание…
     Рядом в тёплом бассейне, но смотрим в разные стороны. Молчание… Вдруг он резко повернулся ко мне:
     - Расскажу тебе об одном, что и в ужасе Освенцима – ужас. Мало кому о том рассказывал, потому что такое не заживает. Однажды осенью сорок третьего пришёл очередной транспорт. Транспорт, как транспорт. Эсэсовцы откинули засовы, с грохотом раздвинули двери, дикий ор: «Рауз! Рауз!» Из вагонов люди вываливались кулями. Слабых, пожилых мы вытаскивали, а другие гнали их к «бане». Команду из пяти человек, в которой и я, направили к последнему вагону. В проёме двери, плотно сбившись в кучу, стояли одни дети. Понимаешь? Одни дети… ни родителей, никого из взрослых – одни дети, старшим не более пяти. Ты понял? Дети! Нам приказали переносить их на край рампы метрах в пятидесяти. «Бегом… бегом! Быстро… Быстро!» Со вторым заходом в мои вытянутые руки прыгнула маленькая девочка, ну, три годика, может быть. Обняла горячими ручонками за шею, личиком прижалась к лицу, частое горячее дыхание обжигало мне щёки. Больной ребёнок в горячке.
     Тут он опять замолчал. Я понял – не со мной он, он на рампе Освенцима, а слезы по щекам в морщинах капали в мине

Яков Шепетинский