В отличие от большинства моих новых знакомых, я испытываю сильный дискомфорт от такого почтенного занятия, как писать о написанном. Сколько бы я не оговаривал, что любое из моих суждений следует предварять формулой "как мне кажется", все равно останется впечатление, что безапелляционности не избежать. Кроме того, нет никакой гарантии, что мой интеллектуальный и профессиональный уровень соразмерим с уровнем автора рассматриваемого текста, и мои рассуждения о достоинствах или недостатках произведения не являются результатом элементарного непонимания анализируемого материала. Автор решил, что произведение готово, он уверен в нем, он доволен результатом, он представляет его нашему вниманию, а мы своим судом колеблем в детской резвости его натруженный треножник.
     И еще. Я не сторонник концептуальной критики. Диагнозы (даже очень весело сформулированные), поставленные в целом творчеству некоего автора, оценки, выставляемые его творческой концепции, определение его места в веках и на современных полках книжных магазинов, кажутся мне и нескромными, и бесполезными. Вот в свете этой преамбулы я и прошу рассматривать то, что будет сказано дальше.
    
     Из всей прозы Феликса Гойхмана я прочел лишь три рассказа. Рассказ "Мэнэ + текел..." - последний из прочитанных. Предыдущий ("На обратном пути") показался мне очень хорошо написанной вещью, в том числе и чисто технически. То есть, был задан некий уровень, некая точка отсчета, в которой я, лишенный абсолютного слуха, нуждаюсь, чтобы определить высоту звучащего тона.
     Сюжет рассказа "Мэнэ + текел..." сводится к тому, что в постели встречаются двое. Такое впечатление, что впервые. Во всяком случае, они друг другу чужие. Она пытается рассказать о своей жизни, но и к партнёру проявляет интерес. Он, хоть и поэт, проявляет недюжинную душевную тупость. Отвечает невпопад и любуется каждой своей фразой, для того и сказанной, чтобы было чем любоваться. Он вообще занят исключительно собой. Его явно не интересуют воспоминания партнёрши. У него свои воспоминания, которые он неинтересно, но подробно излагает.
     Диалог параллельно (попеременно) прорисовывает контуры двух судеб, приведших героев к точке (койке) встречи. Из пункта А в пункт Б. Но сам по себе диалог, к огромному сожалению, мне показался крайне скучным, по интонации похожим на уже читанные в других текстах, технически сырым, во многих местах искусственным… Однако начинаешь читать, и возникает ощущение, что вот-вот, и обнаружится, что это автор "обманывает" читателя, что сейчас выскочит нечто, что все поставит с ног на голову: и темп, и ритм, и предсказуемость. Но диалог тянется, а ничего не происходит. То, что можно было простить в течение недолгого времени в расчете на то, что вот сейчас все станет ясно, уже прощать не хочется. Многозначительность начинает казаться ложной…
     Стареющий, влюбленный в себя герой, постоянно в себя вслушивается, разглядывает, видит себя пожившим, умудренным, талантливым, циничным, загадочным. В своих внутренних монологах он как бы иронично как бы комментирует как бы происходящее ("Если бы их можно было, по крайней мере, выключать после секса", "а может, просто, не кончила, только и всего? Так это дело поправимое", "И все-таки, до чего у татар приятные бабы. Чего греха таить, мне давненько хотелось побаловаться с татаркой"). Вполне возможно, что это должно скрыть свойства его ранимого, настрадавшегося и мудрого сердца художника, или противопоставить его второй участнице диалога, а, возможно, открыть мне нечто другое, о чем я не догадываюсь. Но результат отрицательный: я так и не догадался. Передо мной клинический Нарцисс, который или любуется собой, описывает свои качества с той же подробной отстраненностью, что и качества своей временной подруги (у нее подмышки и грудь, у него руки и живот), или с беспокойством примеряет на себя любимого все, что бы ни произошло с кем-то другим:
     "В сонной тишине здания мой баритон звучит, как песня" - деловито отмечает он про себя. Буквально - про себя.
     На рассказ о смерти близнеца он немедленно включается:
     "Чувствую, однажды я сам в момент оргазма дам дуба. Сердце ни к черту, внутри что-то клокочет все время, вот-вот сорвет вентиля. Немудрено. От такой жизни. И все же, умереть на бабе, пасть смертью храбрых - эффектный номер, как ни крути".
     Даже на то, что девочка просто ступила босиком на пол:
     "Зажмурившись, я представляю, как прикасаюсь горячими ступнями к ледяным плитам, и мне становится зябко".
     Речь его (и внутренняя, и, пардон, наружная) полна патетической фальши:
     "Я привык с детства обходиться в одиночку, своими силами. Видишь ли, я - индивидуалист, одинокий стрелок".
     "- Зачем? В смысле, разве это не сказочный шанс: выжить? Любой ценой. Или ты считаешь по-другому, может, по-твоему, лучше гнить в дублерах?"
     "- Душа, - невольно повышаю я голос, словно мне хочется быть услышанным - самозванка, комета заглянет в сей мир на часок. Не это ль судьба человека? Песок уходящий в песок".
     Допускаю, что автор и ставил своей целью - вызвать ленивое отвращение читателя по отношению к главному герою, но я лично остался к нему лениво безразличен. Более того, фальшивый тон героя на протяжении рассказа начинает потихоньку мне казаться тоном самого автора.
     Мы узнаём, что герой чуть было не стал скрипачом. Автор явно придаёт этому несвершившемуся событию какое-то значение. (Увы, я не понял, какое). Потом герой (предварительно покочевряжившись) намеревается прочесть героине написанное им накануне стихотворение. И тут мы узнаём, что "и крестьянки чувствовать умеют". Девушка, которая не узнает хрестоматийных цитат Маяковского (остроумно названного автором Маяковичем) и Лермонтова, не знающая слово "перманентный" и никогда не интересовавшаяся поэзией, вдруг, с помощью какой-то мистической силы не только сама читает вслух эти неизвестные ей стихи, не только подсказывает герою забытые им строчки, но и попутно их исправляет(!), чем вызывает у партнера вполне заслуженные слезы (естественно, прогорклые).
    
