Идея родилась в голове у Владимира Марголинца, репортера “Российской субботы”. Сей ядовитый летописец русского Нью-Йорка загорелся мыслью свести всех краснобаев эмигрантского веб-альманаха “Скворец” в одно место, чтобы посмотреть, что из этого получится.
Инициатива вызвала жаркие дебаты. Даже вечнозеленый еврейский вопрос был отодвинут на время в сторону. “Скворцы” принялись обсуждать достоинства и недостатки каникул по-американски, замелькали названия курортов и номера дорог, гостиничные расценки – гестбука “Скворца” на целый месяц превратилась в филиал туристического агентства.
Не замедлили себя ждать очередные саморазоблачения. Львиную часть расходов предполагалось возложить на миллионера Аклиосова и преуспевающего бизнесмена Бузукина. Спохватились, однако, что Аклиосов давным-давно не появляется ни в каких гестбуках. Стали слать “еmail-ы” во все американские концы, и вот в Гостевой книге “Скворца” появилась оглушительная запись: “Аклиосов находится в психиатрической лечебнице. Оставьте его в покое. Сестра Иеговы Татьяна Пояркова”.
Что же касается преуспевающего бизнесмена Михаила Бузукина, пудрившего всем мозги двухэтажной виллой во Флориде, то он объявил о срочном отбытии во Францию, что породило массу издевательских домыслов и комментариев.
Как вдруг редакция объявила, что основную часть расходов она берет на себя!
Дело в том, что редактор посетил многолетних опекунов “Скворца” из Госдепартамента и неожиданно для себя был встречен только что не объятиями.
- А Генис с Вайлем будут? – подозрительно спросил Роберт Гетвуд, когда Скворцов изложил ему суть мероприятия.
- Можно пригласить и их. Но не знаю, согласятся ли?
- Так вот. Этих двоих не подпускать к мероприятию на пушечный выстрел. Василия Аксенова тоже. Засим готовьте прошение на мое имя и финансовую смету. Старый Гетвуд еще утрет нос этой гнусной русофобке Олбрайт.
Через месяц, отправившись в банк снять предпоследнюю сотню долларов, Скворцов обнаружил на своем счету сумму, от которой у него екнуло сердце.
В домах “скворцов” закипели приготовления. Женщины пропадали на “сейлах”, выбирая пляжные наряды, а мужчины чинили свои автомашины и зубы и срочно улучшали отношения с сослуживцами и начальством в надежде на сверхурочный отпуск. Всяк хотел явиться на встречу баловнем судьбы и чемпионом удачи.
Вдруг выяснилось, что приехать не могут многие, очень многие. Эти многие писали в гестбуку надменные пояснения, из которых можно было заключить только, что они находятся в отчаянной нужде. Марголинец ухмылялся и потирал руки: он уже предвкушал серию ядовитых очерков и славу второго Довлатова.
И вот на машинах и автобусах, поездах и даже самолетах скворцовское множество стало съезжаться в Южную Калифорнию. За окном проносилась одноэтажная Америка: мотели, заправочные станции, drag-stors, плоские, как стол, прерии, и даже пустыни, так не характерные для цветущего вида Америки. Ничего особенного, заурядный пейзаж американского Юга, но каждому вдруг вспомнились такие же знойные степи между Новой Каховкой и Перекопом, плавящийся воздух над водами Сивашского залива, но главное, главное – состояние беспричинного счастья, охватывающего любого, кто когда-либо ехал на отдых в Крым. О, Крым, где каждый из нас был юн, смугл, белозуб, любил и был любимым! О, здравница моей души и Таврида моего сердца! Твои яйлы и скалы, тенистые кленовые леса и сарматские степи! И звон стаканов, и плеск поцелуев на бессонных полуночных пляжах. Твои караимские кенассы и татарские мечети, генуэзская Солдайя, греческая Керчь, волошинский Коктебель. Боже мой, а циклопические обрывы Тараханкута, а ослепительно белые стогны Балаклавы и Севастополя! А ялтинская набережная? Кто только не встречался на ее тротуарах во время вечерних променадов, какие знаменитости восседали на ее ресторанных верандах, даря любому рукопожатие, улыбку и любовь. И Черное море, самое синее Черное море, и неизбежный, обморочный, прекрасный курортный роман.
“Что пройдет, то будет мило”. Не войти дважды в одну и ту же реку. Было и скрылось за поворотом жизни. Поэтому будь мужественен, русский американец. Ты выбрал другие берега и другие пляжи. Не отчаивайся. Keep smiling.
…Съехалось около сорока человек. И злобные предположения Влада Марголинца вроде бы начали сбываться. Виртуальные аристократы духа и тонкоперстые жоржзандки предстали на поверку потертыми дядьками и тетками, робко осваивающими незнакомую ситуацию. Большинство из них знало друг друга только по гестбукам. Разница между виртуальной и реальной действительностью оказалась удручающей.
- И это твои интеллектуалы? – шпыняла ночью успешная бизнес-леди своего благоверного. – Боже, стоило бросать работу, тащиться через три штата, чтобы очутиться в компании пыльных техноруков с мытищинской макаронной фабрики.
