Григорий РОЗЕНБЕРГ

ПРОСТИ МЕНЯ, СЯВА

Памяти Исраэля Эльдада

    
    Когда он вошел, толстый, сопящий, бородатый и в кипе, я засомневался, а говорит ли он по-русски. С другой стороны, а что ему, нерусскоговорящему, делать среди русскопишущих? На мой вопрос кто это, мне ответили: Исраэль. Это Исраэль Эльдад, журналист такой.
    Было обсуждение моего рассказа, а когда я закончил читать и начались выступления, он вдруг влез без очереди и стал расспрашивать, откуда я, где учился, где жил… То есть, он предлагал варианты: "А не учились ли вы в шестидесятой школе?", "А не жили ли вы на Комитетской?"… Незнакомый голос, незнакомое лицо… Я вглядывался и не находил ни одной зацепки для памяти. Когда же всем стало ясно, что он мой одноклассник, литераторы сильно оживились. А я, прекрасно помнящий всех своих одноклассников, не узнавал в этом пожилом человеке ни одного из них.
    
    Мы дружили втроем. Изя, высокий, здоровенный бугай, мало того, что белобрысый, так еще и с седой прядью. Флегматичный детина, с арийским лицом и ярко голубыми глазами (он был очень похож на Екатерину Великую с дореволюционной денежной купюры). Сява - маленький, толстенький, всегда дышащий открытым ртом (два крупных передних зуба, круглые неподвижные глаза - толстый живой кролик) и я - тощий, лопоухий и самый длинный в классе.
    Изя был второгодником, учился очень средне, но был прекрасным знатоком истории. Это была область, в которой он чувствовал себя комфортно, был добр и снисходителен к окружающим, знал себе цену и никого не боялся. К остальным предметам проявлял полное равнодушие. Дрался он хорошо (сужу по личному опыту) - даже Пянзин с ним не связывался - и хотел стать маляром, как его старшие братья.
    Сява легко справлялся со всеми предметами, но было ощущение, что он ничего не знает прочно. Что ничего не заучивает. Просто не было темы, которую он бы с легкостью не подхватил. На любом уроке, по любому предмету, стоило учителю зацепить Сяву, он тут же легко вступал в диалог, начинал импровизировать, проявляя не столько знания, сколько информированность. Врал он легко и бесстрашно. Однажды, прочитав какую-то книжку, в которой герои сказали несколько фраз по-татарски, он без стеснения стал уверять всех, что свободно владеет этим языком. В том числе и учителей. На наивные требования доказать, он начинал шпарить фразами из этой книжки (по ходу присочиняя свои фрагменты), а знатоков, могущих подтвердить или опровергнуть в нашей школе не было. И Изя, и я прекрасно видели, когда его заносит, но оба, не сговариваясь, подыгрывали ему. Я подозреваю, что нам просто нравилась его бескорыстная хлестаковщина.
    Я попал в этот третий "А" из другой школы и уже застал сложившиеся отношения и соотношения. Например, девочки звали Сяву Славиком, а мальчики - исключительно Сявой. Его фамилия Балан, естественно, провоцировала на разные там рифмы, но к моему приходу все они уже были использованы. Сява - и Сява. Что там записано в журнале я не знал.
    Однажды на перемене я увидел, как к нему подошел кто-то из старшеклассников и, взяв в ладонь его круглое лицо, прошипел что-то насчет жирного жида и резко толкнул спиной вперед. Сяве удалось устоять и он с сопением кинулся в бой. Старшеклассник был ниже меня ростом, и мне показалось, что этого достаточно, чтобы его победить. Я сзади подскочил к Сявиному обидчику и тот, пообещав еще встретиться, покинул поле боя.
    - Если бы не в школе, я бы ему навалял! - сказал мне Сява.
    Как бы там ни было, а мишенью он был удобной - круглый и на самом деле беззащитный. Чаще всего за него заступался белый медведь Изя, но Изя был прогульщик и в школе появлялся нечасто. Оказалось, что вдвоем мы сила, и можно обойтись без Изи. На этой почве мы подружились. Однако мужская половина класса не разобралась, что победы достигаются нами коллективно, и укрепилась в уверенности, что это я теперь защищаю Сяву. Такая слава прибавляла мне авторитета в глазах наших девочек, и я - не опровергал. Только однажды я сам поднял на него руку. Дело в том, что он был посвящен во все перипетии моей непростой любви в третьем классе. Это была девочка, в которую был влюблен весь класс. Даже Пянзин. Но она вдруг написала мне записку, от которой сердце мое взлетело и лопнуло, как радужный мыльный пузырь. "Ты дурак. Потому что я тебя Л." - написала она и подчеркнула Л. Я через каждые две минуты читал эту записку, ибо не мог поверить в ее реальность. И вдруг мой друг и наперсник Сява, посвященный в содержание этого волшебного документа, именно сейчас, сам принялся выказывать моей избраннице знаки внимания, шептаться на переменах и вообще - подарил ей брошку. За что, разумеется, и был побит мной в школьном дворе. Изя долго корил меня и убедил извиниться.
    - Прости меня, Сява - сказал я ему после школы и он сразу простил. С тех пор я стал очень легко обижать его и сразу просить прощения. И он всегда сразу прощал.
