Григорий РОЗЕНБЕРГ

Пьяные сосны

     
    В его крошечном рабочем кабинете только и было, что чертежная доска с компактным рейсовским кульманом, письменный стол, большое окно и книжная полка на стене. На книжной полке, лицом к окну стояла статуэтка: голова истукана с острова Пасхи. Друзья подарили ее Деду на день рождения. Они нацепили ей на нос старые очки и говорили, что это вылитый новорожденный, только без бороды. Когда Дед чертил, он стоял у самого окна, и свет на чертежную доску падал, как считалось, правильно, – слева. Но на самом деле так свет должен падать на письменный стол, а не на доску. На доске все наоборот, свет должен быть справа, иначе тень от линеек кульмана перекрывает прочерчиваемую линию и такие важные для Деда толщинки и пересечения. Дед это прекрасно знал по личному опыту, но он был человеком, привыкшим делать «как учили». Или, как говорила его жена Нина, «он ходит только по нарисованному».
    Деревья примыкали к самому зданию, и иногда Дед переставал чертить, подолгу стоял и смотрел на мокрые стволы и действительно становился похож на статуэтку с книжной полки. Вечером, когда в темноте горел уличный фонарь, голые глянцевые ветки располагались вокруг него удивительно правильными, как на чертеже, концентрическими кругами. Дождь барабанил по жести, черкал косо по стеклу и напоминал Деду о незаконченной штриховке очередного разреза.
    Прибалтийскую заоконную сырость Дед уважал. Она была задумчива, нетороплива, сосредоточена на своих звуках и запахах и проникала за любое стекло, в любой дом…
     
    – Да не боись, ты его сразу узнаешь. Он же одноглазый. – Лохматый поставил ногу на бутовую стеночку газона и подтянул шнурок. – Ты сочинял? – он сделал ударение на «ты» и кивнул на пустой фонтанчик, окруженный заснеженными газонами.
    – Ага, – рассеянно сказал Дед, – а ты ему место точно описал?
    – Не боись, не боись. Если трезвый – найдет.
    Дед вздохнул, глянул на часы, потом раздраженно сказал:
    – Где ты этой фигни нахватался! «Боись, не боись…», прибауточки эти кондовые… Уже достал своей бодростью!
    Он сунул зажигалку прямо в топку своей старой трубки, затрещал и забулькал, скрывшись за синей дымовой завесой.
    – Ну, бля, морской волк! – проигнорировав текст, но, оценив картинку, восхитился Лохматый. – Человек и пароход. Тебе бы еще гудок в задницу вставить…
    – Гражданин, вы будете Владимир Аркадьевич? – строго прозвучало за спиной Деда, и Дед вздрогнул. Обернувшись, он увидел перед собой милиционера.
    – Старший сержант Рогов, – козырнул милиционер. – Вы задержаны, пройдемте.
    – Вот и все, а ты боялась, – весело объявил Лохматый и поднял со снега огромный рюкзак. – Пошли-пошли!
    И он потащил свой брезентовый стог в направлении стоящего неподалеку старенького горбатого «Москвича», сравнимого по размеру с рюкзаком. Старший сержант Рогов улыбнулся, как бы отбивая конец шутки (на всякий случай, вдруг Дед и вправду испугался), и протянул руку:
    – Коля. Мне вас Лохматый на фотке показывал: очки, борода. Все на месте. Поехали? Или ждем кого?
    Дед поднял свой рюкзачок, пробурчал что-то в глубине бороды и тоже пошел к машине.
    – Ну, и какой он одноглазый? – спросил Дед, подойдя к Лохматому.
    – Да не он, – Лохматый крепил веревками свой рюкзак к багажнику на крыше «Москвича», – а это чудо-юдо. Я еще ни разу не видел этот друндулет с целыми фарами. Левая разбита – всегда! Можешь проверить.
    – Ага! – гордо подтвердил старший сержант.
    
    Въезд на Куршскую косу со стороны России начинается с Зеленоградского КПП. Конечно, пропуск они заготовили заранее, но, увидев за рулем милиционера в форме, ребята с КПП покивали им, о пропуске даже не вспомнив. Старший сержант Коля болтал без передыха, часто оглядывался, смотрел на Деда нагловатыми веселыми глазами и надоедливо выказывал свое расположение. Деду он сразу не понравился. Есть такой тип людей, у которых вежливость и наглость слеплены из одного материала, одно является продолжением другого. Дед чувствовал этот сорт людей, и вежливость их немедленно вызывала в нем тревогу и отвращение. Может, думал Дед, это и есть издержки специфических профессий? Как врач подхватывает вирус пациента. Напористая вежливость, и все время опасная такая улыбочка на морде…
    Метров через двести после КПП они тормознули у автобусной остановки. Под двускатной деревянной крышей, развалившись на рюкзаках, дремал здоровенный белобрысый детина: красные щеки и могучий пар из ноздрей.
    – Виктор Иванович! – опустив стекло, заорал Лохматый.
    Детина проснулся, как кот: быстро и ясно открыл глаза, как будто и не спал. Глаза были хрестоматийно синего цвета.
    – Виктор Иванович, Советский Союз! – уже обернувшись к Деду, объявил Лохматый. Торжественно, как на чемпионате по тяжелой атлетике.
    Виктор Иванович улыбаясь, подошел к машине, втиснулся на сиденье рядом с Дедом, а рюкзаки разложил на своих и Дедовых коленях.
    – Ну, что? Вмажем? – весело спросил Коля, булькая водку в граненый стакан и протягивая его Деду. – Вам по старшинству.
    – Вы что, братцы, картину гоните, с утра прямо! Нам же еще ехать и ехать! – отстранился Дед.
    – А также, пить и пить, – серьезно сказал Лохматый. – Пей, давай. Не тяни резину. Люди ждут.
    – И что, он тоже будет, он же за рулем? – спросил Дед, кивая на милиционера.
    – Пей, давай! – снова строго велел Лохматый.
    И стакан обошел круг по старшинству: Дед, Лохматый, Коля и Виктор Иванович.
    
    Нина была второй женой Деда. Первая жена, Люся, бросила его из-за квартиры. Казалось бы, знала за кого выходит… Как говорил Райкин: «…простой инженер»! Ну, не инженер, ну, архитектор. Но простой. Рядовой. Немолодой специалист. Квартиру получит лет через сто. Короче, развелась – и к родителям в Молдавию.
    Нина была у них чертежницей. Тоже, как теперь Дед, брошенная. Яркая красавица – но с дочкой, с проблемами, с разочарованиями, тоже без жилья и тоже без перспектив. Все романы – только с женатыми. И тут вдруг вариант. Приглашают Деда в курортный городок на самом берегу Балтийского моря городским архитектором. С предоставлением, между прочим. Узнав об этом, Нина подошла к рабочему месту Деда, постояла немного и посмотрела на Деда нежно. Ни крутая лысина, ни фантастические складки и морщины, прорывшие пространство между толстыми очками и рыжей бородой, ни вечная вонючая трубка в тонких губах не отвлекли ее взгляда от замаячившей трехкомнатной квартиры, которую она углядела сквозь тощий и нелепый силуэт Деда. И Дед, который совсем еще недавно принял уход Люси как самый страшный удар судьбы, Дед, который был так рад возможности покинуть Гражданпроект, чтобы не видеть ненавистные теперь стены, этот самый Дед вдруг заметил нежный взгляд Нины, хотя не прошло и полугода с Люсиного отъезда. Он уже и сам не понимал, чего в нем больше: новой влюбленности или изумления по этому поводу. «Мужниных сапог не износила…» – почему-то радостно повторялось в его ошалевшей лысой голове, и он не мог понять, при чем здесь это.
    – Володя, – говорил ему Старый друг, крутя в руке стопку холодной водки, – не лети, сломя голову. Успокойся сначала, разберись. Что ты снова, как башкой в колодец! Устройся, получи жилье, осмотрись. Может, это и не единственный вариант, может, тебя какая-нибудь настоящая баба ждет, не дождется, а ты закусил удила…
    Дед открывал рот ровным кружком посреди бороды, диаметром, как раз по диаметру стопки, и опрокидывал туда, в этот свой бездонный диаметр, порцию водки как раз на один глоток.
    – Нет, – хитрил он. – Если я сейчас не женюсь, мне трехкомнатную не дадут.
    Он наивно полагал, что таким житейским доводом сможет убедить своего приземленного друга. Старый друг вздыхал, они снова наливали и снова спорили, и Старый друг, в конце концов, стелил ему в кухне на раскладушке.
    А на новое место Дед поехал уже женатым человеком. И квартиру получил трехкомнатную, и даже Нинину дочку удочерил.
    
    Нина стала работать у него в производственной группе, а он ездил по городу и его окрестностям, вживался и влюблялся в новую работу. Реальное дело, требующее принятия решений в масштабе целого района, это вам не многоэтажку привязать. Но и проектировать он, конечно, не перестал. Набегавшись за день, а точнее наездившись на специально купленном для рабочих нужд мотороллере, он становился в конце рабочего дня к кульману и сочинял проекты благоустройства и всяких малых форм.
    Новая жена не была в восторге от ритма его жизни.
    – Что ты носишься, как пацан, по всему району? – бурчала она. – И для проектиков твоих мог бы взять кого-нибудь в производственную группу. Что ты все сам да сам! А у тебя, между прочим, еще и семья имеется…
    – Архитектора ноги кормят! – терпеливо пояснял Дед, стараясь вложить в голос максимум доброжелательности.
    – Да что-то не слишком кормят! – хмыкала она.
     Нина и некоторые его новые знакомые намекали Деду, что распределение земли под гаражи и под частную застройку, что приемка зданий и выдача нужных документов – процессы не такие уж и бесплатные, и совсем не обязательно гордиться своей нищетой там, где все вокруг помогают друг другу. Дед прикидывался шлангом, чтобы не скандалить с Ниной, и постепенно в городке о нем сложилось мнение, что он мужик умный, но тупой.
    Изредка приезжал Старый друг. Снова вертел в пальцах рюмку, снова смотрел на этот Дедовый трюк с опрокидыванием стопки «в диаметр» и снова Дед вырубался первым. Нина была рада приезду Старого друга, и причина этой радости была отчетливо видна: Нина смертельно скучала.
    – Слушай, – шептала она Старому другу, когда Дед громко храпел на диване, – он же, как воинский устав! Его главные слова: «Не положено!». Он сам видит наши идиотства, но попробуй, заикнись. «Партия сказала – “Надо!”, комсомол ответил – “Есть!”». Каждый, кто чем-то недоволен, для него антисоветчик!
    – Да ну, не сгущай! – увещевал Старый друг.
    Кроме того, как видно, и любовь Деда не отличалась изысканностью.
    – Я ему пыталась объяснить, – горячилась она, – что так с женщиной нельзя. Что я человек. Что меня надо сначала настроить. А он мне: «Ты что, балалайка, тебя настраивать!» Потом смотрела печально и смущенно в глаза Старого друга и спрашивала трогательно:
    – Может, ты ему объяснишь? Тебе он поверит. Ты же вон какой: у тебя и опыт… и темперамент. У тебя дома, наверное, все по-другому…
    Но Старый друг делал вид, что ничего не понимает, и Деду открывать глаза не решался.
    Однажды Дед на любимом мотороллере возвращался из областного центра и увидел на подъезде к своему курортному городку искореженную машину, милицию и небольшую толпу. Он подрулил и спросил, чего там. Кто-то объяснил, что мужик с бабой врезались в дерево. Мужик – на месте, бабу увезла скорая. Дед уже собрался было ехать дальше, как вдруг увидел на асфальте сапог. Это был сапог Нины. Вернее так, он увидел сапог – и тут же, сам не понимая, почему, подумал о Нине.
    В больнице сказали, что положение почти безнадежно: сорван скальп, множественные переломы рук и ног, сломаны ребра, выбиты все зубы, контузия, шок… Может, говорили иначе, но в памяти остался какой-то сюровый список, и Дед всю ночь просидел в больнице. На следующий день примчался Старый друг. Он знал, с кем она была в машине, но снова не решился открывать Деду его необъяснимо слепые глаза. Да и кто в подобной ситуации решился бы?
    Все, однако, пошло на поправку. Очень нескоро, очень потихоньку, но – пошло. Когда, наконец, был снят почти весь гипс, приросло все, что было пришито, Дед смог забрать ее домой. Теперь он делил время между работой, дочкой и женой. Он стирал, он готовил, он проверял уроки… Сначала на руках, а потом в кресле выносил Нину на улицу и гулял с ней. И вы'ходил ее. Она вернулась на работу, и только очень опытный глаз мог различить следы тяжелой работы хирургов. Единственно, бросались в глаза золотые искры новых коронок.
    Через два года после случившегося, Дед, придя после работы, обнаружил на столе записку: «Подала на развод и на размен квартиры. Уезжаю на Север. Алименты переводи на …» и указан адрес.
    Приехал Старый друг. Пили. Дед все время кашлял, протирал стекла очков и обвинял Старого друга в предательском молчании. Друг сначала сдерживался, но затем, опьянев, пустился в откровенности, и они рассорились насовсем. Друг хлопнул дверью и уехал…
    А потом нарисовался Лохматый.
    