     Как такое стало возможным? А очень просто. Герой во сне увидел арифметический пример, начертанный на доске. Ответ в примере был неправильный, и героя это очень взволновало. Он почему-то вспоминает огненную надпись на стене у Валтасара. Этому неправильному ответу герой придаёт мистическое значение. Какое именно - мне не понятно. Ясно только, что правильный ответ в примере возможен лишь в случае примитивного подхода к делу, в чём автора никак не заподозришь. И вот представьте: оказывается, героиня тоже видела этот злосчастный пример с неправильным ответом. И не во сне, а наяву. Поэтому она и знала стихи героя заранее. Как же не знать после такого? Для автора тут, видимо, всё просто. Я же мистикой не увлекаюсь, мне это непонятно и скучно.
    
     Повторяю то, что говорил в преамбуле: все, что мне кажется ложным, вполне возможно является сложным, мне лично недоступным. И в том, в чем я вижу неоправданную громоздкость и длинноты, содержится высокая содержательная сложность, и философская, и психологическая. Вполне возможно, что передо мной попытка создать многосмысловую структуру, опирающуюся на эмоциональную канву (так сейчас формулируют критики), но моя беда в том, что все смыслы оказались лично от меня скрыты. Поэтому рассказ показался мне неживым, ложно (и модно!!!) многозначительным, и, в отличие от упоминавшегося выше "На обратном пути", - скучным. (Но что на это можно возразить? Одному скучно, другому - нет. Мне вот и Фолкнер скучен…).
    
     Теперь немного подробнее о вещах, которые мне значительно ближе. Тем, что конкретны и оспоримы.
     Зевки, небрежности, слабое знание элементарной грамматики сильно утрудняют жизнь литератора. Даже такого талантливого, как уважаемый мной Феликс Гойхман. Поэтому буду рад, если мои замечания покажутся автору заслуживающими внимания.
     Мне не понятна и вызывает протест авторская позиция в отношении семантических границ слов и понятий (мы обсуждали это с Феликсом в личных беседах). Во всех случаях, когда я наталкиваюсь на незнание автором, каково нормативное значение того или иного слова, у меня остается уверенное ощущение непрофессиональности текста.
    
     "Полотенце, в которое она завернута похоже на тунику". Привожу словарное определение:
     ТУНИКА (лат. tunica) - древнеримская одежда, белая шерстяная или льняная, в виде длинной рубашки с короткими рукавами. Носилась под тогой. Если знать, что такое туника, то трудно представить себе, как "Девочка возвращается к нашему ложу, взявшись обеими руками за концы полотенца, словно это и впрямь, пионерский галстук". Вероятно, речь идет о том, что девочка обернута полотенцем. Тогда больше подходит слово тога (ТОГА (лат. toga - от tegо - покрываю), - кусок белой шерстяной ткани элипсовидной формы, драпировавшийся вокруг тела).
    
     "пустить в ход кулаки, наконец, если этого требовала мизансцена".
     МИЗАНСЦЕНА - расположение актеров на сцене в тот или иной момент спектакля. Трудно представить себе мизансцену, которая требует пустить в ход кулаки. Речь, как видно, идет о ситуации.
    