    Благодаря Сяве я стал делить людей на две категории: сопящих и кряхтящих. В классе быстро обнаружили, что я рисую лучше других, а потом еще оказалось, что я хожу в художественную школу. Девочки стали требовать рисовать в их тетрадках. Сява, на правах друга, делал мне заявки чаще других и добивался немедленного исполнения в его присутствии. Он стоял над душой и громко сопел. Когда я попросил его заткнуться, он сказал: "Отстань, у меня аденоиды". Я стал обращать внимание на других, как они стоят над душой. И вот тут обнаружилась закономерность. Люди, от природы деликатные, боящиеся помешать, сдерживали дыхание и в результате периодически кряхтели. Те же, кто не особенно считался с партнером, привык не задумываясь делать то, что именно ему удобно, сопели, дуя прямо в ухо или затылок. В зависимости от роста. И так было всю мою жизнь в самых разных ситуациях. И аденоиды были ни при чем.
    Сам же Сява бесподобно рисовал оружие. Я тоже пробовал, но до Сявы мне было далеко. Это как внутренний слух. Сам напеваешь что-то, а когда то же самое запоет обладатель настоящего музыкального слуха, сразу слышишь громадную разницу. Приклады его карабинов имели очень точные контуры, сидели под безупречным углом к линии ствола, а револьвер выглядел так элегантно и хищно, что немедленно хотелось взять его в руку.
    - Мой папа - страшный лейтенант, - шутил Сява. - Он давал мне разбирать и собирать его ТТ.
    Я завидовал. Я специально приходил к Сяве в то время, когда его отец должен был быть дома. И никогда не заставал. И не увидел его ни разу в жизни. Через много лет я узнал, что отец оставил их. Но зато я обнаружил еще одну вещь: в их доме никогда не было елки. Вот этому я не завидовал. У нас дома было очень даже наоборот.
    - Нам эти гойские фокусы не надо! - объяснила мне однажды его мама. Я тогда удивился, но промолчал. А что хорошего в ваших еврейских фокусах? - думал я. Вареники с вишнями, пироги с морковкой и рыба фаршированная? Думал, и захлебывался слюной.
    Его мама очень вкусно готовила. Сидя за их столом, я всегда сравнивал, как у них и как у нас. Вот у нас было лучше мясо и всякие торты-пироги, а у них замечательные супы и рыба. И вареники. И куриные котлеты… У нас была всего одна комната, а у них - еще и кухонька. Правда, мы жили на втором этаже, а они - в подвале, и два окна их комнаты выглядывали во двор, как солдаты из окопа. Но в их комнату ты попадал через малюсенькую каморку с печкой и керогазом. В нашем коммунальном коридоре весело шумел примус, а в их полутемной кухоньке тихо-тихо гудел керогаз и пахло бульоном. Уютные плюшевые портьеры между кухонькой и комнатой, большой квадратный стол и телевизор "Луч" между двумя окнами. С экраном, между прочим, намного большим, чем у нашего "Рекорда". Я любил приходить к Сяве после школы делать уроки. В два по телеку всегда был детский фильм и в два же нас кормили обедом.
    Изя, Сява и я обменивались книгами. Изя читал долго, но всегда возвращал. Сява - практически никогда. Так и остались у него с пятьдесят восьмого "Три мушкетера", "Сослан-богатырь" и "Делаем детекторный приемник"... Так и остались у меня его "Фантастические рассказы американских писателей". То, что он прочитывал, он запоминал железобетонно. Моя бабушка запрещала давать ему книжки, но с удовольствием беседовала о них с Сявой. Ее восхищало то, что он не только много читал, но и помнил прочитанное. Однако читал он отрывочно, а значит, и отрывочно запоминал. Когда я развернул перед ним всю цепочку греческих мифов, заботливо свитую для детей академиком Коном, он удивился тому, что все сюжеты связаны друг с другом. Сам он, к священному ужасу Изи, запросто мог соединить период Петра Великого с периодом Екатерины Великой, ибо о том, что было между, еще не успел прочитать. Однажды он явился ко мне с началом стихотворения:
    Он герой народный,
    Водитель казаков,
    Товарищ, друг народа
    Емеля Пугачев.
    - Тебе нравится, - спросил он.
    Еще бы! Ведь это он САМ сочинил.
    - Есть еще куплет, - сказал он, но надо что-то между ними сочинить. А то слишком коротко:
    Пошел он к Оренбургу,
    Но там разгромлен был.
    Жестокий царь российский
    В Москве его казнил.
    - А что ты хочешь посередке? - спросил его я.
    - Начало у меня уже есть:
    Он решил в Поволжье
    Восстание поднять…
    Я не раздумывая добавил:
    Чтоб мир и счастье людям
    Навеки отстоять.
    Вместе мы досочинили еще строфу:
    И крепостное право
    Отменит навсегда -
    Останутся народу
    Земля, поля, хлеба.
    После этого мы поместили строфу про то, как жестокий царь российский в Москве его казнил, а потом я дописал еще оптимистический финал:
    Его народ запомнит
    Навеки, навсегда -
    За счастье и свободу
    Он не жалел себя.
    Готовое стихотворение мы понесли показывать Изе.
    - Это вы сами сочинили? - криво улыбнулся он. - Ну и дебилы.
    - В чем дело?! - закипятился Сява.
    - Какой царь! Это же 1775 год! Этого царя звали Екатерина Вторая!
    - Это я для рифмы, - не смутился Сява.
    