    «Москвич» катил по утрамбованному снегу дороги, по обеим сторонам которой изменился пейзаж. Все шоссе Восточной Пруссии по-немецки обсажены деревьями, на стволах которых, на расстоянии метра от земли, проведены белые полоски. Для безопасности водителей. Так что, сливаясь в перспективе, они превращаются в две неразрывные белые полосы. На Куршской косе начинается сплошной лес, который подбирается к дороге с двух сторон пушистым молодняком. То есть, полос нет, а просто – шоссе, а по бокам лес. И дюны. И еще знаешь, что слева – море, а справа – залив.
    Стакан уже два раза обходил круг по старшинству, и Дед удивлялся ровному ходу машины. Коля весело пел блатные песни, а Виктор Иванович снова уснул.
    – Владимир Аркадьевич, – с пьяной развязностью, всем корпусом повернулся Коля к Деду, – вы по этой дороге до Ниды доезжали?
    – Ты на дорогу смотри, – строго сказал Дед. – Я Нерингу всю знаю.
    – А вот я могу с закрытыми глазами определить, заехали уже в Литву или еще здесь телепаемся. Как трясти перестанет, так или остановились, или в Литву въехали. Заграница!
    – Ты на дорогу смотри! С глазами он закрытыми… – пробурчал Дед и снова стал жечь зажигалкой свою коричневую кочегарку.
    – Да ладно, Дед, – потянулся Лохматый. – Приехали уже. Еще кило'метр – и сворачиваем.
    Примерно через минуту «Москвич» свернул влево и, переваливаясь, пополз по жуткой дороге сквозь лес к месту назначения. Дед оживился и стал выглядывать между деревьев обещанный свет в окне.
    
    
    Оставшись в одиночестве и переехав в разменянную однокомнатную халупу в старом, еще немецком доме, Дед затосковал как пес. Даже главное болеутоляющее – работа – не помогало. Каждый вечер он пил по-черному, пока не стал просыпать службу. Горела желтая настольная лампа, за окном нескончаемо лил дождь, книги на самодельных полках во всю стену – покрывались плесенью, телек – разве что паутиной не зарос. Под пепельницы шли все прибывающие пустые консервные банки.
    Однажды, весной, когда дожди прошли, и наколотый на доску ватман стал нестерпимо слепящим от солнца, вызвал Деда председатель исполкома и, помолчав для сановности, медленно заговорил:
    – Слушай, Владимир Аркадьевич, что будем делать?
    Дед засопел трубкой.
    – Я думаю, дурью ты маешься. Хочу тебя в отпуск послать. То есть, что значит, в отпуск. Работать будешь. За городского архитектора оставляй зама, а сам делом займешься.
    Он расстелил на столе синьку с планом этажа.
    – Видишь, это кабинет политпросвещения. А на этой стене, напротив Ленина, я хочу, чтобы была карта всей курортно-промышленной зоны. С лампочками там, кнопками, названиями… Ты по дереву резать можешь?
    Дед тупо смотрел на председателя.
    – Вот из дерева мне и вырежешь. Чем этих бандитов из худфонда звать и тысячи им платить, я тебя попрошу за твои же отпускные. Да и из тебя дурь повыйдет.
    – Какие лампочки с кнопочками, если это резьба по дереву? – возмутился Дед.
    – Свободен! – потянулся к телефону председатель. – Завтра принесешь мне эскиз и заявление на отпуск. И дерево, давай, заказывай у Пояркова, он уже в курсе.
    
    И, как ни странно, председатель оказался прав. Дед резал дерево, как член кружка «Умелые руки» – восторженно, запоем. Он, установив козлы под соснами, во дворе исполкома, за гаражами, где его никто не видел, включал «Маяк», и пока резал, ничего не слышал и ни о ком не думал. Холодное, ослепительно заточенное лезвие полукруглой стамески входило в теплое тело дерева, не причиняя боли, оставляя неправдоподобно гладкий след, отваливая вбок веселую нежную стружку. Дерево поддавалось легко, но не всегда, и тогда приходилось по ходу выдумывать какой-нибудь прием: то пластический, художественный, то просто технический, чтобы обмануть волокна, избежать скола, обойти или использовать сучок. Наступал момент, когда ему казалось, что он затеял склоку с деревом, что спорит с ним, хитрит и по-детски хочет переспорить...
    И вот в один из дней, когда он, как поехавший крышей, разгребал очередной конфликт с деревом, прозвучал веселый беспечный голос, от которого Дед дернулся, как будто его разбудили.
    – Привет, вы Владимир Аркадьевич? Можно мне поработать рядом с вами? Все равно здесь навалом стружек, а меня с моей резьбой отовсюду гонят.
    Дед с огромной неохотой оторвался от капризного изгиба геральдической ленты. На траве рядом с ним сидел молодой мужик, на лице которого архитекторское око Деда отметило, что называется, эклектику с большой буквы. Простые, деревенские черты, нелепо украшенные усами и бородкой Дон Кихота (причем усы, торчали явно не симметрично), и нелепая лохматая копна прямых волос. В руках он держал небольшую деревянную заготовку и диковинно изогнутую стамеску.
    – Я ювелир из Дома быта. Новый, недавно к вам приехал – не дожидаясь ответа, говорил странноватый мужик. – Сергей. Мне сувенир делать велели. Ну, к празднику вашему, к открытию сезона. Для юрмальской делегации… У нас в цехе резать не дают, говорят, где велели, там, у них, мол, и делай…
    – Не понял, – сказал Дед. – Какой сувенир, где велели?
    – Да у вас же и велели. Первый ваш, секретарь. Горкома. Вызвал, говорит, сувенир из дерева с янтарем сделаешь? Я говорю, запросто! Он говорит, не просто, а чтоб юрмальцам вручить. Я говорю, да хоть паланговцам…
    – Подождите, – перебил Дед. – При чем здесь ювелир? И кто утверждал эскиз? Из чего сувенир, из дерева?
    – Ну да! Я вообще-то монументалку всю жизнь делал. Но мне один фиг, что дерево, что бетон: я все могу. Знаете, на вечной мерзлоте монументалку молотить! Не пробовали?
    – Почему я эскиз не видел? – Дед заговорил официальным тоном. – Кто утверждал?
    – Да Первый ваш сказал: «Не до тебя ему сейчас» и сам все утвердил.
    – Покажите! – велел Дед.
    Работа Деда удивила. Это была настоящая резьба, мастерская, живая. Текстура дерева подсказывала автору декоративные идеи, которые ни в каком эскизе не учтешь. То есть, была главная мысль, но она была, как музыкальная тема для джазиста: главной здесь была импровизация.
    – Так я посижу здесь, поработаю? – с прежней беспечностью улыбался Сергей. – Я не помешаю. Только инструмент у вас хреновый. Таким липу резать, – и то намаешься…
    – Это и есть липа, – перебил Дед.
    – Это липа? – заржал Сергей. – Нет, дедушка, это не липа. Это осина. Тоже мягкое дерево, но до липы ей далеко. Это как тополь, резал тополь? Если уж не липа, так лучше ольха…
    И пошла бесконечная череда слов, названий, технологических подробностей и глупых прибауточек. И внутри всей этой болтовни было бы, наверное, много интересного, если бы удавалось по ходу очищать нужное от лишнего.
    – Ладно, есть у меня стамесочка для осины, – сказал Сергей, протягивая Деду свою диковинную стамесочку. – Мне один цы'ган, кузнец, парочку клюкарз сварганил!.. Вот гадом буду, дам тебе одну, так ты всю карту только ею и вырежешь. У вас здесь такого инструмента нет! А с липой тебя надули, не липа это…
    Дед расстроился. Во-первых, он позавидовал. Болтливый, странноватый, но, несомненно, талантливый гость смял ему все удовольствие от резьбы, между делом показав, что такое настоящая работа, не любительщина. Во-вторых, ему было слишком хорошо одному, без компании, он отмокал и оттаивал в своем чудесном одиночестве, и бесцеремонное вторжение этого гостя из вечной мерзлоты раздражало.
    – А почему вы ювелир?
    – Да ладно, говори мне «ты». Меня Серега зовут…
    – Вы уже говорили.
    – Ну вот, в детдоме меня все Серым звали. Так всех Серег зовут. А я, между прочим, и не знаю, Серега ли я. Может, я вообще – Саша. Мы близнецы были, как в том анекдоте. Один помер, а я – другой. Но кто именно из двух, никто не знает. Мы ведь в лагере родились. Нас у матери сразу отняли. Один помер, а мама не знала, какой… А потом нас в северный Казахстан сослали. Батя мой еще там, в лагерях загнулся. Ну, мама и решила, что я буду Сергей. А какая разница, нас ведь могли с самого начала наоборот назвать, правда? Да. Так вот здесь меня почему-то сразу не Серым, а Лохматым прозвали. Так что можешь звать меня, как хочешь – я отзовусь.
    – Ну, хорошо, а как… ну, пусть будет «ты», как ты на ювелирку попал?
    – Жена сюда работать приехала, а я для себя работы не нашел. Сунулся к тебе, а ты со мной говорить не стал. Единственное место – комбинат бытобслуги, украшения из янтаря клепать. А мне один фиг… Я все умею. Февку за один день освоил…
    – А кто жена? – спросил Дед, смутно припоминая, что кажется, да, ломился тут к нему кто-то в поисках работы, но доверия не вызвал.
    – А жена у меня Ольга Шумская.
    – Что, директор Дома одежды?! – изумился Дед. Ну, никак эта элегантная светская дама не сочеталась в его голове с сидящим рядом на траве простоватым шалопаем.
    – Так что, пойдем ко мне, я тебе клюкарзу выдам? – не задерживаясь на этой теме, спросил Лохматый. – У меня много чего интересного есть.
    И как ни странно, Дед согласился.
    