     "Нахлобучила на меня бескозырку и синий воротник в полспины"
     НАХЛОБУЧИТЬ - Надвинуть (головной убор) низко на лоб. (Воротник нахлобучить нельзя).
    
     Автор не всегда помнит, что говорил в начале. Мы уже общими усилиями сняли с ним этого рода проблемы, но появились новые:
    
     "- А знаешь, как-то я, и впрямь, с рукой, чуть не попал в книгу Гиннеса. Ну не в саму книгу Гиннеса, в историю.
     - С какой рукой?
     - С этой самой, с левой, которая тебе красивой показалось"
     Так пишет Феликс и рассказывает с подробностями чуть ниже:
     "Правую руку его сжимала некая подсохшая гражданка".
    
     Такое впечатление, что у Феликса очень хороший глаз и не очень хорошее ухо. Как сказал музыкальный профессор: "Штезя мужиканта этому юноше не угрожает".
     А вот зрительные и психологические картинки искренне восхищали и восхищают меня и в стихах Гойхмана, и в прозе:
    
     "Полюбуйтесь, мамаша, - заявила она, поддерживая меня снизу и сзади, (речь идет о новорожденом - Г.Р.) точно гроздь внезапно очнувшегося винограда"
    
     "Ее силуэт на фоне тонких полосок света, сочащегося сквозь жалюзи, удается отыскать не сразу. Несколько едва заметных бликов на изгибах обнаженного женского тела".
    
     Ностальгически щемяще, рассеянным светом и капризными линями модерна нарисована другая сцена. Кажется, что это старое кино, снятое объективом "монокль", размытые края, слепящие света, прозрачные тени: "Комнату, словно снегом, заваливает ослепительным дневным светом. Все это обесцвечено полуденным сияньем, словно сделано из воска. И только силуэт тоненькой девушки у окна в контражуре".
    
     "Еще минута и она выбросит руку в перечеркивающем пионерском салюте".
    
     "Ее слова едва различимы сквозь рассеянный топот воды. Кажется, что она убегает". Тут, казалось бы, мне следует снять претензии к слуху автора (мне очень по душе этот звуковой образ), но я ведь имел в виду не то, как он слышит звуки, а то, как он слышит буквы.
    
     "Почему слово "там" кажется таким широким, как ворота, как площадь? Голуби пасутся, новорожденные дрейфуют на своих фурах, подталкиваемых флегматичными мамашами, а ты, едва осененный гением ходьбы, ступая нетвердыми, как вермишель, ногами, раскинув руки, летишь на все четыре стороны и хохочешь. Вот, что такое "там". А слово "тут" - нет. Оно другое, узкое, душное, словно щель". Точное психологическое попадание у меня лично вызывает эффект "узнавания": "Да, я тоже так чувствую, вот только сказать не мог".
    
     "Сашка тоже ничего не доделывает до конца. Что ни возьмет - все остается недозакрытым. Порой это бесит".
     Как и в своих изобразительных картинках, Феликс бывает замечательно наблюдателен и точен в картинках психологических. Два-три штриха - и моделируется ситуация, в которой отчетливо прочитывается и расстановка сил, и качества персонажа, и его состояние. Здесь, например, видны отношения героя в семье, его тамошние радости и проблемы, додумывается его история; понятно его отношение к постельной собеседнице, процент его интимного соучастия; можно представить себе его взаимодействие с современным ему миром…
    
     И наряду с этим досадное:
    
     "Когда все эти рты выползали на кухню, было весело". (Понятно, что именно автор имеет в виду, но автор успел зарекомендовать себя как прекрасный рисовальщик, его образы подчеркнуто зримы, и то, что под пером другого писателя прозвучало бы, как шутливый троп, у Гойхмана превращается в картинку. Выползающие на кухню рты, нарисованные Феликсом, - зрелище все же жутковатое, а не веселое)
    
     "Мама хватала жидкую ладошку", а все вокруг настойчиво долдонят о нестандартно больших для ребенка (и для взрослого) руках.
    
     "Почему-то вечно устраивались гонки. Ей не доставало времени. Просыпала что ли. С чего бы это? Они ведь жаворонками были, мои предки. Бывало, в выходные очнешься, а у них уже дым коромыслом. Я тоже жаворонок, в душе. Но поспать - горазд. Это у меня от Светки - совизм. Она - сова, ее день - ночь. Ночью она выходит на охоту. Она всех заразила, и меня и Сашку. По выходным до полудня у нас сонное царство. Что касается предков, они в воскресенье спозаранку начинали махать крыльями. Мама не могла после обеда, после обеда она выматывалась, даже если сидела бы сложа руки. Поэтому абсолютно все делалось с утра. Тем не менее, по будням нас подстерегала вечная гонка, цейтнот перманентный".
     (Длиннющий, неинтересный - в отличие от абзаца с утренним папой -кусок, который никуда не приводит. Ни в лоб, ни опосредованно).
    
