ПЕТР МЕЖУРИЦКИЙ
НАШИ ПРЕЗЕНТАЦИИ
Позвонил Феликс Гойхман, поэт умеющий не только себя измучить.
-Так ты будешь на моей презентации? – словно бы о чем-то не самом главном полюбопытствовал он.
-Феликс, да как тебе не совестно даже подумать такое? А куда я денусь?
-Ну, не знаю. Ты же говорил, что у тебя курсы повышения, конец учебного года, педсоветы, сестра жены из Америки приехала, билеты на Баскова, финал суперлиги, редколлегия, строка не идет, карбюратор шалит, зуб крошится, за телефон не уплачено, у кошки срок прививки истек, на Мертвом море давно не был..
-Да, говорил! Говорил! Ну, и что? Твоя презентация для меня прежде всех дел. Кроме кошачьих, разумеется. Животное, сам понимаешь. Ну, и карбюратор. Без машины, кто из нас человек? Да и суперлига. Когда еще у «Маккаби» такой шанс будет? Сестра жены, опять же. Мало мне самой жены. А педсоветы? Нет, срочно надо на Мертвое море. Хотя бы на недельку. Подальше от всего живого.
-Так ты будешь на моей презентации?
-Сказал же, буду.
-Тогда ты ее и откроешь.
Вот так обрадовал. С одной стороны, конечно, честь, с другой, безусловно, – нагрузка, со всех остальных - сплошная дипломатия и подводные камни. И почему именно я? Не потому ли, что на этом поприще опыт у меня небольшой, зато вполне исторический? Мало кто в русскоязычной литературной тусовке хотя бы краем уха не слышал, как я представлял классика. Хотя сам он меня об этом не просил. Наоборот, попросил бы не представлять, догадайся он заранее, что из этого выйдет. Но заранее и я ничего подобного себе представить не мог. Просто пришел на открытие выставки молодой израильской художницы родом из Одессы.
Открывать выставку в качестве самого известного в русскоязычной общине деятеля искусств и должен был недавно репатриировавшийся классик советской литературы, известный каждому школьнику от Перми до Тавриды еще с дозастойных времен. Тут-то и случилась промашка. Возможно, несколько неожиданно для самой себя, но на означенный вернисаж явилась именно израильская, а не русскоязычная публика, которая чуть ли не в полном составе как раз и не явилась. Оно и понятно. Правильно и не слишком болезненно переварить чужой успех у аборигенов, которые, как известно каждому русскому, ничего не понимают в искусстве, получается пока не у многих выходцев из бывшего СССР.
Между тем, классику, оказавшемуся один на один с полным собранием стопроцентных израильтян, знавших его не больше, чем он иврит, оставалось уповать только на скорую помощь небес. А на что еще он мог рассчитывать? Не приученная к продолжительным паузам и длительному недоумению израильская публика уже сладостно застыла в предвкушении неминуемого взрыва своего фирменного темперамента. И тут я не выдержал. Цель у меня была простая и благородная: представить израильтянам того, кто им сейчас будет представлять виновницу торжества, чтобы они поняли, что представлять ее будет не какой-нибудь там неизвестно кто. Короче, мне предстояло образцово показательно подавить местную спесь, пусть не своим, но все равно родным русскоязычным авторитетом.. Во исполнение этой задачи я аккуратно оттеснил в более безопасную для него сторону всемирно маститого писателя и принялся подробно объяснять этим людям, кто он такой.
Сначала все шло замечательно, точно соответствуя моим намерениям. Во всяком случае, так мне казалось. Однако минуты через две, когда иврит мой окончательно иссяк, я начал воспринимать действительность и себя в ней куда более адекватно. В частности стало совершенно очевидно, что ничего похожего на контакт с аудиторией на месте происшествия не наблюдается. Но было и кое-что похуже, а именно - моя несгибаемая решимость не смотря ни на что довести до конца свое справедливое дело. И я попытался вновь, только уже гораздо медленнее и отчетливее повторить сказанное. Кстати, отнюдь не уверен, что любой из загнавших себя в подобные обстоятельства сумел бы поступить так же. Но это был я. Точнее, не совсем я. Еще точнее, вовсе не я, потому что до меня, наконец, дошло, что публика считает, что классик – это я сам и есть, и, стало быть, этот классик по второму разу втолковывает ей, какая лично он значительная персона.