    И как ни странно, все оказалось правдой. Клюкарза (полукруглая стамеска, изогнутая буквой S) была и в самом деле необычайно удобна, закалена особым способом, и Дед действительно, до самого конца работы использовал только ее. Коллекция курительный трубок, которой Лохматый хвастался всю дорогу и в которую Дед ни на секунду не поверил, и вправду имелась и насчитывала более тридцати видов. Особенно он удивился трубке Вест Покет, которая, судя по названию, была предназначена для жилетного кармана, и о которой Дед слышал, но думал, что это выдумка.
    – Ты что! – с энтузиазмом Хлестакова тараторил Лохматый, – у меня в Игарке осталась еще куча! Я тебе о трубках такое могу порассказать!
    И, как оказалось впоследствии, – мог. Как мог без конца и взахлеб рассказывать о сортах и свойствах дерева, янтаря, малахита; о художественном литье, о холодной и горячей ковке; о резьбе по кости вообще и на бивнях мамонта в частности... Был бы он постарше, смахивал бы на какой-нибудь лешеобразный персонаж – болтливый и таинственный. И редчайшие книги, и наборы голландской пастели, и бивень мамонта – все оказалось правдой. И рисунок сангиной, на котором мгновенно угадывалась Ольга Николаевна Шумская, – спокойно висел на стене. Да и сама светская дама забежала домой на обед и искренне удивилась, обнаружив у себя в гостях главного архитектора. И чуть сквозь пол не провалилась, увидев, что Лохматый не снял с торшера ее трусики. Она зыркнула в его сторону прожигающим взглядом и как бы незаметно сорвала их по дороге на кухню.
    Словом, все, что ни говорил Лохматый казалось враньем и оказывалось правдой. С той встречи они стали видеться каждый день. Дед поначалу задумывался, с чего это он, как пацан в пионерлагере. В его возрасте друзей с такой легкостью заводить, вроде, не положено. Кроме того, разница в возрасте, слава богу, двенадцать лет… Но Лохматый покорил его, как может покорить приблудившаяся дворняга: и не породистая, и непутевая, но искренняя и преданная.
    Лохматый работал необыкновенно быстро (хотя, параллельно болтал неумолчно, иногда – полную ерунду, и было непонятно, когда же он все успевает), и они закончили карту вместе. Дед чувствовал, что вышел из пике. Что одолел он свою тоску, и Лохматый сыграл в этом не последнюю роль. Однажды вечером он взял, да и рассказал подробно новому другу всю историю с Ниной. Лохматый слушал, высоко подняв брови и поминутно изумленно хмыкал. Донкихотовские усы и борода удивленно торчали в разные стороны. Но чем дольше Дед рассказывал, тем неодобрительней хмыкал Лохматый, и Дед заметил, что сам придумывает объяснения ее поступку, что виноватым, получается, считает себя и свое невезение.
    – Она с кем свалила? – спрашивал Лохматый.
    – С летчиком. Он в заполярье работает.
    – Ну, ты бы еще этому летчику алименты платил! Они там, бедные, загибаются. Им без твоих алиментов – завал!
    – Я же не ей, я же Ляльке, дочке…
    – Чьей дочке? – перебил Лохматый.
    – Ну, моей, получается. Я же ее усыновил…
    – Ага, увнучил!
    – Ну, удочерил…
    – Дед, ты знаешь, сколько у меня детей в Красноярском крае? Я, например, не знаю. Мне националы говорили: «Ты, люча, однако, шибко здоровый. Ты детей должен делать. Я тебя приютил, ты мне тоже добро сделай…» И я делал. И ни одна падла алиментов не ждет. А это же вообще, не твоя девка.
    – Уже моя. Она меня уже папой звала.
    – И много ты от нее писем получил? Квартира, как я понимаю, тоже ей?
    – Ну, что ты все меряешь деньгами да квартирами! – Дед уцепился за соломинку духовности. – Как я Ляльке в глаза бы посмотрел, если бы от алиментов отказался!
    – Да-да! Дала бы она тебе отказаться! Ладно, наливай. Придумаем что-нибудь. Будет тебе свет в окошке.
    – Что ты придумаешь, балаболка! – грустно и безнадежно махнул рукой Дед и пошел калить сковородку. Горячая яичница на сале – лучший противовес водке. Тем более, холодной.
    
    Потом они все лето каждый день после работы рубили вместе деревянную скульптуру на набережной. Морское чудовище из гигантской коряги. Горкомовский секретарь называл его «Черномором», Дед звал его «Балтимором», ну а Лохматый – «Бабаем». Их окружали пляжники, смотрели, как они орудуют топорами, знакомились… Особенно девушки. И женщины, конечно. Однажды вообще подошли две старушки, приехавшие из Ленинграда, оказавшиеся врачом и актрисой, обе на пенсии. Обе сразу влюбились в Деда и вели с ним интеллигентные ленинградские разговоры. Потом старушки шептались о чем-то с Лохматым, и Дед видел, что шепчутся о нем.
    В одно из воскресений они все вместе поехали в Калининград и, как Дед уже предполагал, там устроили ему знакомство. С очень милой, полноватой, пожалуй, даже полной, женщиной, мягкой и застенчивой.
    – Наташа, – медленно сказала она, и Лохматый сразу увидел, что Дед ее заинтересовал, и Дед это увидел: она держалась неестественно оживленно, смотрела только на Деда, даже когда говорила со старушками, и была явно смущена. Зато ее подруга, худая блондинка с красивым, можно сказать, лицом, но с чужими на этом лице осторожными глазками, сидела в глубоком кресле в углу, и всем было хорошо видно, как элегантно дымилась сигарета в ее длинных молодых пальцах. Все должны были понять, что она в команде претендентки, и ее функция внимательно смотреть, а после их ухода выдать свой диагноз. Когда, наконец, вечер закончился, все попрощались и обменялись координатами, Лохматый понял, что операция провалена.
    – Ну? – спросил он в электричке.
    Дед скривил губы и помотал головой.
    – Ну, и старый ты дебил! – резюмировал Лохматый.
    
    Поздней осенью, когда вода лилась по стеклу сплошным потоком, шум дождя перекрывал тихое бормотание «Маяка», а батареи отопления нагревали влажный воздух до густоты киселя, Лохматый явился в кабинет Деда веселый и деловитый. На его растопыренных усах блестели капли воды, и похож он был на мокрую дворнягу.
    – Здравствуй, Дедушка-мороз, борода лопатой…
    – Серега, я занят сейчас, – перебил его Дед. – Давай после работы.
    – Ни хрена, подождут твои дела, – не смутился Лохматый, – мои дела поважнее.
    И не обращая внимания на реакцию Деда, он достал из портфеля и стал раскладывать на столе чертежи.
    – Слушай, как ты дышишь здесь? – морщась и оглядываясь, спросил Лохматый. – Мало того, что натоплено, так ты еще своим куревом все здесь провонял. К тебе же люди ходят! Я, например, не курящий. Какого хера я должен дышать этим гамном?
    – Так, собирай свои манатки и вали отсюда! – было видно, что Дед не шутит. – Ты здесь не в лесу, это исполком, между прочим. Разговорился! Ну, давай-давай, некогда мне …
    – Правильно, бабай, не в лесу. В лес поедем вместе. Загаси свою вонючку и слушай. Есть халтура. Башлевая. Вот, глянь генплан. Это 38-й кило'метр косы. Вот здесь, на этой отметке – старая немецкая трансформаторная. Здесь – домик сторожа, живет со своей семьей, две дочки, промежду прочим! Вот баня. Говорят, настоящая. Задача: сделать из гамна конфетку…
    – Ну что, мне тебя в пинки отсюда выставить? – грозно забасил Дед, но его глаза уже шарили по синьке.
    – Ладно-ладно, – примирительно отмахнулся Лохматый, – из бетонной уродины, из трансформаторной, надо сделать деревянный терем, с тремя гостиничными номерами и банкетным залом. Платят за проект отдельно, за работу отдельно. Я уже договорился.
    – Да подожди, не тарахти. Какой банкетный зал, тут вот в штампе сказано «Музей леспромхоза»…
    – Ну, да. Музей. Официально – музей. Ну, что ты школьницу из себя строишь! Ясно же, для кого музей, а для кого заимка. О! Название для терема – «Заимка». Ну, Дед, думай: бабки нормальные, работа в кайф, без горкомовских рож! На морозе! С водочкой! Все жены и алименты – там, на материке, а мы с тобой в лесу, на самой высокой дюне! Море под боком… А? Представь, вокруг снег, море шумит с одной стороны, залив – с другой, а у нас камин, тепло, деревом пахнет, скипидаром… Ну? Кто глянет снаружи ночью – кругом темно, а у нас свет желтый от камина… Новый год встретим…
    – Да кто ж мне отпуск даст? Я ж уже летом был…
    – А ты сам возьми. Или в счет будущего, или за свой счет. Да кому ты здесь зимой на фиг нужен! За месяц управимся! Ну? Забивай на декабрь… Пока проект нарисуешь, пока утвердим… Я же обещал тебе свет в окне.
    
    Первое, что Дед разглядел между деревьев, был действительно свет в окне. Не аллегорический, а обычный электрический свет в обычном окне одноэтажного, одноквартирного домика с верандой, ступеньками и дымом из трубы. И хотя только перевалило за полдень, в глубине леса этот свет уже был различим.
    – Приехали, граждане осу'жденные! На выход с вещами! – пропел старший сержант и выскочил из машины.
    Все стали выбираться и Дед тоже. Сразу в уши ударило неожидаемое в лесной тишине громкое тарахтение движка.
    – Генератор. Ихний Днепрогэс, – поймал Лохматый удивленный взгляд Деда. – Свет им дает. Ну, и нам теперь. В десять вечера они его отрубают. Для нас обещали – в одиннадцать. После одиннадцати – при свечах. Ну, пошли знакомиться. У них на кухне свет горит, значит, Нюра выдаст чего-нибудь горяченького. А Иван, небось, уже селедочки нарубил.
    Все было, как рассказывал Лохматый. И Иван, и селедочка, и две дочки, и Нюра с горячими черными котлетами. Дед с Иваном занялись водочкой, Лохматый – котлетами, Коля и Виктор Иванович – дочками. Познакомились, разобрались, кто-что. Дед захмелел и слушал, не вслушиваясь, обычный бессмысленный застольный галдеж… За окном была синяя снежная темь, а над головами яркий белый потолок с ослепительной лампочкой на черном шнуре.
    