     Небрежные сравнения: "С рассыпчатым грохотом, напоминающим стук картофеля о фанерный настил, жалюзи ползут вверх". Жалюзи - ползут вверх, картошка - сыплется вниз. Вызывается в воображении новая картинка, не имеющая ни развития, ни внутренней связи с происходящим (в отличие от очнувшейся грозди винограда), ни однозначной достоверности.
    
     "Не отвечая, она снова берется за шнур, по комнате вновь прокатывается шум обваливающихся жалюзи". (Почему "вновь"? В прошлый раз был шум ползущих вверх жалюзи)
    
     "отринув усталость, со мной на руках и с хозяйственной сумкой подмышкой, она штурмовала битком набитый транспорт. И не было силы, способной ее остановить. Она сражалась за место в троллейбусе наравне с мужиками, локтями оттирая конкурентов. Как Богородица, в живописно развевающихся одеждах, она вплывала в битком набитый салон, и чаще всего нам таки уступали сидячее место" (сражалась, локтями оттирала, транспорт битком набит, а она - в живописно развевающихся одеждах вплыва-а-ет…)
    
     Герой говорит с героиней. Цитирую прямую речь.
     "- Как бы там ни было, осознав свою автономность, я тоже взялся за дело. Вывески магазинов, черепашьим ходом, проползали за стеклом…" (И это прямая речь героя, в элегическом настроении беседующем в постели с любовницей! Да и дальше, весь кусок с передачей билетика. Такой стиль понятен в устах автора, знающего, что он пишет прозу. Но не в устах свободно говорящего персонажа.)
    
     Я прерываю этот список, но не потому, что он кончился. Я обязан оставить кое-что ждущим своего часа товарищам Гойхмана по общему делу. Однако в порядке необязательного отступления хочу сказать о трогательном и дорогом лично для меня наблюдении автора рассказа: "Во-первых, мне нравилось заседать в уборной. Это была моя крепость. Моя крепость и мои университеты. Именно там, в конце концов, я научился читать. Закинешь, (у нас говорили "накинешь" - Г.Р.) бывало, крючок и учись на здоровье". Под этими строчками я бы с гордостью подписался.
    
     Весь приведенный список еще и тем мил моему сердцу, что согласись автор со всеми замечаниями, исправить перечисленные "промахи" было бы делом нескольких часов приятной работы.
    
    
     Но я снова возвращаюсь к уже сказанному: главное осталось для меня тайным. Что же все-таки таится в этих арифметических заклинаниях на школьной доске, какая связь существует между ними и Валтасаром с Даниилом? Внешне автор связывает их смысловыми рифмами в эпизоде, когда девушка жалуется на свои школьные проблемы с математикой: "Каждая цифра имеет значение, вроде буквы. Но буквы сочетаются в словах, и их можно читать, понимать. Они что-то значат. Много значат… А цифры тоже что-то значат, но по-другому. Их сумма… это было мне не по зубам". Лично мне это тоже не по зубам. Сравним приведенное арифметическое выражение с тем, во что оно трансформировалось в воображении героя (и, как я понимаю, автора), хотя автор вряд ли предполагал такое лобовое сравнение с первоисточником, и, уверен, посчитает его некорректным. Но я, как уже было сказано, чужд мистике.
     У Феликса Гойхмана (с. 14):
     "семь плюс девять, четырнадцать. Четырнадцать! Столько могло быть сестричке, если бы не эмэм, с ее вечными абортами. Или братику"
     У Пророка Даниила (V, 25-28):
     25 И вот что начертано: мене, мене, текел, упарсин.
     26 Вот и значение слов: мене - исчислил Бог царство твое и положил конец ему;
     27 Текел - ты взвешен на весах и найден очень легким;
     28 Перес - разделено царство твое и дано Мидянам и Персам.
     Только ли потому последнее слово из трех не введено в название рассказа, что значение его лишено той универсальной неопределенности, которая имеется у двух предыдущих, и не может произвольно быть прилепленным к главному герою?
    
     Так что же все-таки имел в виду главный герой рассказа, придя в необъяснимое возбуждение от приснившейся ему арифметической ошибки, которую так уместно процитировала ясновидящая секспартнерша? И что имел в виду автор, вынеся в заглавие сонно-арифметическое преобразование валтасаровой огненной надписи? Я в гиматрии не силен. Уверен, что в отличие от меня автор прекрасно знает, что он имел в виду, а я ему доверяю:
    
     "Один в самом тебе. Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник?.."
     Конец цитаты.