Таким образом, люди уже успели узнать от меня обо мне, что моя писательская деятельность началась более пятидесяти лет назад во время Второй мировой войны в газете крупного оборонного комбината, что во время дела врачей меня, известного всей стране автора, перестали публиковать, и только смерть Сталина помешала кому надо меня расстрелять. Узнали они и о том, как после задушевных бесед с Хрущевым и Брежневым, я понял, что они не антисемиты, как на Двадцать седьмом съезде КПСС меня осенило, что у Горбачева ничего не получится, и как на встрече с Генеральным секретарем ООН, я успел предупредить последнего, что СССР скоро не будет. О художнице и ее творчестве, разумеется, не было произнесено ни единого слова.
Несколько сбитой с толку публике не оставалось ничего другого, как предположить, что выставка таким образом открыта. Однако не тут-то было. Решив, что я благополучно исполнил свою миссию, на авансцену вышел классик. Лучезарно улыбнувшись гостям, он произнес первые слова приветствия и повернулся ко мне, рассчитывая на мой дар переводчика. Но дар разговорной речи в эти минуты оставил меня. На выручку бросился супруг художницы. «Добрый вечер, дорогие друзья, - прорычал он на далеко не лучшем иврите, - как хорошо, что вас тут сегодня собралось так много». Следующей своей фразой классик поведал о том, что его писательская деятельность началась более пятидесяти лет назад во время Второй мировой войны в газете крупного оборонного комбината. Я до сих пор с неизменным ужасом вспоминаю взгляд переводчика брошенный на меня в это мгновение…
-Ладно, Феликс. Думаю, у меня получится. Что бы ты хотел о себе услышать?
-Скажи то, что сам считаешь нужным. Ты же мою книгу читал? И она тебе понравилась? Я не хочу тебя напрягать. Учти, там будут…
Знаем мы кто и что там будет. Правление Союза писателей, главные редактора русскоязычных изданий, журналисты, авторы, представители Российского и Украинского посольств и вновь авторы. Человек человеку – тот еще сноб. Сколько Феликс потратит времени и денег на приглашения, раз уж уважение к себе следует оплачивать, чтобы не сказать - покупать? Мне моя презентация стоила… И Лукашу его стоила. А теперь я думаю, что не стоило. И Феликс так будет думать. И, не исключено, что будет не прав. Мои нынешние соседи, горские евреи, любят повторять, что человек стоит столько, сколько людей приходит на его похороны. Наверное, в их еврейских горах так оно буквально и было. А я вырос в мире, где все не так буквально, и переселился в мир, где все еще менее буквально, чем в том, в котором вырос. Да и людей я как-то привык для себя оценивать еще до их похорон, и ничего плохого о тех, чей последний путь не почтили особым присутствием, сказать не хочу. Но все равно по- горско-еврейски выходит, что прижизненные оценки не более, чем только прикидочные. Как знать. Вадик Норжич отнюдь не был самой яркой звездой на тусовочном небосклоне нашего городка.
В пятницу днем, когда матери и жены делают закупки в торговом центре, сопровождающие их мужчины коротают время в расположенных тут же кафе, а особо близкие приятели общаются в сапожной мастерской, параллельно исполняющей функции элитарного клуба. Здесь я и встретил Вадика в последний раз.
-Женюсь, - сообщил он.
-Наконец-то, - живо отреагировал я, и мы пропустили по рюмочке коньяка за такое дело.
-А после свадьбы в милуим, - не без гордости поделился ближайшими планами Армии Обороны Израиля на свою особу Вадик. Да, словечко «милуим» – резервистская служба – одним из первых вошло в русский репатриантский лексикон.