    Первым опытом прозы я тоже обязан Сяве. Он притащил общую тетрадь, на первой странице которой было написано: "Лейтенант Пеньковский возвращался с аэродрома в прекрасном настроении".
    - Я задумал написать шпионскую книжку, - сказал Сява. - Название будет такое "Алюминь магнитом не притягивается".
    Это было все, что он написал. Тетрадь он забыл у меня, и я исписал ее всю сам, рассказывая, как американский шпион Джон, засланный в нашу страну с чудовищными заданиями, увидел, как прекрасно живут советские люди и перешел на нашу сторону. Давая кому-либо почитать эту вещь, я даже не заикался о соавторстве Сявы и скрывал, что это его инициатива. Когда же все обнаружилось, он не упрекнул меня.
    В седьмом нас развели по разным классам, и Сява как-то незаметно исчез из моего поля зрения. После восьмого я ушел в техникум, мы перебрались из Молдаванки в Черемушки, и Сява совсем пропал…
    
    Я много лет мотался по Союзу и вернулся в Одессу аж в восемьдесят пятом. Стал разыскивать одноклассников. Первым нашел Изю. Изя, огромный, толстый, абсолютно лысый еврей, с флегматичными ужимками и пожиманиями плеч, как и положено пожилому одесскому еврею. Чинил лифты. Это стало его профессией. Старенькая Изина мама угостила меня горячим фирменным одесским борщом, а Изя разлил по стопкам холодную водку. Как ты? А как ты? А где кто?
    - А Сява, знаешь, где? - подняв стопку, как тост продекламировал Изя.
    - Нет. Где?
    - А в Израиле! - чокнулся Изя.
    - Давно?
    - С семьдесят третьего.
    Потом, как бы спохватившись, добавил:
    - Мне говорили, что он погиб в Ливане. В восемьдесят втором… Но точно я не знаю.
    - Да ты что! Черт, жаль Сяву, жаль.. А как ты, ехать не собираешься?
    - Нет, мы с мамой остаемся здесь.
    