В других гостиничных бунгало велись другие разговоры. Безропотная жена Шоломовича переписывала речь супруга, которой он намеревался окончательно поразить скворцовских юдофобов. Могучий Будда Вермонтский, высадив бутылку “Hennesy”, убеждал Гуану Буденного всыпать “всей этой местечковой кодле” по первое число по её эмигрантской заднице. А в некоторых домиках царила мирная тишина и детское сопение: это были те, кто воспользовался оказией и дармовшинкой, чтобы искупаться, позагорать и в дальнейшем ни на каких Круглых столах замечен не был, не явившись даже на торжественное открытие лагеря.
Между тем оно получилось на славу! Потертые дядьки и тетки переоделись в шорты, разноцветные гавайские хламиды, нацепили на носы игривые солнечные окуляры, так что даже Марголинец с трудом узнал в них вчерашних дорожных мучеников.
Открытие состоялось в уютном гостиничном patio. Официантки разнесли по столикам мороженое и прохладительные напитки. Местное трио “латинос”' грянуло заранее разученное “Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке”, почему-то в ритме самбы. Предупрежденные официантки спрятали за спину подносы и отдали честь. Когда же председательствующий объявил, что справа от него – ответственный сотрудник Госдепапртамента, друг Солженицына и славист Роберт Гетвуд, собравшиеся переглянулись и тоже поднялись со своих мест.
Затем редактор веб-альманаха зачитал приветственные телеграммы: от российской Госдумы, Посольства РФ и израильского литературного ежемесячника “22”. Гости снова уважительно осмотрели друг друга, а Будда Вермонтский, наклонившись к Прекрасной Эол, сказал: “Все врет. Сам написал.”
Начались чтения. Вермонтский Будда сделал громоподобный доклад “Горе и гибель русской Америки”. Намекая на то, что Русская Америка погибает от местечковости русскоязычных. Ему возражал Шоломович, заявив, что горе русской Америки – сам Будда с его антисемитами из “Союза Николая Архангела”. После чего “скворцы” уселись на своих любимых коньков и чинная повестка затрещала по швам. Понеслось: чеченская трагедия, косовская трагедия; открытое письмо Явлинского, закрытое письмо Зюганова, список Березовского, список Жириновского, МГБ, КГБ, ФСБ, Путин, Буш, Барак, Арафат и снова Путин.
- Путин? – гневно вопрошал самодельный татарин Каримов. – не Путин, а Путлер! Палач чеченского народа! В каждый русский дом по солдатскому гробу!
Какой-то неизвестный и даже неизвестно откуда прибывший вдруг бешено хватил по столу, подскочил к президиуму, уставился сверкающим глазом на Гетвуда, яростно пожал ему руку, погрозил председательствующему кулаком и был таков. “Кто это?” – ошарашено спросил Гетвуд у Скворцова.
“Из ваших… из нацпатриотов” – прошипел Скворцову в другое ухо Пламенный Схария.
Клевинтов вдруг потребовал слова и стал читать стихотворный отчет о поездке в Россию.
Слушатели ужаснулись что этот отчёт написан в режиме реального времени, то есть он будет читаться столько же, сколько длилась сама поездка. Поэтому его решительно перебил Ион Красов, потребовавший объяснить, на чьи средства этот тип разъезжает по заграницам. И не пора ли заодно разобраться в бывших связях присутствующего здесь отставного полковника Окоемова. Смеркалось, но всем было жарко, все охрипли, у всех глаза посоловели, банки холодного пива появлялись и опоражнивались мгновенно. “Что я такое говорил?” – твердил Схария: “да с кем я сейчас спорил и о чем?” – недоумевал Шварцман. Женщины замолчали, зато мужчины усердно надсаживали грудь, и случалось, что одновременно говорили трое разом, и все были довольны и все понимали.
А почетный гость Гетвуд благожелательно наблюдал за происходящим, тоже отхлебывал из бутылки и повторял:
“О, those Russians! Those wonderful crazy Russians!”
Но в следующие дни стало уже не так интересно и даже совсем неинтересно. Эти люди столько уже наговорили и написали в свои гестбуки, что даже вечнозеленая еврейская тема стала вянуть и свелась к обсуждению разных рецептов приготовления фаршированной рыбы, в зависимости от области обитания новых американцев в несуществующем уже Великом и Могучем. Причём спора не вышло, так как все оказались согласны с тем, что луку надо больше - и даже Будда Вермонтский.
Все были удивлены, откуда Будде который был по происхождению сибирским, а отнюдь не Вермонтским, знать? На что Будда засмущался, как девушка и признался, что его друг по общаге в НГУ, Илюша Трахтенберг, угощал его, когда мама присылала Илюше эстафетку с ''гефилте фиш'' с кем-нибудь из командированных в далёкий от Одессы Новосибирск. И Будде нравилось, особенно под плодово-ягодное.