-Вот сразу же и отдохнешь от семьи, - резонно заметил я, и мы выпили по второй. Кто мог подумать, что через несколько дней слово «линч» станет самым употребляемым в иврите, а кадры, запечатлевшие ритуальное убийство осатаневшей толпой резервиста, с которым я нынче непринужденно дегустирую коньяк, обойдут несколько смущенный действительными нравами палестинцев мир? Ему, миру, злодейства израильтян подавай. Кто, в самом деле, Христа распял? Хоронил Вадика весь народ Израиля, в который раз мгновенно, но не слишком надолго уяснивший, чего ему на самом деле желают, а главное готовы при первой возможности на практике учинить соседи и партнеры по мирным переговорам.
-Чего вы от нас хотите? – сдерживая улыбку, объясняет представителям свободного мира Ясир Арафат. – Это те самые евреи, которые распяли Христа.
Западные корреспонденты опускают глаза. Эту лапшу они уже где-то слышали, правда, никак не ожидали, что им самим ее подадут. А, может быть, именно этого они и хотят. Может тем и хорош Ближневосточный карнавал, что лиц от масок тут уже никто не в состоянии отличить?
-Чего вы от нас хотите? - сдерживая улыбку, вопрошает Арафат японских телезрителей. – Это вовсе не те евреи, предки которых населяли Иерусалим во времена Христа. Это самозванцы, вторгшиеся на исконные арабские земли.
-А где во времена Христа были арабские земли? – вежливо, без тени подвоха, но исключительно точности ради интересуется теле ведущий. Губы Арафата начинают ходить ходуном, руки откровенно дрожать.
-Евреи хуже нацистов, – наконец, находит он исчерпываюший ответ на поставленный вопрос, и я, не будучи японским телезрителем, все равно отлично понимаю, что эта война для нас никогда не кончится. Тем не менее, успешной презентации книги стихов Феликса Гойхмана сей геополитический факт ни в коем случае помешать не должен. Иначе для чего мы здесь? Конечно, интересы Феликса – превыше всего, но и мои блюсти, кто же за меня будет? И так, с чего начать свою впечатляющую речь? Или лучше назовем это лекцией? Ведь все друг друга давно и хорошо знают и было бы совсем нелишне путем изящного интертекстуального анализа, тонко определяющего место лирики Гойхмана в текущем дискурсе, ненавязчиво озадачить коллег своей филологической подкованностью. Когда еще такой случай представится? Неплохо бы при этом не позабыть оставить время Феликсу на чтение хотя бы самых ударных его стихов. А какие из них самые?
Лет двадцать назад самым-самым было стихотворение «Жернова», ставшее визитной карточкой молодой одесской поэзии, которую вплоть до окончательной победы коммунизма, а после, так и подавно, никто не собирался печатать. «Уезжайте в Москву, - официально советовали нам доброжелатели и неофициально добавляли. – Что вы вообще тут делаете». Под «тут» подразумевалась вся страна.
Но мы все еще надеялись на Москву, себя и нашу с нею общую лучшую литературную долю. Эстетическая наивность большинства начинающих одесских поэтов не знала границ. Основным своим противником они считали социалистический реализм. Двадцатилетний добрый молодец Олег Шварцман, лучший вратарь одесского пляжного мини футбола, одной своей статью делавший физически непробиваемой добрую половину площади ворот, прямо с Киевского вокзала направился в редакцию «Молодой гвардии». «Я думал там конкуренция поменьше», - вернувшись в Одессу из столицы еще более плохой для него страны, чем та, в которой он жил до сих пор, пояснял Олег. А произошло всего лишь следующее: увидев перед собой спокойно цветущего откровенной ближневосточной юностью детину, дежурный приемщик молодых дарований ведущего юдофобского издания страны совершенно справедливо не поверил своим глазам.