    Я тоже не собирался. Вплоть до девяносто второго. А уже в девяносто втором Изя, провожая меня, напутствовал.
    - Поищи его там. Ну не его, так хоть его маму. Ни с кем никакой связи. Из нашего класса там, кроме него, - никого. Все наши - кто в Штатах, кто в Австралии… Сейчас вот, в Германию потянулись. Поищи.
    И я искал. Я выписал всех найденных в телефонной книге Баланов и последовательно обзванивал всех. Моего Сявы в списке не нашлось.
    
    - Если вы из нашего класса, то, может быть, вам что-нибудь известно о судьбе Балана, нашего одноклассника? Мне говорили, что он погиб.
    Литераторы вокруг стола заулыбались еще больше.
    - Я в перерыве вам все расскажу. В коридоре, - пообещал Исраэль.
    Но по реакции окружающих все уже стало понятным. Сявы Балана и в самом деле уже не было на свете. Вместо него мне повстречался Исраэль Эльдад, неузнаваемо изменившийся друг и наперсник.
    - А вот я тебя сразу узнал, - покровительственно похлопал меня по спине бывший Сява.
    Мы не виделись сорок лет. Многое изменилось в мире и в нас. Сява-Исраэль служил в израильской армии, женился, развелся, болел… К моменту нашей встречи был уже инвалидом. Наши новые общие знакомые предупредили меня о новых Сявиных особенностях, которые, возможно, были продолжением старых, а может, и результатом его непростой жизни. Если послушать его, он был известным израильским журналистом, знатоком нескольких языков, отцом двух прекрасных детей, правоверным евреем и ненавистником всего русско-советского… А может, и всего русского. Когда он рассказывал о своем совершенном иврите и прекрасных английском и немецком, я вспомнил историю с его татарским. Хотя, может быть, и несправедливо (во всяком случае, когда нужен был срочный перевод чего-либо, я звонил ему и получал развернутый перевод с комментариями). Он звонил мне каждый день и, то ли валяя дурака, то ли под знаменем все того же татарского, всегда начинал с длинного витиеватого приветствия на арабском. Было иногда неуместно и комично посреди совещания (читай - скандала) с заказчиками, когда каждая сторона раскалена до предела, когда сроки и суммы скрещиваются, как шпаги, услышать сначала телефонный звонок, а затем неторопливое, с паузами, спокойное: "Салям алейкум, Абу Ассоль, ахуй…" - и долгие и т.д. и т.п. Я бесцеремонно прерывал этот бред, он не обижался. От детской нашей общности не осталось и следа. Мы жили в разных мирах и на разных уровнях. Он обожал музыку, клялся, что создал в Бейт Шеане камерный оркестр, пытался обсуждать со мной достоинства Брамса или Кюи - и встречал полное с моей стороны неприятие. Музыку я не люблю с детства. Разговоры о футболе вызывали у меня еще большую зевоту. Его верноподданнические, слепопатриотические установки были мне чужды, а нетерпимость к чужому мнению, диктат собственной правоты - просто противны. Его неустроенность, одинокость, какая-то покинутость вызывали во мне одновременно сочувствие и чистоплюйскую отстраненность. Тем не менее…
    Тем не менее, стоило нам заговорить о прошлом, он снова, как в детстве называл меня Гриня, снова я слышал родное сопение, он забывал о своих нынешних священных коровах, а я о своем снобистском к нему отношении. Возникала та самая теплота, что тащила меня к нему в полуподвал, в его двор, который он довольно похоже описал в своем рассказе "Дети Молдаванки". Мы оба разглядывали общую фотографию нашего класса, вспоминали фамилии и все, что связано с их обладателями… И здесь он проявлял чудеса памяти.
    - А Пянзина, Пянзина ты узнал?! - ликовал Сява. - Ты помнишь этого хряка? Эту образину антисемитскую?