    Коля укатил обратно: ему на службу. Дед убедился, наконец, что горбатый «Москвич» и вправду – одноглазый: конус его правой фары мотался вверх-вниз и в разные стороны, вычерчивая по стволам ночных деревьев рельеф чудовищной дороги. В темноте, скользя, вся компания взобралась на дюну, и Иван, как опытный экскурсовод обошел с ними все холодные комнаты, помог растопить печь, показал, где и что. И со следующего утра началась сказочная жизнь.
    Роли они распределили так. Дед доводит эскизы интерьеров до ума «по месту», Лохматый начинает кладку камина, Виктор Иванович сверлит в бетоне дырки под пробки.
    Виктор Иванович, молодой мужик, на год младше Лохматого, делал ремонт в Доме одежды и сильно понравился жене Лохматого своей молчаливой и точной исполнительностью. Очень сильный физически и очень простодушный внешне. Лохматый, как только увидел его, сразу с ним подружился и всем знакомым стал представлять его: Виктор Иванович. Сам Виктор Иванович чувствовал в этом насмешку, особенно, зная любовь Лохматого к советской власти, в идиотской добавочке «Советский союз!», но считал эту насмешку нестрашной. А самое удивительное, что было это почему-то очень приятно, особенно, когда все привыкли и стали звать его так вполне обыденно, как будто одним словом: Викториваныч. Даже жена, такая же крупная и простодушно-голубоглазая. Виктор Иванович ни на какой работе долго не задерживался и всегда нуждался в деньгах. Он сам напросился к Лохматому на подсобные работы, и Лохматый взял его с собой. Деду Лохматый сказал, что им вдвоем не справиться: бревна снизу на гору по снегу «пердячим паром» таскать им точно одним не под силу, да и все строительные дела, сверление, обшивка там и все такое – пусть этот конь здоровый делает, а они, мол, всю художественную работу должны выполнять. Но на самом деле, он прекрасно знал, что и всю черную работу они будут делать вместе, а Виктор Иваныча просто пожалел. Подозрительный Дед усматривал в Викторе Ивановиче некоторый простонародный снобизм, выражавшийся в неспешной насмешливой обстоятельности при выполнении поручений; попытках рассказать как надо бы, потому что, мол, так не делают; в улыбочке, при встрече с тем, что кажется странным.
    – Не бери в тыкву, – посмеивался Лохматый, – главное, что он делает как велено, а что он там своей извилиной понимает, какое тебе на хрен дело!
    Они таскали замерзшие доски, а потом бревна по скользкому снегу от подножия холма на его вершину, строгали и пилили в помещении будущего банкетного зала, согретого уже выложенным камином. Изумительно пахло деревом. Вечерами они ели горячую похлебку, в которой было все, и лук, и чеснок, и колбаса, и вермишель, и картошка. Под водку шло прекрасно. Правда, после водки Дед всю ночь оглушительно храпел. Спали они в прогретом каминном зале на раскладушках, но в комнатах (в «нумерах») стояли кровати, и тот, кого доставал храп Деда, переходил досыпать в одну из трех комнат, платя теплом за тишину.
    Дед пребывал в раю. Никакой тоски, никакой боли – одна физическая усталость, сладкая, как потягивание или зевота. Спокойная трепотня по вечерам, дикие, неправдоподобные россказни Лохматого о жизни на севере, с неожиданными выходами в споры о литературе и живописи, грели его лучше самого лучшего камина, а перед тем как заснуть он с удовольствием обдумывал очень приятную предновогоднюю мысль, которая зародилась у него перед самым выездом в лес. Он лежал на спине, огонь камина прыгал в его очках и рыжая борода, казалось, горела сама по себе, освещенная с противоположной от Лохматого стороны.
    – Считай сам, – витийствовал Лохматый, – шкипером рейда был, промысловым охотником был, кузнецом работал, лес валил, про монументалку уже знаешь, роды принимал, блатным в член всякую железную херню вживлял…
    – Что ты несешь, – перебивал Дед, – тебе самому не тошно?
    Виктор Иванович, искренне уверенный, в том, что Лохматый всех на свете разыгрывает, снисходительно посмеивался над простодушием Деда. Но хорошо посмеивался, не зло.
    – Шли мы с Григорашем через тундру… Это тебе не твой гнилой лес, это тундра! Шли мы с Григорашем, хорошие бабки заколотили, несли остаток. Его шесть тысяч и мои шесть тысяч… Я присел крепление на лыже подтянуть, смотрю, на снегу тень Григорашина замахнулась чем-то. Поднимаю башку – это он топор свой занес… Я ему говорю: «Это ты, волчина, из-за шести тысяч?! Да на, возьми их так, чего ж тебе руки кровить?». И что ты думаешь? Взял. Взял и ушел, ничего не сказал. Помер он потом. То ли волки его, то ли замерз: тундра таких не любит.
    – Может, местные его того?.. – спрашивал Виктор Иваныч.
    – Не-е, националы, они же дети. Это мы их искалечили. Про огненную воду не знаю, но водку просили всегда. Это мы их споили. Только и слышишь: «Люча, водка есть?» А убить они не могли: дети! От Красноярска до Игарки – все моя территория была. Даже до Дудинки добирался… Но это уже Таймырский округ… Слыхал эту песню про морзянку: «пурга качается над Диксоном…» Фигня это все, ваши песни… Вранье. А мой край – Красноярский… А чеченов не люблю. Я их в северном Казахстане навидался.
    – Серега, при чем здесь чеченцы и как можно не любить всех чеченцев? – морщился Дед.
    – Ладно, знаю, знаю твои разговоры. Ты бы пожил среди них, тогда бы мы могли поспорить. Интернационалист гребаный… Вот ты меня насчет моей речи достаешь: то тебе не так и это тебе не подходит. И слова я не так говорю и шутки у меня кондовые.
    – Да не то, что кондовые! Просто ты играешь все время кого-то, шутить все время тужишься, тон этот фальшивенький…
    – Ты не перебивай, ты слушай. А ты знаешь, что русский язык я только в армии более-менее узнавать стал? Что мой первый язык – казахский? Вокруг меня одни казахи и чечены были. По-русски я только с мамой говорил, а сколько я там был-то, с мамой? Вот помню, стал меня доставать один чечен… Здоровый такой, я в пятом классе, он – в восьмом. Как видит меня, так бьет. Просто так, ничего от меня не хотел, ничего не отнимал, просто бил и все. Я понял, что кранты, что так само не кончится. Заточил здоровый гвоздь, воткнул в штаны сбоку, и когда снова его встретил, он даже замахнуться не успел, всадил ему в живот. Он выжил, конечно, но меня с тех пор не трогал. «Бешиный», – говорил... Воров там было до чертовой матери! Мы с мамой когда приехали, мне лет пять было… Пока до места добрались, то да се, мама глядь, а чемоданов нету. Там хоть и была в чемодане хренотень всякая, да другого ничего у нас не было. Короче, без всего остались. Сосед, казах, говорит, сходи к пахану. Это там, мол. Я что, я пошел. Долго меня не пускали туда, я плакать стал, меня мужик один впустил, говорит, вот пахан. Я пахану про чемоданы рассказал, а пахан посмотрел на всех по очереди и на меня тоже. Мне тот мужик говорит, иди, мол, иди. Я пошел, а дома мама сидит, плачет. А вокруг пять чемоданов, полных всякого барахла. Мама говорит, иди опять к пахану, они ошиблись. Но к пахану меня больше не пустили, а тот мужик сказал, что никто не ошибся. Это, мол, за обиду… А ты говоришь, чечены…
    И Лохматый засыпал.
    – Все врет! – весело говорил Виктор Иванович и поворачивался на правый бок. А Дед еще курил, выбивал золу из трубки, кряхтел и думал, что правда это все или нет, а с головой у Лохматого – проблемы. Он вспомнил, как в момент знакомства подумал, что лицо Лохматого эклектично. Как выяснилось теперь, эклектика была его сутью. Его характер, речь, привычки, знания – все было свалено в него, как в мешок, и там, внутри мешка, конфликтовало и не сочеталось ни по каким признакам. Не замечает мужик, когда его заносит за пределы нормального. Вот только что был человек как человек, и вдруг уже несет чушь несусветную… А ведь художник – от Бога! Пожалуй, это единственное, что у него настоящее.
    Дни проносились досадно быстро. Дед уже физически ощущал приближение финала своей райской жизни и цеплялся сознанием за каждый ее эпизод, за каждый случай. В том числе – смешной. Сначала у Лохматого выскочил чирей на заднице, и Лохматый заявил, что покажет сейчас, как на севере с этим справляются. Он разрезал луковицу на половинки, раскалил одну в камине и велел Деду прижать к чирью (у Виктор Иваныча слишком много силы – промахнется). Дед подождал, пока луковица действительно раскалилась и, схватив рукавицей, пришлепнул Лохматому на задницу…
    Орал Лохматый славно. И ожог получился знатный. О чирье все забыли. Слава богу, заражения не случилось. Пришлось потом специально на одноглазом Коле ездить в Ниду в аптеку за мазью. Все, слава богу, обошлось, только Виктор Иваныч чуть не помер от смеха.
    Потом у Деда болело колено, и Лохматый велел положить скипидарный компресс.
    – Так ведь печь будет! – опасался Дед.
    – А ты терпи.
    К концу второго дня Дед не выдержал, разбинтовал ногу. Кожа с колена слезала простынями.
    – Ты что, все два дня терпел? – орал Лохматый. – Ну, бабай, ты совсем двинутый! Ну, свою же голову надо иметь. Я сказал терпеть, но не двое же суток!… Ежу понятно.
    Опять Виктор Иванович хохотал до колик…
    В одну из пятниц Иван повел их в баню. Дед понял, что всю жизнь жил неправильно. Мир, где так приятно уставать, есть, пить, спать, трепаться, оказывается, содержал в себе еще одно счастье: баню. Ничего общего с этими городскими как бы саунами. Они начали при дневном свете и не заметили наступления ночи. Они парились (веники, пиво на камни, снова веники), обливались (вода была в огромных разноцветных пластиковых бочках, но об этом – потом), пили до одури чай и снова парились. (Надо особо сказать о воде. Вода бралась из колодца и была цвета крепкого чая. «Железа много» – объяснял Иван. Поначалу они не хотели даже пробовать ее. Первым, как всегда, осмелился Лохматый. Оказалось, ничего. Не помер. Потом очень быстро привыкли: вода как вода, даже вкусная. Но плюс к тому, она оказалась очень мягкой, и когда они мылись, «смыть мыло» было невозможно, кожа долго оставалась по-мыльному скользкой. Зато смывала эта вода – все, даже сосновую смолу.)
    В какой-то момент Лохматый вдруг вспомнил, что за дверью сразу снег, что морозно было с самого утра, и решил потрясти воображение Деда своей банной удалью. Он на глазах у всех широко распахнул дверь и распаренный с разбегу прыгнул в морозную тьму. Только белый его зад оставил во тьме свое северное сияние.
    Мат, который раздался в следующее мгновение, напугал всех. Лохматый тут же появился в дверном проеме и был страшен. Свет керосиновой лампы снизу освещал его окровавленное тело и лицо, на котором сияли выпученные в испуге глаза.
    Первым заржал Иван. Сквозь смех он объяснил, что все начальство, приезжающее сюда побанькаться, когда хочет выйти по малой нужде, просто открывает дверь и пускает струю в темноту. Снег здесь перед дверью все время желтый. В общем, это и не снег уже, а желтая корка льда. А сегодня подморозило… Короче, спасибо, Лохматый за проделанную прорубь.
    Что сделалось с Виктором Ивановичем, трудно назвать смехом. Это был припадок.
    А тем временем приближался Новый год.
    