-Вы принесли стихи? – не узнавая своего голоса, спросил он. Знал бы он, какие стихи! Ведь вопреки всем модам и веяньям времен Олег был чистейшим и вернейшим лириком фетовского направления, стоически выдерживая бесконечные насмешки продвинутых не туда, куда он, собратьев по перу. Прочитав строк пятьсот исключительно об утренних росах, дуновениях ветерка и душевных слезах, сотрудник редакции не в силах произнести слова, уставился на Олега. Что это? Провокация КГБ? Проверка соратников? Или мифические, и потому лично для него совершенно безопасные, ужасы сионизма на поверку оказались кошмарной реальностью и вот явились свести с ним счеты?
-Ну, как? – наконец осторожно поинтересовался, ничего не подозревавший о психологических муках визави, Олег. Тот ничего не ответил, взял рукопись и спешно покинул кабинет. Олег никак не ожидал, что его творчество способно настолько ошеломить профессионала. Слегка опешив от успеха, он принялся терпеливо дожидаться литературной славы. Ждать пришлось минут двадцать. В комнату вошел какой-то явно старший товарищ, и ткнув пальцем в рукопись, спросил:
-Это ваша фамилия?
-?
-И паспорт у вас с собой?
И после непродолжительного общения ошарашенному автору вернули рукопись, а паспорт оставили у себя, вручив в замен повестку с приглашением явиться в отделение милиции «для уточнения паспортных данных». Примерно так начиналась эта литературная судьба, закончившаяся, как многие подобные, тем, что в Одессе стало на одного поэта меньше, а в Израиле на одного программиста больше. Да. Чего-чего, а острого дефицита старых добрых ашкеназийских фамилий даже во времена застоя Одесса не испытывала. С одной из них пришлось познакомиться редакции газеты «Известия», хотя сам Игорь Бухман к этому не стремился. Свою экспериментальную поэму, первые строки которой гласили:» Я вам спас от разъятия пробадения мозга в Одессе\ Я вам спас от иглы ядовитой уколом» он честно отправил в «Новый мир». Впрочем, будучи совершенно не искушен в переписке с инстанциями, он вместо адреса редакции написал на конверте адрес издательства. Издательство называлось «Известия».
Месяца через три Игоря очень огорчил долгожданный ответ, начинавшийся словами:» Ув. тов. Бухман, газета «Известия» – высокая трибуна советского народа». Далее в письме выражалось глубокое недоумение, мол, как это автор даже посмел подумать, что им такое может понравиться. Следующей попытки донести свои тексты до читателя Игорь лет пятнадцать не предпринимал. Не знаю предпринял ли по сей день. В памяти моей сохранилось несколько коротких его стихотворений. Такое, например:
Железные игрушки
Кукушки и Дюймовочки
Их разные избушки
Такие же игрушки.
А потом умер Брежнев, за ним другие, пришел Горбачев, но его ухода ни я, ни Феликс, ни многие другие уже дожидаться не стали. Кто в беженцы подался, кто в новые репатрианты. Лучше не вспоминать. Особенно первые развеселые годы, когда ни денег, ни языка. Когда ради еще ничего не приобретенного, все уже добровольно и безвозвратно потеряно. Когда до книжки Феликса Гойхмана еще десять – и каких - шутка сказать, лет. И я сажусь в машину и отправляюсь открывать презентацию. До Тель-Авива сорок минут езды, да по Тель-Авиву пробки, пробки и пробки. Вот и будет время на всякие мысли, если таковые придут. Нехотя включаю радио, чувствуя, что без сюрпризов не обойдется. Для экстренных новостей у нас тут самая благодатная в мире почва. И подтверждая ее репутацию, диктор драматическим голосом сообщает, что в восемь часов в прямой трансляции к нации обратится ее Премьер. Неужели наконец-то назовет вещи своими именами? Всеобщая мобилизация? Война? Ничего не скажешь, опять Феликсу повезло. И Премьер, конечно, хорош. Догадался выбрать для своего судьбоносного заявления именно день и час презентации первой книги стихов Феликса Гойхмана. Зато теперь воочию убедимся, чье слово людям важнее: поэта или политика. Хотя гадать, увы, не приходится. Как говаривали древние, не помню кто, видимо, пираты: ставлю, не помню что, вероятно, все богатства мира против гнилого ореха…
Устроив машину на охраняемой стоянке, я направляюсь к Дому писателей, выхожу на улицу Каплан, и убеждаюсь в правомерности своего пессимизма. Обычно оживленная в этот час улица практически пуста. Зато идеально камерный по своим размерам зал не совсем пуст, хотя яблоку, даже если оно мичуринское, вполне есть где упасть. Феликс держится молодцом, а я, глядя на него, ничуть не меньшим. Чтобы поменьше думать о прошлом, настоящем и особенно будущем, упорно занимаюсь арифметикой и несколько раз пересчитываю потенциальных слушателей. Однако больше их от этого не становится. Ровно семнадцать человек, включая мать, жену и дочь главного действующего лица. Все ведут себя по возможности непринужденно, правда, то и дело поглядывая на часы. Увы, пополнения явно не предвидится. Премьер постарался. Тянуть некуда, пора выступать. Какую же речь прикажете произнести?
