х х х
Если письма, то от руки,
Что воспринимается, как причуда,
Когда они являются ниоткуда,
Невесомо легки,
Потому что бумага, она тонка,
Как долгожданные облака
В самом конце октябрьского пекла.
По ее сожженьи пуста рука,
Не остается пепла.
Не остается ни слов, ни дат.
Почтальон, застенчив и бородат,
Ближе к полудню приносит пачку
Мятых конвертов разной длины,
В некоторых на просвет видны
Отдельные фразы, внятные и не очень,
Еще не превратившиеся в золу,
Если конверт приложить к стеклу,
Тщательно отмытому изнутри и снаружи,
Можно вникнуть в сумятицу этих неровных строк
Или того хуже,
Наблюдать распад, которому самый срок,
Потому что почерк иной и наклон не туда, и спешка
Выдают абсолютное крушенье основ,
Если они существовали, конечно.
“Мы еще не решили” (хотя давно бы пора),
А внизу опять: "Мы еще не решили".
За этим бессонные ночи и мутные вечера,
И снова ночная тишь, которую поминутно нарушают автомобили
С номерами неясными, как грядущие дни,
И бумажные внутренности почтового фургона
Издают еле слышный шорох, вроде неразбочивой болтовни,
Затихающей сонно.
х х х
Прощай, Европа! Мы не европейцы.
Кто, слыша это, держится за сердце,
Кто весело подсвистывает вслед,
А нас уж нет.
Прощай же. И не нужно оправданий
Тому, что протекли дорогой дальней,
А после, наконец, слились ручьи
Здесь, в зоне "И".
Прощай, Европа! Видно, в самом деле
Глаза в твоих музеях проглядели
Мы до того, что в пустоте зрачка
Нет слез пока.
Прощай, Европа! Плакать неохота,
Не прихватив ни Дюрера, ни Джотто -
В краю, где камни растворяет свет,
Им места нет.
Прощай, Европа! От тебя подальше,
От многослойности налипшей фальши,
От равенства, ненужного до слез,
От всех речей и поз.
Прощай, Европа! Твердо, насмерть стоя,
Ты пропадаешь в сумерках, как Троя,
Верней, ее руины там, вдали,
Откуда мы ушли
И не вернемся. Так прощай же, что ли.
Мы от тебя оторваны без боли,
Без пафоса, одним движеньем рук,
Под восходящий звук
Нет, не хорала - песни левантийской,
Столь странно близкой,
Что если дух народа вправду есть,
То только здесь.
Вместо дружеских писем
Предпочитая письма от руки,
Подробностей смешных не опуская,
Я сообщаю: "Жизнь, она такая",
И там, на берегу большой реки
Читают это. Видят ли они
За фразами какую-то картину,
Мне невдомек. В невымытом стекле
Сменяет камень пыльную куртину,
Крутой закат - Мессию на осле,
И я пишу: "Он, видимо, придет.
Что толковать, известны даже сроки...",
Но это зря - на том, большом Востоке
Все понимается наоборот.
Там думают: "Что за дурацкий пыл?..
Ну вот, типичный случай неофитства..."
Так что ж я продолжаю в стену биться,
Хоть ничего про это не забыл?..
Я озираюсь - в воздухе следы,
Мельчайшие, как сахарная пудра,
И все вокруг устроено так мудро,
Что не до злости и не до вражды.
Все правильно. Достоинства полны,
Мы встретимся на мысленной границе,
Где первородство стоит чечевицы,
А прочие валюты не нужны.
И если голод, то не по хлебам -
По истине, и со своею каждый
Приходит и хлебает, что хлебал,
Дабы уйти с неутоленной жаждой.
Так разойдемся, что ли? Мне туда,
Где солнце прожигает города,
Чтоб выплавить неведомое что-то
Из коллективных страхов и обид.
Закрытие невидимого счета -
Забота наша, частная забота,
Вам это ни о чем не говорит.
И разговоры, значит, ни к чему,
Зарницы их не озаряют тьму,
Густеющую между полюсами.
Вы сами по себе, мы тоже сами,
Души не обожжет чужой глагол,
От этого мы, право, не в убытке,
Оставим для общения футбол,
Семью, природу, крепкие напитки -
Все, что возможно доверять письму.
О прочем же - ни слова. Никому.
Нахлаот
Вот, полюбуйся, сверху Нахлаот,
Как впалый перламутровый живот
Гигантской рыбы, всплывшей из тумана
Во влажной черепичной чешуе
С отливом, цвета спелого каштана -
Такой вот странный выродок в семье
Подводных жителей. Ей здесь, на берегу
Былого моря и дышать-то нечем,
Но шевелится, разевает рот -
Не то зовет кого, не то поет
О том, как мы хлопочем, бисер мечем,
Как-будто в нескончаемом долгу.
А поглядишь на это изнутри,
Все по-другому - пыльное, живое,
Не хочет обращаться в экспонат -
Так пленные, изьятые из боя,
Оцепенев от ужаса, глядят
В глухое будущее... Посреди домов,
Еще живых, полутораэтажных,
Уже стоит прощальный натюрморт:
Стул плюшевый, расшитый, словно торт,
Да стопка книг, коробящихся, влажных,
Да зеркало потухшее, в парше,
Которому не отразить уже
Ни тех, кто канул, ни бредущих ныне
Промеж руин и возводимых стен,
В объявшей нас пространственной трясине,
Где не поймешь - то ли домашний тлен,
То ль рыбьи внутренности. Видишь ли, вода
Отхлынула, остались только камни
Бесчисленные, целая гряда,
И эти камни перебрать пора мне,
Чтоб знать, куда попал - вдруг не туда?