    В накоплении знакомых Лохматый был всеядным. Дед поначалу удивлялся его неразборчивости, но со временем привык. Все эти коли-милиционеры, викториванычи, алкаши, доктора, художники и шлюхи в сознании Деда стали досадной частью самого Лохматого. Ну, любили его. Очень многие. Да и сам Дед чувствовал, что привязан к Лохматому и уважает его. Что-то еще есть в нем, чего Дед не углядел или понять не может.
    Вот за что его любит жена? Ведь шалопай, ни веса, ни солидности, балабол. Мужик симпатичный, но выглядит, как бомж. А она! Леди Честерфилд! Ну можно ли их сравнивать! А ведь любит его так, как Дед и вымечтать себе не смог бы.
    В конце лета встретил он ее на партхозактиве. Сели рядом. Она глаз все время платком прикрывает. Дед сначала хотел спросить, но постеснялся, а уже в буфете, когда пила кофе, она на пару секунд опустила руку, и Дед увидал огромный синячище под глазом. Ей ничего так и не сказал, а Лохматого припер назавтра к стенке:
    – Серый, ты мужик или что! Она же среди серьезных людей работает! Она же директор! Потом, я даже и вообразить не мог, что ты способен ударить женщину!.. И как вообще можно на такую… на такую красавицу руку поднять…
    Лохматый слушал его, как всегда весело подняв брови и растянув в улыбке усы.
    – Ты чё, Дед? Ты чё, старый бабай, думаешь, что это я ее жизни учил? Это она сама себя жизни учила. Я ей подробно все показал, а она только по-своему! Ну, и схлопотала. Это же она сама себе грузилом замастырила. Простой удочкой она уже насобачилась, а вот спиннингом – поучиться надо. А она же большой директор, все сама – ну, вот и сама. А ты думал…
    Дед недоверчиво смотрел на Лохматого.
    – Она что, с тобой на рыбалку ходит? Или ты так свистишь неумно?
    Лохматый расхохотался:
    – Ну, Дед, ты даешь! Ты что, ее неполноценной считаешь? Ходит, конечно, почему нет?
    – Серега, слушай… а зачем ей рыбалка?
    – А она все со мной вместе. Она, если правда, – молоток. Знаешь, как я ее по тундре на лыжах мотал! Скрипела, но шла. Я даже зауважал: она ведь была к этому непривычная – в городе с папой-мамой. И на охоту вместе ходили. У нее и ружье свое есть, гадом буду: двустволка, только с вертикально расположенными стволами. А ружье, я тебе не показывал? Ну, что ты! На прикладе резьба. Немецкая! По стволу вытравлен орнамент, а червленый, как…
    – Ну, понесло, – думал Дед. Вот он уже и о жене забыл, о ружье своем, самом лучшем в городе тарахтит, а она его такого любит. Кто бы из моих со мной на охоту поперся?
    
    Коля-милиционер наведывался часто. Пил водку, скабрезничал, но бросался на помощь, не ожидая, пока позовут. Когда доску подержать, когда молоточком постучать. Часто гоняли его одноглазый «Москвич» по той или иной нужде в магазин. В этот приезд он стал участником обсуждения подготовки к Новому году. Сначала никто ни к чему готовиться не собирался. Чокнулись бы водочкой в баньке в 12 ночи – вот и весь Новый год. Но Дед огорошил всех сообщением, что он по Ивановому коммутатору вышел на городскую линию и пригласил на Новый год Люсю с подругой.
    – Какую Люсю? – оторопел Лохматый.
    – Ну, помнишь, у Наташи, подруга?.. Еще в углу сидела.
    – Ага, а рядом шкаф стоял!
    – Да ты что, не помнишь, что ли? Ну, когда мы со старушками знакомиться ездили, там, в углу такая худая в красном сидела.
    – В чем красном сидела?
    Дед был смущен неузнаваемо.
    – Ну, в платье там… или костюме. Ну, не в кресле же красном…
    – Что-то ты, Дед, занукал. Ты когда же с ней договориться успел? Ты же у нее телефон не брал, я видел.
    – Я к Наташе позвонил, у нее попросил.
    – Ну, и свинья ты, дед. Ну, и дурак! И она согласилась?
    Виктор Иванович и Коля слушали, открыв рты. Для их ясных и светлых умов понятия «Владимир Аркадьевич» и «любовь» были несовместны.
    – Кто она? – глупо спросил Дед.
    – И та, и другая.
    – Все согласились. Люся приедет с подругой.
    Лохматый посмотрел на Деда с безнадежной грустью и, разведя руками, сказал:
    – Ну, если все согласились!.. Как там звали твою первую жену?
    
    Но дело есть дело. Решили так. Завтра все едем на одноглазом Коле в Ниду за жратвой и выпивкой. Тридцать первого Коля привозит дам. К этому времени стол должен быть накрыт, и с Иваном договориться, что генератор они отключат сами в два ночи. На следующий день – музыка, безделье, гуляние по «береговому музею» и отбытие делегации восвояси.
    На ночь располагаться следующим образом (распоряжение Деда): девочки – в натопленном каминном зале, мальчики – по комнатам. Печку на кухне тоже натопить, от нее тепло идет «по нумерам».
    Эта зима была на редкость не слякотная. Машина шла спокойно по пустому почти шоссе в направлении Ниды. Переодетый в штатское, Коля мурлыкал обычные свои песенки и оглядывался на заднее сидение, Виктор Иванович дремал и улыбался во сне, только Лохматый и Дед переговаривались о деле. Лохматый еще не был в Неринге, и Дед, как знаток здешних мест и обычаев, обстоятельно рассказал ему, где там что. Решили, что сначала закупки, потом обед и потом, если останется время, подскочить в Юодкранте, посмотреть музей (там всегда офигенная экспозиция) и тропу ведьм рядом с Пярвалкой.
    – А в Ниде еще есть музей Томаса Манна, – неожиданно сообщил Виктор Иванович.
    В машине наступила тишина и все, включая Колю, посмотрели на Виктора Иваныча. Коля, правда, смотрел на него в зеркало.
    – Ты знаешь такие слова? – очень серьезно спросил Лохматый.
    – Да не пугайся, – успокоил его Виктор Иваныч, – мне этот музей, знаешь до чего? Просто мне Валя, супруга показывала, я и запомнил. Это я для вас, для интеллигенции, вам же все такое интересно. А мне – гори он этим самым…
    – Ну, ладно, ладно, не перебарщивай, пролетарий! – Лохматый потерял интерес к инциденту. И повернувшись к деду, добавил: – Это он перед тобой выдрыгивается, а так, он малый ничего: тупой и добрый.
    Подъезжая к границе с Литвой, – а там и в самом деле, было какое-то декоративное сооружение, похожее на пограничный знак – Коля радостно завопил:
    – Владимир Аркадьевич, вот закройте глаза. Ну, закройте. Помните, я говорил, что можно понять не глядя? Попробуйте! Честное слово!
    – На дорогу смотри! – на автомате отозвался Дед.
    Когда въехали в Ниду оживились все. Деду было приятно видеть, что Лохматому нравится городок. Аккуратные, чистые черепичные крыши, игрушечные домики на опрятном снегу; кирпич, дерево и стекло. Заграница, как говорит Коля. К удивлению Лохматого никто в магазинах не делал вид, что не понимает русского, на любой вопрос им отвечали тихо, вежливо, деловито. Неожиданно лишившись предубеждения, Лохматый качнулся в другую сторону и каждому новому продавцу по-свойски всучивал только что подхваченные «ачу» и «прошау».
    – Полиглот! – снова удивил всех Виктор Иванович.
    Потом, растолкав купленное по углам одноглазого лимузина, они ввалились в аккуратный зал столовки. Небритые и одетые, как лесные братья, стали в очередь к раздаче, и изумленный Лохматый вдруг потребовал Деда к ответу:
    – Что ж такое! Почему они могут жить, а мы нет! Посмотри на их отбивные: это ж за ту же цену, что у нас в столовой! Посмотри на порции! Ваши там, из исполкома, видели это? Что ж они у нас так не сделают!
    – Не гунди! – хмуро отозвался Дед, который сам не понимал причин этой резкой разницы в стране, где все республики братья… Ну, сестры.
    Столики были маленькие, но как раз на четырех человек. Однако, когда все расставили, да плюс, достали бутылки из внутренних карманов своих телогреек, оказалось, что тесно: и колени толкались под столом, и локти некуда поставить. Тогда Лохматый с Виктор Иванычем быстро составили два столика, и стало намного удобней. И вот в этот момент случился первый конфликт Лохматого с прибалтийской цивилизацией.
    Опрятная, как всё в Ниде, средних лет уборщица подошла к их столикам и тихо, с непривычной русскому уху вежливостью, которую все приняли за акцент, сказала:
    – У нас так не при-и-инято, извини-ите. Пожа-алуйста, верните столик на место.
    – Да что ты, мать! – вскочил и весело обнял ее за плечи Лохматый. – Мы, как доедим, сразу вернем все на место! Все будет, как положено: по-вашему «герай», а по-нашему – о'кей…
    – У нас так не при-и-инято, пожалуйста, – решительно высвободилась уборщица. – Сделайте, как я прошу.
    – Да сделаем, я же сказал. Ну, тесно нам, мать. Ну, что за проблемы! Кому мы мешаем? Полчаса – и все вернем.
    Лохматый сел к столу и, глотая слюну, разлил водку по стаканам.
    – Сви-и-иньи, – отвернувшись, очень тихо, но все равно слышно, сказала уборщица по-русски. – Как у себя до-о-ома…
    Вытерев губы после водки, жадно кусая горячую отбивную и не глядя на Деда, Лохматый вынес приговор:
    – Всё у вас здесь гнилое. Что климат, что люди. Всё.
    
    Из камина доносилось ровное гудение огня и треск дров, похожий на громкие одиночные выстрелы. Свет празднично прыгал по стоящим в углах зала деревянным идолам, по-прежнему пахло деревом, а после вощения скульптур – еще и скипидаром. Коля включил «Меридиан» и искал какую-нибудь польскую станцию с хорошей музычкой.
    – Слышь, ментяра, – вдруг вспомнил Лохматый, – ты смотри, похабщину свою оставь…
    – Да кончай ты! – отмахнулся Коля. – Во делов, две телки приедут! Че вы понты развели? Девочкам должно быть весело? Ну и будет…
    – Ты смотри, ты меня знаешь, я тебя вместе с твоей одноглазой мусоркой отсюда выкину. Это гости Деда, так что засунь свой свисток в зад и не свисти лишнего.
    – Да чё ты завелся? Кому они нужны, твои телки! Я еще на тебя посмотрю!.. Вот именно, что я тебя знаю.
    – Езжай, давай. Уже обед скоро, они ждут. И форму натяни – твои мусорк'и дергать в дороге не будут.
    – И без формы сойдет. Раскомандовался…
    
    Было уже темно, когда раздались не гудки даже, а вопли одноглазого «Москвича». Снова одинокий луч заплясал между стволов и скользнул по стеклу, ослепив Деда. Дед стоял у окна, уперев руки в подоконник, смотрел в темноту, и казалось, что он всматривается в свое отражение. Зажатым в пальцах чубуком он постукивал по подоконнику. Лохматый улыбался, глядя то на прозрачное отражение Деда, то на эту музыкальную трубку, но головой покачивал неодобрительно.
    – Слышь, ты! Дятел Аркадьевич! Что ты прилип к окну, я же тебе велел колбасу нарубить.
    – Отстань, все я нарезал уже.
    – Но ведь толсто нарезал, а, Дед? Ты и хлеб толсто режешь. Ты же интеллигентный человек, архитектор.
    – Серый, что ты прикопался ко мне, тебе Виктор Иваныча мало? Ты шампанское занес с улицы?
    Но в коридоре уже застучали сапоги Коли, и было слышно, что с ним еще кто-то отряхивает с обуви снег. Коля бубнил, а Дед прислушивался к другим голосам, которые от напряженного ожидания казались ему одинаковыми, и здесь, в этой зимней берлоге, волшебно неуместными. Он улыбнулся и солидно вышел в коридор встречать своих долгожданных гостей.
    