-Сначала меня огорчило, - говорю я, - что народа собралось маловато, а теперь это даже радует: нам больше достанется.
-Спасибо, - благодарит Феликс. И колоколом загудело под, назовем их сводами, зала:»
Неизбежная близость дороги
пробирает вагон до болтов
и бросается ужасом в ноги
тем из нас, кто отчалить готов
из родного дремотного плена,
где «еврейский вопрос» не решен,
где толпа оседает, как пена,
а евреи стоят нагишом.
Только вдруг из динамиков грянет
оркестровый разболтанный глас,
и Отчизна немытая глянет,
из-под облака глянет на нас
и платочком махнет, как живая,
в ореоле Небесных Зарниц,
и запляшут в глазах, уплывая,
кружева человеческих лиц.
Вот тебе завершенье стоянки
перед долгим кружением вскачь,
вот тебе и прощанье Славянки,
разожми кулаки и заплачь»
Через час концерт окончен. Возбужденный несомненным успехом именинник угощает гостей шампанским. Все из последних сил говорят друг другу в глаза только приятное. Гаснет свет. А вот и платная охраняемая стоянка.
-Ну, что Шарон? – спрашиваю я у сторожа.
-Заявил, что Израиль в одностороннем порядке прекращает огонь, – растерянно отвечает он. Вот тебе, бабушка, и отечественная война. Я направляюсь к автомобилю, стараясь по дороге проникнуться глубиной мудрости Премьера. Как знать, может быть и впрямь нелишне еще раз попытаться убедить человечество, что вовсе не мы затеяли эту кровавую баню, для чего и нужно предоставить противнику очередную возможность в одностороннем порядке безнаказанно убивать нас? Западу должно понравиться. А я еду прямо на север. Домой. Завтра у нас в городке незаурядное общественное событие: состоится открытие памятника Вадиму Норжичу. Ожидается прибытие самого Премьера и нескольких его замов. Буду и я. .
P.S.
Истины, а вместе с ней правды и справедливости ради, должен сообщить, что рукопись представленной работы вызвала острейшую полемику в русскоязычных литературных кругах государства Израиль. Яростное неприятие или, напротив, горячее одобрение вызвала названная мною цифра, выражающая количество граждан страны, принявших участие в презентации. При этом, несмотря на чисто академический характер дискуссии, дело нередко переходило на личности, как самих спорящих, так и их предков и потомков, иногда вплоть до десятого колена в обоих генеалогических направлениях. В зависимости от эстетических, политических и всех прочих пристрастий интересантов цифры назывались самые разные, начиная от явно заниженной – 11(одиннадцать) и заканчивая несомненно завышенной – 28(двадцать восемь).
В связи с вышеизложенным, довожу до всеобщего сведения, что хотя в последнее время мне довелось узнать о себе много нового и часто неожиданного, я своего мнения об авторе этих строк пока не изменил.
Автор этих строк.
Объявления: Для вас в нашей организации мфу epson +с снпч по невысоким ценам.