Вдруг мне в Рехавию, в тенистый полусплин,
Где нет ни рыб, ни рыбных ресторанов,
Ни курдов, ни подвыпивших румын,
И на углу не продают каштанов?-
Вот где бы я интеллигентно жил!
А то застрял, ей-богу, в этом чреве,
Где сплошь помойки смрадные да слизь,
Такая, словом, мусорная жизнь,
Что и пророк отворотился б в гневе
И двинул вплавь куда-нибудь в Ашдод,
Где волны и песок.
А время знай течет,
И в нем тревожно дремлет Ниневия
В? ?предчувствии других, зловещих снов,
Где рушат стены, отнимают кров
И гонят прочь, на улицы кривые,
Чтоб сердце билось рыбой на камнях.
И на рассвете, сквозь тяжелый страх,
Сквозь душный сон, его отодвигая,
Разбуженный, не зная почему,
Я босиком прошлепаю во тьму,
На край балкона, чтоб застыть у края
И вниз глядеть на эти все дела,
Где улицы, блестя, как зеркала,
Просвечивают сквозь подводный сумрак,
И в этот проступающий рисунок
Невидимая встроена шкала,
Как бы для измеренья глубины,
Вот для чего мы, в сущности, нужны -
Без нас никак ему не воплотиться,
Не вынырнуть с помоечного дна,
Не вырасти и не одеться в камень
Средь созданных не нашими руками
Пространств воздушных, где помещена
Неспешно пролетающая птица,
Как символ зренья дальнего. Она
Зависла, не желает торопиться,
Ей некуда спешить. Господен гнев
Не разразился, значит, время терпит,
Ждет за углом, как брошенный предмет -
Его б коснуться, разглядеть - но нет,
Туда почти не достигает свет
И в птичьем зраке форм ничто не лепит,
Ей различить дано лишь некий трепет,
С отчаянья так высоко взлетев.
х х х
Семену Гринбергу
Но все мешало спать - ночные скрипы,
Дух жареного с улицы Агриппы,
Растущий свет и гаснущая тьма,
И я в нее ступил - вдали с холма
Стекала под гору цепочка фонарей,
Тех, что порой не гаснут до полудня
И раздражают потому острей.
А ночью свет слоист, навроде студня,
Застывшего средь лавровых ветвей.
Под утро же белесые ряды
Бараков сумрачных нисходят, холодея,
В строфическом порядке, на манер
Куртин версальских, павловских шпалер,
Внедренных в жар пустынной Иудеи
По прихоти, без видимой нужды.
Так думал я и пил, как вурдалак,
Ночную кровь из жил Иерусалима,
А там, внизу слоились облака
И сбившись в кучу, проходили мимо,
Чтоб город пересечь во всю длину,
До крайнего холма. Издалека
Казалось мне, что кто-то там вслепую
Ведет по струнам пальцами, со мной
Перекликаясь через городскую,
Рассветную, живую тишину.
х х х
Скоро опять появятся комары,
И душа захочет лететь вместе с ними в другие страны,
Где ослепительной нет жары
И которые нам не обетованны,
Как эта. В самом деле, нужно же отдохнуть
От непрестанного давленья идеи,
Для чего и годится неблизкий путь:
Прибудешь и изумишься - где я?
Но комары не дадут забыться. Они всегда
Мерным жужжанием осеняют ужин,
Столь же скудный, как попутные города,
И который, по сути, уже не нужен
Для поддержания жизни. Она и так
Теплится, напоминая неудачный опыт,
Когда поспешили выкрикнуть: "Есть контакт!",
Сбившись немедленно на смущенный шопот
В ожиданьи ответа. Ответа нет,
Кроме комариных обычных звуков,
Слагающихся в "наскреби не билет,
Окончательно все наследство профукав,
И подайся, куда глаза не глядят,
Подальше от неотрывного взгляда,
Которым вперился в тебя не сад,
А тот, кто стоит за оградой сада.”
х х х
В шесть часов начинается ветер -
Так наш гость с Украины подметил -
И действительно, ровно в шесть
Начинается, как по заказу,
Ниоткуда, внезапно и сразу,
Будто так изначально и есть.
В шесть часов изменяется мир -
Небеса и деревья, и лица.
Ветер входит в покои квартир,
Чтобы вволю внутри порезвиться.
Может, кто и хотел бы закрыться,
Странный запах учуяв в ночи,
Но ему не дает любопытство.
Этот запах, он с моря пришел
Вместе с ветром, меняющим маски -
Смесь гниенья, бензина и смол,
И цветов небывалой окраски,
Этот запах... Но речь не о нем,
А о ветре, который под вечер
Город ловит разинутым ртом,
До утра утихая потом
Постепенно, как после лекарства,
И во сне озираясь назад,
Чтобы бросить рассеянный взгляд
На короткий размах государства.
х х х
Когда его ударили ножом,
Что он успел запомнить - только камни
Извилистой кладбищенской стены,
Но не запомнил мутных глаз шпаны,
Арабских лиц и голосов нахальных -
Растерян был, видать, и напряжен.
И нож вошел куда-то между жил,
И хрястнула под лезвием природа.
Он так боялся дикой боли входа,
Что выхода уже не ощутил.
Плечо зашили. Кровь уже не шла.
Больничные пустые зеркала
Не отражали призраков оттуда,
Безличная казенная посуда
С? ?какой-то пищей на столе ждала.
А он глядел поверх, туда, где шло
Все это снова, как в кино давнишнем,
На стенке и за ней, и было лишним
Немытое оконное стекло.
Там снова нож был выхвачен, и он,
Семью цветами вспыхнувший во мраке,
Так и горел весь долгий миг атаки,
Пока над ним был криво занесен.
Там снова по знакомому пути
Спускался он, как будто для убоя,
И снова возникали эти двое,
И было их никак не обойти.