    Застолье получалось великолепным. Конечно, камин, это вещь! Открытый огонь не только притягивает взгляд, он утепляет все цвета, он колышет тени и блики, он потрескивает… Рядом с ним даже холодное лицо эмоционально бедного сотрапезника кажется живым и подвижным. Уже чокнулись в двенадцать, уже перешли к водке, уже жевали мясо, снятое с каминного огня. Сбоку от Люси сидела ее подруга Вика, кругленькая остроносая брюнеточка, которая строго рассматривала сидящих напротив мужиков, а когда кусала горячее мясо, скалилась, остужая его дыханием. В сочетании со строгим взглядом получалось похоже на свирепую комнатную собачку. А сама Люся вела себя так, как будто сто лет знакома с каждым, но о той встрече у Наташи ни она, ни кто другой деликатно не вспоминали. Дед молчал. Главным для него было то, что Люся, весело болтая со всеми, смеясь Лохматовой трепотне, изредка бросала быстрые взгляды в его сторону.
    Коля подсел поближе к Вике и что-то бормотал ей в щеку, но Вика молча жевала и смотрела на Виктор Иваныча.
    Лохматый тем временем обходил зал по кругу и рассказывал.
    – …и мы решили, что делаем эти столбы в виде духов дома. Четыре угла, четыре духа. На головах – балки. А чтобы духи были живыми, мы решили похулиганить, и сделали, вот, им портретные морды. Это – Дед… то есть, Владимир Аркадьевич, это я, это ментовский дух, а это Виктор свет Иванович! Глазки, видите, какие кругленькие, прямо видно, что голубые! А?
    – Так! – вдруг картинно всплеснула руками Люся, – А где же елка? Эх, вы, как же вы без елки-то? Лес ведь кругом!
    – Да, – подхватила неодобрительно Вика. – Скульптуры это хорошо, но что за Новый год без елки?
    И вдруг, молчащий до сих пор Виктор Иваныч, подхватил Вику на руки и благодушно, как папа дочке, сказал:
    – Ладно, тезка, будет тебе елочка. Айда на двор!
    И Вика, к всеобщему удивлению, никак это дело не опротестовала.
    Елка была, конечно. Но живая, празднично торчащая из снега. Она стояла на одной ноге, растянув зеленый подол, как смирненькая первоклассница. Лохматый выбрал ее за «хорошее поведение», а Виктор Иваныч сказал, что правильно выбрал, потому что она с подветренной стороны. Украшали ее «дарами моря», то есть тем, что валялось на берегу. А на берегу валялось – все! Было просто уму непостижимо, чего только не таскает море туда-сюда, пока не выбросит на берег… Вся семья Ивана уже много лет пользовалась этим постоянно пополняющимся складом, и потому у них в доме, в бане и во дворе можно было увидеть яркие заморские предметы, никак не вязавшиеся с полукрестьянским укладом дома-сторожки: пластмассовые ящики и бочки, диковинные бутылки (особенно Иван гордился одной, с запиской на немецком языке), всякие швабры и щетки, целая гора разной обуви, металлические и пластиковые банки, даже канистра с олифой… И это только то, что могло пригодиться в хозяйстве, а ведь на берегу была бескрайняя выставка других, бесполезных вещей!
    Выбрасывало море и еду. Малые и большие консервные банки, вскрывать которые, конечно, никому не приходило в голову. Никому, кроме Лохматого. Когда он в первый раз притащил огромную, чуть вздувшуюся банку, Дед чуть не подрался с ним.
    – Идиот, она же вздулась!
    – Конечно, – успокаивал его Лохматый. – Я вижу. Но это от болтанки, внутри она свежая.
    – Кто она? – кивал головой Дед с выражением «Ну, видели дегенерата?».
    – Печень трески, – терпеливо пояснил Лохматый, а сам ловко воткнув тесак в край крышки, двумя круговыми движениями освободил точно угаданное содержимое.
    За стол он тогда сел один, налил себе стакан водки и устроил представление не для слабонервных, пожирая явную отраву, да еще макая в нее хлеб. Это он стал проделывать каждый день, примерно с неделю, а потом и все остальные, видя, что опасный эксперимент не принес ничего, кроме зависти, молча присоединились к самоотравлению и потихоньку втянулись. Правда, отыскивать жратву на всю ораву было не просто: каждое утро погранцы, патрулируя берег, протыкали штыками все найденные банки. Но Лохматый вставал раньше…
    Елка была опутана яркими, цветными тонкими канатами, украшена пластмассовыми шарами рыболовных буйков, экзотического вида бутылками из-под шампуня, стружками разной замысловатой формы и снегом. А из окна к ней был протянут шнур с лампой и перед тем, как всем вывалится из дому со стаканами и бутылками, Дед незаметно ее включил.
    Снаружи было почему-то, не холодно, хотя морской шум долетал до них вполне отчетливо.
    – Владимир Аркадьевич, давайте с вами выпьем, – тихо прозвучал ее голос рядом с Дедом, и Деду стало жарко.
    – Вдвоем, – добавила она и протянула свой стакан.
    Дед молча чокнулся, молча выпил, сунул трубку в рот и стал обхлопывать себя в поисках зажигалки.
    – Вы все молчите, – сказала она и просунула свою теплую руку под его локоть, – и почти не пьете.
    – Кто-то должен оставаться трезвым, – сказал он, сам не особенно слушая, что говорит. – Все уже опьянели, вон Коля на ногах не держится.
    – Да-да, – вдруг засмеялась она, – даже деревья. Вон, смотрите на ту компанию, они все наклонились в одну сторону. Нет, правда, – все!
    – Ага, это пьяный лес. Он так и называется: пьяный.
    – В каком смысле?
    – Здесь все время ветер дует в одну сторону, и вся эта сосновая рощица так и росла с самого детства: с напором в спину. Вот они и выросли, склоненные…
    – Как бурлаки на Волге! – пьяненько захихикала она. – Тянут свою лямку и дальше своего носа не видят, все в землю смотрят…
    Дед видел, что она немного играет, но и видел, что она порядком опьянела.
    – Вы кто по профессии, тоже врач? – спросил он.
    – Почему, тоже? – спросила она, не сильно скрывая, что провоцирует Деда на расстановку точек над всевозможными «и».
    – Ну, Наташа ведь зубной врач.
    – Наташа это Наташа, а я это я. А я – библиотекарь. Что, не так престижно?
    – Не понял, – нахмурился Дед.
    – Ну, вы – архитектор, даже главный, Наташа – врач, а мы с Викой – только библиотекари. – Она высвободила руку.
    – Прям, как в отделе кадров, – пробурчал Дед. – Вы же с Наташей подруги, что это за табель о рангах?
    – С Наташей мы приятельницы: она мне – зубы, я ей – шмотки. Ну, и советы дельные: она баба хорошая, добрая, но беспомощная. А подруги мы с Викой. Она хоть и не очень везучая в личной жизни, но умница! А начитана – Наташе далеко.
    – А вы?
    – В смысле, – начитана?
    – Нет, в смысле личной жизни?
    – О-о-о, это не тема для знакомства… Да и пьяная я сейчас, наболтаю, бог знает чего, а потом утром разгребай это все!
    
    Коля все пытался повиснуть на Вике, но Виктор Иваныч легко поднял его, как накануне Вику, и отнес в одну из комнат, где тот и уснул, что-то выкрикивая и кому-то грозя. Включили «Меридиан», потанцевали: Виктор Иваныч с Викой, Лохматый – с Люсей. Дед смотрел на них и думал о том, что и в молодости он вот так же сидел, когда все танцевали, потом вдруг еще вспомнил, что терпеть не мог галстуки и только здесь, в исполкоме его приучили к этой удавке. Вспомнил, что та, первая Люся (интересно! – мелькнула мысль, – что значит, «первая»?) тоже не любила танцы, а вот Нина – очень даже любила. И злилась, что его никуда не вытянуть. Он встал, пошел на кухню проверить, как там печка: без нее в «нумерах» та еще холодрыга. Когда вернулся, верхний свет уже был отключен (Иван сам встал и отключил: уже перевалило за два ночи), и зал освещался только огнем из камина. Тогда Дед подбросил еще дров, зажег керосиновую лампу и предложил продолжить веселье завтра, а сейчас дать гостям поспать.
    Виктор Иваныч проявил неожиданную активность, оттащил к стене столы, расставил раскладушки, даже принялся стелить. Но совсем уже пьяненькая Люся велела ему оставить белье в покое и не лезть в ее интим посторонними руками. Вика смотрела на Виктор Иваныча, насмешливо улыбаясь, и манерно курила какую-то длинную коричневую сигарету.
    Ночное прощание состоялось, мужчины удалились в свои покои, а дамы, переодевшись в предусмотрительно захваченные спортивные трико, улеглись на скрипящие раскладушки. Прошло с полчаса, и установилась плотная тишина, ватная тишина леса, обернувшая собой и обострившая все звуки, что еще недавно были незаметным фоном праздничного гомона. И шум моря, и шуршание огня, и какое-то капанье… И легкий-легкий скрип раскладушек от того, что с них одна за другой по ночному призрачно вспорхнули женские фигурки и двумя колышущимися тенями скользнули из теплого зала в промерзшие комнаты: Вика – к Виктор Иванычу, Люся… – к Лохматому.
    
    Частенько, после рабочего дня, запершись в кабинете, Дед и Лохматый распивали бутылочку, купленную накануне в исполкомовском буфете. В буфете, всё прекрасно понимая, заворачивали в один пакет и водку, и минералку, и кое-что из закуси. Лохматый любил прихватывать какую-нибудь еду из дому: горячую яичницу, обложенную ломтями хлеба, или котлеты… Специально забегал перед этим домой. Деду было все по барабану, килька в томате и колбаса – что еще надо к холостяцкой водке? Но Лохматый охотничьим чутьем знал, что надо вытягивать Деда из этого болота, что нельзя оставлять его наедине с колбасой и килькой.
    Однажды, придя как обычно в конце рабочего дня, он притащил что-то большущее, завернутое в замасленную газету.
    – Ну, Дед, спорю – этого ты не ел никогда!
    – А чего у тебя башка перевязана? – встревожился Дед.
    – А, ладно. Слушай, ты сырую рыбу ел когда-нибудь?
    – Что я, кот?
    – Одно другое не исключает. Ел или нет?
    – Ну, нет.
    – Смотри, это называется сиг! Считай, – лосось. Я его сам выловил, сам обработал и сам принес. Не боись, не боись! Я такое уже тыщу раз делал, я умею. Я же охотник-промысловик. Я и по-корейски могу приготовить, и как националы делают, знаю. Короче, к водке – во!
    Деда воротило от этой рыбины, но трогала простодушная забота Лохматого, и он пересилил себя, попробовал. И не пожалел. Все пошло, как по маслу. Дед размяк, фокусничал со своим «диаметром», быстро и приятно хмелел и умиленно смотрел на Лохматого.
    – Что у тебя с головой? – спросил он, глядя на забинтованную, а потому непривычно приглаженную голову Лохматого.
    – Гнилой здесь у вас народишко. Климат гнилой и люди гнилые, – махнул рукой Лохматый и рассказал, как всегда неправдоподобную, историю о том, как вчера, во время производственной пьянки в складской комнатухе без окон, вдруг погас свет, и кто-то из собутыльников трахнул его по башке напильником. Когда свет снова зажегся, лицо Лохматого уже было в крови. Все, мол, заахали, что да кто… А он, мол, знает кто и знает за что. Вернее, из-за чего. Он, мол, без году неделя в ювелирке, но он книжки по ювелирке читает, а они, мол, простые тупые монтажники, а не ювелиры. Он, мол, показал им фокус, как приварить лезвие к лезвию без флюса, а они и отпали. А это простой фокус из книжки… А вообще, дело, конечно, не в фокусе, а в том, что он художник, а они простые монтажники, и эта сука Миколайтис, который до Лохматого там был самый крутой, просто, тварь, позавидовал, и теперь…
    – Ты хочешь сказать, что это Йонас тебя? Что-то странно…
    – Да, ладно. Ничего там странного. Он ведь еще и стукач, он постукивает, на всех, кто янтарем торгует. Ему же за это поблажка! Ментовка, или КГБ, мне до фонаря, кто, знают, что он с золотишком работает. Но за то, что стучит, закрывают на это глаза. Суки гэбэшные!...
    – Не болтай! – нахмурился Дед.
    – Ладно, ладно, Бабай, наливай дальше. Ты мне лучше вот что скажи, ты бобылем долго жить намерен?
    – Ой, Сережа, давай лучше про Миколайтиса…
    – Да нет, ты мне скажи, вот ты был женат аж два раза. Да? И оба раза – мимо. Ты что, людей совсем не видишь, кто – что? Что ты сразу в ЗАГС несешься? У тебя вообще, женщины были?
    – Да были, конечно.
    – Ты меня извини, сколько?
    – Да чего извинять, две.
    – Всего две?
    – Ну, сам ведь сказал, я был женат аж два раза.
    – Ах, вот так вот!.. Ну, Дед, умеешь ты удивить… Но ты же… уже старый хрыч, тебе уже сорок пять, ну пора уже чему-то научиться! Что ж ты на одни и те же грабли…
    – Серый, давай лучше про Миколайтиса.
    Они выпили еще, а потом еще бутылку, которую принес Лохматый… Потом Лохматый снова обиделся на Йонаса и на КГБ с ментовкой. В кабинете было плотно накурено, пахло перегаром, и Дед предложил выйти и полирнуть это все пивком. Сидя в пивбаре, они продолжили уже совсем пьяную болтовню, во время которой Лохматый сказал, что вообще, вся эта большевистская сволота ему жизнь поломала и сейчас ломает. И Деду, мол, поломала, только он, Дед, любит быть рабом. И сидит в этом горкоме-исполкоме, и не противно ему со всем этим гамном общаться…
    Дед вдруг сказал медленно и трезво, как в кино о чекистах:
    – И все-таки, не наш ты человек. Где-то все-таки лежит автомат, из которого я тебя, антисоветчика, шлепну… – и заснул прямо за столом пивбара.
    