Творческая температура сохранялась только в литсеминаре Дорфмана, где появился и неунывающий Гетвуд с докладом о русских символистах. Вот человек, которму было интересно все и который сам становится все более интересным персонажем нашего повествования!
Он уже дважды побывал в постсоветской России и пленился этой страной, чьи города и веси дышали сонным покоем, а сквозь казарменные фасады проступали нежные одухотворенные лица. И сколько не посещало ее иностранцев, они долго не могли отойти от яда воспоминаний об этой славянской стране и только повторяли, покачивая головами: ”О, Rus!..”
Гетвуд и его спутники пересекали Россию с Запада на Восток. Это была старая гвардия правительственных чиновников, знавших друг друга еще со времен Маккарти. У-у, какие пространства открывались их взгляду, какая terra incognita и какая бесчисленность человеческих существований! Коловращение горизонтов, лесные чащобы и обнаженные равнины, Уральские горы, лабиринты водных потоков, путаница дорог, занесенные снегами и продутые ветрами города и селения, и всюду роились, многообразно перемещались и исчезали за поворотами мириады россиян.
“Но чем заняты эти людские множества?” – задавались вопросом Гетвуд и его спутники. И огорченно покачивали головами. Они видели, что множества ничем не заняты, а всюду запустение и разор. Они начинали понимать, что освободившийся от коммунистической тирании народ оказался беспомощным и аморфным образованием, именно "множеством", неспособным к самостоятельному созидающему усилию, забывшему своих богов и обменявшему их на голливудские сериалы, от которых тошнило самих американцев. “Просто поразительно, - думал Гетвуд, - как легко выпал в осадок громадный цивилизованный этнос, еще вчера гордившийся поголовной грамотностью, разветвленной сетью культурных институтов, космонавтами, учеными, писателями, диссидентами, художниками, композиторами, обучавший в своих академиях студентов полумира, а ныне превратившийся в русскоязычное нечто, не помнящее своего родства.” И у Гетвуда возникало подозрение, что это не сами россияне создавали свою великую цивилизацию, а их заставляли делать это жестокие прорабы Иван Грозный, Великий Петр и Иосиф Сталин.
Но когда он обращался с этими вопросами к "скворцам", они их не понимали. Они просто не приходили в их эмигрантские головы. Россия была и осталась для них политической тусовкой в пределах Садового кольца. Для других – интеллигентскими сидениями в Доме кино, где пламенные прохвосты бросали в зал лозунги “за сърб и молд!” Для третьих – просто местом работы, за которую перестали платить зарплату. И старый умный Гетвуд горестно махал рукой и прекращал свои расспросы.
А летний лагерь близился к концу. “Скворцы” мирились, ссорились, снова мирились. Гостиничные холодильники, забитые местным шампанским, пустели. Случилось несколько адюльтеров и один инфаркт. Все постепенно перемещались на пляжи. Опоздавший на встречу Виталий Коротич застал только несколько ленивых компаний, допивавших последние бутылки шампанского и тоже готовившихся к досрочному отъезду. Летний лагерь, так прекрасно начавшийся и обещавший такой праздник души, догорал.
Наш отчет о летнем лагере в Калифорнии был бы неполным, если бы мы не упомянули еще об одном, самом загадочном его фигуранте.
На протяжении двух недель собравшиеся то и дело натыкались на одну из служанок пансионата с соответсвующими реквизитами на синем фирменном комбинезончике. Когда к ней обращались с заинтересованными вопросами, она отвечала односложным “Excuse me, I don't understand Russian”, однако присутствовала на всех собраниях “Скворца”. Худая, с горящими глазами, она производила впечатление слегка тронутой.
Это была это та самая Татьяна Пояркова, что сообщила о внезапном сумашедствии Аклиосова. Покинув десять лет тому назад родной Воронеж, пройдя сквозь эмигрантские огонь, воду и медные трубы, она оказалась в конце концов посудомойкой вот в этом самом пансионате.
Татьяна жила в бараке вместе с напарницей-мексиканкой. Рядом находился офис местного отделения Свидетелей Иеговы. Интернет работал там круглосуточно.
В шесть утра посудомойщица Танька поднималась с продавленного матраца и плелась мыть тарелки, накопившиеся за ночь. Официантка Татьяна Пояркова нежилась в это время в уютной постели, затем принимала контрастный душ, завтракала и отправлялась в “Community colledge” на курсы менеджмента.
Включив сушильный шкаф, посудомойка Танька выпивала первую порцию виски. Официантка Татьяна играла в это время в лаун-теннис.
Посудомойку Таньку ненавидела мексиканская напарница, и она ее тоже ненавидела. С ними обоими вперемежку спал их шеф и вместе с ними напивался. Официантка Татьяна Пояркова была всеобщей любимицей: посетители заслушивались ее рассказами о России, а шеф недавно по ее эскизам переделал ресторанный дизайн.
Посудомойка Танька читала в Интернете посты официантки Татьяны Поярковой и плакала чистыми, светлыми слезами. Затем она возвращалась в свой барак и долго смотрела через окно на сверкающую дорожку, прочерченную луной на могучей глади Тихого океана.