    Оказывалось, что под этой почти хемингуэевскойбородатой маской очень легко обнаруживался тот толстый живой кролик, цепко держащий в своей голове море информации. Он помнил изумляющие меня подробности не только событий, но и ощущений. Помнил нашу с ним трепотню и это удивительно совпадало с тем, что помнил я. Он помнил те самые греческие мифы именно в той последовательности, в которой излагал их я. И выставку постимпрессионистов в Музее западного и восточного искусства, куда я его притащил… Оказалось, что он помнит наизусть большую часть текстов Высоцкого и многое из Галича… Но вот, о чем говорил со мной вчера, забывал начисто. Он звонил и в течение нескольких дней задавал один и тот же вопрос, внимательно выслушивал ответ - и звонил снова. Когда я осторожно намекал ему на это, он ссылался на то, что у него проблемы с кровоснабжением.
    Он уговаривал меня не шутить с сердцем. А сам время от времени оказывался в больнице Вольфсона. Я навестил его там, ожидая встретить радостное удивление. Сява сидел на стуле лицом к окну и слушал по транзистору классическую музыку. Я подумал, что он спит. Глаза закрыты, в нос воткнуты прозрачные трубочки. Увидев меня, он сказал, чуть пришепетывая: "А, привет… Ну, что нового?", и я увидел, что он без верхнего зубного протеза. Старый, сонный, равнодушный…
    Последний раз его не хотели брать в больницу: он в этом году уже отлежал все позволенные дни. Что это значит, я не знаю, но так он мне объяснил. В конце концов, его все же положили, уж слишком хреново он себя чувствовал. На пятый, наверное, день он позвонил и стал жаловаться, что ему одиноко там, скучно, никто, даже дети не приходят.
    - Гриня, если хочешь еще увидеть меня живым, приходи.
    Я сказал, что приду в конце недели, что замотан, мол, но приду обязательно. Жена побурчала, что если, мол, не дай Бог, чего случиться, ты, мол, себе не простишь. Нечего, мол, откладывать… Я приехал в четверг вечером. Дежурная сестра сказала мне, что его сегодня в четыре вечера увезли в Бейт Авот.
    - Какой Бейт Авот! - возмутился я. - Он мой одноклассник.
    - Ну и что? А вы сами? Вы думаете, вы что?.. - и она покрутила рукой в воздухе.
    Я взял у нее бумажку с новым адресом и поехал в Бат Ям, где располагался этот Бейт Авот. Было уже совсем темно, я с трудом разыскал в незнакомом городе нужное мне заведение. Дежурная по приему больных сказала, что такой к ним не поступал. Начались препирательства, звонки, поиски - Сява пропал. Я попросил показать список поступивших сегодня - моего Сявы в списке не нашлось. Ни в одном из обзвоненных дежурной заведений Исраэля Эльдада не нашли. Наконец в Вольфсоне отыскали в журнале, куда же на самом деле направили моего друга детства. Это оказался Бейт Авот в Яффо, куда уже было поздно ехать. Я назначил себе на следующую неделю. В воскресенье я разыскал их телефон, дозвонился до Сявиного отделения, но сестра сказала мне, что сведений о Эльдаде дать не может, надо говорить с доктором. В среду я позвонил утром и попросил передать поздравления Исраэлю Эльдаду с днем рождения. Сказать, что я в четверг приеду. А в четверг позвонил Шехтер и сказал, что Исраэль Эльдад умер.
    Сява говорил, что хотел бы переслать мне весь свой архив. Вот соберет, мол, у всех знакомых свои разрозненные публикации и рукописи - и перешлет. Он хотел перевести на иврит кое-что из написанного мной, из того, что было ему по душе. По его просьбе я приготовил ему диск с Высоцким, который никак не мог ему передать: то он не приходил в Клуб, то я… Так и лежит диск на моем столе… А в компьютере - фотка бородатого Исраэля Эльдада рядом с фотографией нашего класса, где в первом ряду сидит умный живой кролик Сява Балан…
    Прости меня, Сява.
    
    Январь 2004