    – О, привет, – шепотом изумился Лохматый, когда Люся нырнула к нему под одеяло. – Давненько не виделись.
    Было почти светло: луна и снег освещали комнату.
    – О-о-й, холодно, – застучала зубами она и быстро по-обезьяньи прижалась.
    – Так в зале же теплее, – зашептал Лохматый, здесь совсем закоченеешь.
    – Вдвоем не закоченеем. Или ты, может, против?
    – Против чего, Люсичка? По-моему, ты просто дверь перепутала.
    – Перепутала – не перепутала, теперь уже поздно разбираться. Я уже здесь. Обними-ка меня, а то, правда, холодно.
    – Поздно, это когда тебя вперед ногами понесут, – назидательно прошептал Лохматый, – а пока жив, ошибку всегда можно исправить.
    – Что тебя не устраивает? – зашипела Люся, приподнявшись на локте, но все еще не отодвинувшись. – Хочешь, чтобы я ушла?
    Свет из окна падал прямо на нее, и Лохматый видел ее близкое лицо, как в детстве, будто сквозь осколок синей бутылки. Зрачки, губы, волосы, даже блеснувшие зубы – все было мертвенно голубоватым.
    – Да, ушла. А лучше, – перешла. Он тебя весь день ждал и трясся как гимназистка. И когда только успел так втюриться, я и не заметил.
    Люся опять потеплела, опять тесней прижалась к Лохматому и, проведя по нему рукой, убедилась, что не так он и равнодушен к происходящему.
    – Ты хочешь, чтобы я ушла к нему? – зашептала она ему в самое ухо. – Ты не пожалеешь? Я, например, пожалею…
    – Я не о тебе думаю, а о нем. Он уже почти два года не трахался…
    – Прекрати, я тебе не шлюха!
    – Да не шлюха, не шлюха… Говорю, он в тебя влюбился. Иди к нему, дай деду расслабиться.
    – Что, правда влюбился? Не врешь? А я ехала и думала, что бестолку, что он на меня и не посмотрит… Все-таки Главный Архитектор Города! Ну что, пойти, что ли?..
    – Ну, да. Будто я не понял, зачем ты вообще сюда заявилась?
    – А что, думаешь, у меня есть шанс?
    – Ты не торгуйся, ты к нему перелезай. Там сами решите, какие у вас шансы.
    – Слушай, а он, наверное, храпит…
    – К старости все люди начинают храпеть. Чтобы близкие не прислушивались по ночам, а сразу слышали – жив.
    – Типун тебе на язык. Правда, пойду лучше к нему. А то с тобой еще холоднее, чем без тебя. Ты холоден, как Балтийское море…
    – Давай, давай. Эти песни для него прибереги. И по-умному с ним, он тебе не мальчик…
    
    Какое яркое, солнечное утро пришло со стороны Залива. Лохматый, выскочивший по нужде, забыл о цели своего выхода. Снег отражал небо, и на снежной голубой поверхности лежали синие полупрозрачные тени. Оранжевые стволы сосен рядом с этой двойной синевой были оранжевы вдвойне. Что объединяло все – неправдоподобная, слайдовая яркость. Лохматый стал пальцами строить рамки, внутри которых фрагменты этого утра и вправду выглядели, как слайды на пленке «Орфо». Он любовался, забыв, что это гнилая, нелюбимая Прибалтика, что следует бурчать и выказывать неудовольствие. Он улыбался, щурился и прикладывал к глазу полусжатый кулак.
    Вылезший вслед за ним Виктор Иваныч сонно смотрел на эти телодвижения.
    – Ты чего затеял? – спросил он тоном врача-психиатра.
    – Да вот, – улыбнулся ему в ответ Лохматый, – пописать вышел.
    – А-а, – понимающе кивнул Виктор Иваныч и стал рядом с ним.
    Потом они глядели, как две дымящиеся струи выжигают в снегу черные с желтыми краями отверстия, а встряхиваясь и застегивая штаны, оба блаженно задрали лица к низкому солнышку, как идолы на острове Пасхи.
    – Ну, как? – спросил, безмятежно улыбаясь, Виктор Иваныч. – Нормально было?
    Лохматый хмыкнул.
    – А мне она знаешь, что сказала? «Я когда-нибудь умру под тобой». Значит, и дальше хочет встречаться!..
    Лохматый погладил Виктор Иваныча по его спутанным пшеничным волосам и сказал ласково:
    – Советский ты Союз! И больше ты никто! Пошли домой, девочки тоже писать хотят.
    Когда дамы, умытые и бодренькие, уселись за стол, солнце уже вовсю хозяйничало в каминном зале. Стоящие по углам идолы потеряли всю свою таинственность и лаково лоснились, будто щурились от ярких лучей из окна. В воздухе, в луче, по-летнему переливалась пыль, Дед уютно звякал посудой, Лохматый собирал вчерашние окурки и другой мусор, Виктор Иваныч закладывал в камин дрова – начинался ленивый, яркий и беззаботный первый день нового года. И потому уж очень неуместным в этой атмосфере показался всем приглушенный стенами, но от этого не менее отвратный, профессиональный милицейский мат. Опухший, с бессмысленными красными глазами, шаркая сапогами, в зал медленно вошел старший сержант Коля. Он тяжело сопел и брезгливо рассматривал присутствующих.
    – У вас выпить осталось? – спросил он, клацая зубами.
    – Доброе утро, – сказал Лохматый. – Только для тебя алкаша и хранил.
    Он извлек из какого-то угла прозрачную поллитровку, и лихо размахнувшись, поставил ее в центр стола.
    – Ври – не завирайся, пей – не похмеляйся! – продекламировал он и первым из мужиков сел за стол.
    Все сочувствовали Колиному состоянию и о нем позаботились прежде всего. Когда он вернулся на этот свет и снова обрел морду лукавого и наглого сатира, тосты, бульканье и звяканье уже набрали свою крейсерскую скорость. Коля вновь принялся хохмить, лезть с несмешными анекдотами, но его наметанный милицейский взгляд уже отметил сменившуюся расстановку сил и взаимоотношений. Он еще не все раскусил, но лучики из прищуренных глаз Вики, направленные в сторону барски самодовольного Виктор Иваныча, он усек. Ее египетские глаза ему еще вчера приглянулись, и кой-какие смутные планы у него на сей счет стали складываться, но бессонная ночь на дежурстве, потом гонка с Косы в Калининград и обратно, сведенный голодом желудок сделали выпивку буквально сногсшибательной. Смущение сменилось досадой. Похоже, что он что-то прозевал. Шуточки его стали еще дурей и еще однозначней.
    – Владимир Аркадьевич, – с дружелюбной улыбкой начал он, – не замерзли ночью-то? Я все думаю, вот стану лысым, чем я ночью башку укрывать буду.
    – А бородой! – подхватил Лохматый. – Я буду – бородой. Отпущу себе, как у нашего дедушки, – на двоих хватит.
    Дед не слышал. Он ласково смотрел на Люсю, и его восхищало, как она по-детски сохраняет конспирацию, как одинаково дарит всем внимание, чтобы никто не заподозрил, что случилось этой чудесной, синей, бессонной ночью. Он весь пропитался запахом ее духов, а губы продолжали ощущать ее губы. Его душа, его нервы расслабленно отдыхали, а тело продолжало ощущать, длило ночное возбуждение, несмотря на бессонную усталость. Как будто он и его детородный орган жили каждый своими проблемами: сам Дед устал и блаженствовал, а он, орган, готов был продолжать начатое дело с прежним, пардон, подъемом.
    – Это, смотря, кто вторая, – покачал головой Коля. – Если, например, такая как Люся, может, и не хватит. А если такая махонькая, как Викочка, так ее и чем другим накрыть можно...
    – Может, ты заткнешься уже? – резко отозвалась Вика. – Тоже мне, цицерончик. Не тебе с твоим росточком выступать. Накроет он!
    – Ой-ой-ой! Росточком ей не вышел! – совсем обозлился Коля. – Да тебе, небось, и Виктор Иваныча не хватит! Так и он проходными дворами не ходит, правда, Вить?
    Виктор Иваныч переводил взгляд с одного на другого, и этот взгляд явно говорил: «А чего?..»
    – Ладно-ладно, – перебил Лохматый. – Разлили, выпили, хватит базарить. Дедушка, ты нам тост скажешь? Если нет, я скажу. Значит так, пусть этот год принесет каждому то, чего ему не хватает…
    – «… чего у него нет» – пропела Люся и посмотрела Деду прямо в глаза.
    – Тогда это тост за его мозги, – показала Вика на Колю. И добавила, хихикнув: – И за размеры…
    – Лохматый, заткни пасть этой лярве, а то я сам заткну. Я их с пятака под Девяткой знаешь, сколько каждый вечер пачками отвожу?
    – Коля, замолкни, а, – нахмурился Лохматый.
    – Да пошел ты! Я что, нанялся вам блядей возить! А ты пошла на хер отсюдова! – резко обернулся он к Вике. – Расселась здесь, как у себя дома! Покувыркалась – и вали отсюдова. Что ты зеньки свои жидовские вылупила, тебе говорят! Я тебя, курву, назад не повезу…
    Лохматый поднимался из-за стола. Под оторопелое молчание Деда и Виктор Иваныча. Обогнув стол, он приблизился к совсем опупевшему Коле. Вика напряженно смотрела, как он медленно, за шиворот вытаскивал Колю из-за стола, но ничего не поняла, а увидела только мелькнувшую руку Лохматого.
    Коля даже не отлетел. Он просто рухнул под ноги. Еще секунда, и сапог Лохматого приложился бы к Колиной печенке, но Дед уже успел подскочить и оттащить взлохмаченного Дон Кихота к стене. Усы и борода Дон Кихота воинственно и несимметрично торчали в три разные стороны.
    Когда Коля поднялся, глаз уже вздулся и заплыл. Коля стоял против Лохматого, прижав к глазу руку, и пыхтел, набирая обороты. Но тут вышел из-за стола Виктор Иваныч.
    – Ты, это… Вали-ка отсюда сам. Здесь тебя уже все узнали. Давай сам, без моей помощи.
    – Ну вот, – улыбнулся Лохматый Деду. – Я же говорил тебе, что ты его узнаешь. А ты не поверил, что он одноглазый.
    – Ну, гляди, козел, – сказал в дверях старший сержант. – Ты еще попомнишь, я тебя прихвачу еще…
    Вика молчала, курила и заметно тряслась. Виктор Иваныч подошел к ней, погладил по голове, но она отшвырнула его руку.
    – Вы все не мужики! – подавилась она дымом. – Здесь только один мужчина – Сергей!. Не хочу вас всех видеть. Сидели и молча слушали! Люся, ты как знаешь, я еду домой. Сережа, проводи меня до автобуса.
    Люся встала, не таясь, подошла к Деду, чмокнула его в щеку и шепнула:
    – Вернешься в Калининград, позвони. Я буду считать дни. Спасибо за чудесную ночь. С Новым годом тебя.
    Потом тоже пошла собираться, а Дед запалил свою трубку и глубоко, как от сигареты, затянулся. Первый раз за это утро: вкус, остававшийся с ночи на губах, был важнее дыма.
    
    Когда Лохматый вернулся, Дед сидел возле их новогодней елки на бревне, из которого перед Новым годом уже начали рубить фигуру Привратника. На стуле перед ним стояла недопитая утром бутылка, стакан и… открытая банка кильки. Увидев Лохматого, Дед сдвинул стул в его сторону, как бы приглашая присоединиться. Лохматый сел рядом, налил себе, чокнулся с бутылкой.
    – Где ты его взял? – спросил Дед, имея, конечно, в виду Колю-милиционера.
    – Да какая разница, – отмахнулся Лохматый. – Пришел, ушел… Ну его в баню! Ты мне лучше скажи, ты чего такой новогодний? Приснилось что-нибудь, а? Дедушка-мороз, борода лопатой…
    Лохматый навалился на Деда, обняв его свободной от стакана рукой.
    – Снегурочка приснилась, а?
    – Кончай, Серый, – отстранился Дед. – Ты еще начни, как твой мент…
    – А где Виктор Иваныч? – оглянулся на дом Лохматый.
    – Да дрыхнет опять. Где его оставишь, там и спит… Вот молодец мужик – все по барабану!
    – Советский Союз! – гордо сказал Лохматый. – Слушай, дедушка… Я тебе чего сказать хотел… Ты у меня мальчик чувствительный, влюбчивый и благородный. Хочу тебя предупредить: я на приезд Люськи согласился только, чтобы ты пар выпустил. Баба на корабле – скандала не миновать, сам видел. Но ты смотри, морда гименейская, не вздумай по привычке в ЗАГС нестись! Я тебе сразу говорю, Люська не Наташа, она для ЗАГСА не годится. Она тебя скушает вместе с очками и твоей вонючей трубкой. Ты для нее не мужик, ты для нее ГЛАВНЫЙ АРХИТЕКТОР…
    – Ну что, врезать тебе, как ты Коле?
    – Ты, Дед, не выступай. Ты послушай, чего тебе умные люди говорят. У тебя, конечно, лысина большая, но мозгов в ней немного… Ты, вон, налей себе и послушай молодого дурака – я ведь тебя люблю больше, чем ты меня.
    Дед сидел, закрыв глаза, подставив солнцу лицо. Тени в его рубленных глубоких складках напоминали тени на ликах стоящих рядом скульптур, и кожа поблескивала, как вощеное дерево. Казалось, что он уже не слышит, что сморился после бессонной ночи и полбутылки. Очки он держал в руке, и его осиротевшее без очков лицо просто совпадало с деревянным портретом идола в зале.
    – Ты вообще должен с этим погодить. Трахайся, ходи с ней в кино, в кабак. Поезжай с ней летом в Крым… Поженихайся немного. У тебя ведь есть уже опыт, ты же уже все должен понимать. Ей срочно замуж надо! И не за тебя, а за твою должность. Она же ни сном, ни духом не ведает, какой ты умный, но тупой. Она же думает, что ты богатый мужик со связями и властью. Она видит, как ты поплыл, подпустит еще дымка, и ты опять, как миленький, и сына ее усыновишь, и в хате своей тесной пропишешь… Ты говорил ей, какая у тебя квартира? Вот ей будет сюрприз! Чего ты лыбишься?
    – Видишь вон ту пьяную рощу? – спросил дед, снова напяливая очки. Ну, сосны пьяные.
    – Ну, – не понял Лохматый.
    – Вот все вы, как эти деревья. Вас всю жизнь что-то гнуло, ломало и вы – права Люська! – тянете лямку и дальше своего убогонького опыта не видите. Вы же, как они, только под ноги смотрите… Бурлаки на Волге…
    – Да кто, вы-то? – растерялся Лохматый.
    – Да вот вся ваша рощица: и ты, и мой Старый, так называемый, друг, и Коля твой, и Виктор Иванович… Думаешь, я не знаю, что Витька с Викой переспал?
    – Ну, а тебе что?
    – Да вот то.
    – Да что ты из себя иисусика строишь! Тебе мало Нины? Это тот же вариант: кошка на охоте. Я знаю этот тип, Дед, послушайся меня – повремени. Тебе кажется, что ты честный человек, что ты знаешь людей. Что тебе противны мы, шустрые практичные человечки… – Лохматый заметно опьянел и пустился в хмельную патетику. – Но ты же сам перед собой играешь спектакль! Ты попадаешься каждый раз потому, что на самом деле правда тебя не интересует. Ты не хочешь знать, в чем их настоящие проблемы, что им на самом деле нужно. Ты себе кажешься идальгом благородным, а на самом деле никого из них ты не осчастливил. И Люську не осчастливишь. Она также свалит с кем-нибудь побогаче или, в крайнем случае, помоложе. А у тебя опять вся лысина будет в рогах. Погуляй просто с Люськой подольше – ты сам все увидишь… Тебе сейчас неприятно меня слушать, но зато потом не скажешь, что я молчал…
    – Давай все же лучше помолчим сегодня. Нам еще неделю ишачить, а мы сейчас поругаемся… Скажи лучше, что сам глаз на нее положил, а она в твои шаблоны не втискивается. Я с ней мно-ого о чем сегодня поговорил… Что ты понимаешь? Человек, с такой судьбой как она, в твою философию не помещается. Так что, помолчим сегодня. Хочешь, наливай еще, а я пойду пройдусь…
    И он покачиваясь, стал спускаться к морю, оставляя в стороне неправильные, недалекие, пьяные вдробадан сосны.
    
    Работу они закончили в срок. Была грандиозная пьянка, потом море всяких дурацких проблем с оплатой, с ОБХСС, с председателем исполкома. Но все кончилось благополучно, то есть, снова грандиозной пьянкой. Сразу после окончания этих перипетий, Люся и Дед расписались. Дед, правда, Люсиного сына усыновлять не стал, но тот быстро и охотно стал называть Деда папой (что, если знать Деда, тянуло на полноценные алименты). Милиционер Коля устроил так, что Лохматого поймали с карьерным янтарем (слава богу, не с серебром), и попили столько крови, что когда, убедившись в его невиновности, отпустили, Лохматый, заявил жене, что все в этой клятой Прибалтике гнилое, и уехал в свой любимый Красноярский край.
    Люся долго не могла поверить, что это и есть жизнь главного архитектора города – ни квартиры, ни дачи, ни денег, ни перспектив, а когда через годик с хвостиком поверила, – уехала в Калининград, к маме, даже и записки никакой не оставив. Видя, как заметался Дед, сотрудницы из планового отдела исполкома (ни одного мужика в отделе) открыли ему глаза на все ее романы в городке. Дед денька два попил, но, оказалось, эту потерю он перенес гораздо легче. Председателя исполкома сняли, а тот, что пришел на его место, психоанализом не занимался. Его устраивало, что Дед ежедневно на работе и дело свое делает…
    И тут, по прошествии двух лет, снова объявился Лохматый.
    
    Они сидели у камина, против большого окна. Шел бесконечный классический прибалтийский дождь, и мытый-перемытый пейзаж за стеклом пузырился и колыхался в такт стекающей по стеклу воде.
    Лохматый заявился в конце лета, и, обнявшись и похлопав друг дружку по плечам, они прямо в кабинете Деда решили, что надо навестить «Заимку». Снова между ними стояла бутылка, на газетке лежала вареная картошка, лучок, огурцы, а в сковородке шипело и стреляло сало. (Горячая яичница на сале, лучший противовес водке). В общем, все, как надо. Дед и Лохматый уже немного прикосели, но держались солидно.
    – Колю я больше не видел, – рассказывал Дед.
    – А, погнали его с ментовки. Он же дуролом и алкаш. Застукали пьяным в задницу, когда он был за рулем своей одноглазки. В машине полно баб, а он, хоть лыка не вяжет, а наговорить всякой фигни успел. Ну, его и поперли. Сначала права отобрали, а потом и поперли.
    – А ты откуда знаешь?
    – Да ребята рассказали… А что с Виктор Иванычем? Вот кого я сто лет не видал.
    – А Виктор Иваныч молодец. Он тогда сразу после ОБХССовских разборок, взял заказ на резьбу наличников и полотенец для окон леспромхозовских избушек. Сказал им, что это он резал идолов. – Дед улыбался и разглядывал Лохматого. – Ты-то как? Что там поделывал? И как ты уехал, а Ольгу Николаевну здесь бросил?
    – А, Володя, все на свете так устроено, что однозначно не ответишь. Опять работал шкипером, золотишко мыл … Ювелирку, на фиг, совсем, наверное, забыл. А Оля… Я не говорил тебе… С Олей мы ведь еще тогда, перед Косой решили разойтись. Я ведь потому и дернул сюда, чтобы пожить месячишко не дома. Не разошлись, конечно, но я решил снова пожить на Енисее, а она здесь пусть сама разбирается, чего хочет…
    – Да? – удивился до крайности Дед. – А я был уверен, что из-за янтаря..
    – Это тоже, конечно… Но это не главное.
    – Ну, и что теперь?
    – Ну, прислала письмо, приезжай, мол. Посмотрим… А про тебя с Люськой я наслышан. Видишься с ней?
    – Не-а. Только Валька, сын ее приезжает. С собакой поиграть, с друзьями со двора повидаться…
    Лохматый слушал и смотрел в окно, он, вроде, уехал мыслями куда-то, потом вдруг навел резкость на забытую уже пьяную рощицу.
    – Вот ты мне все тут о соснах трындел, а тебе, старому дураку, надо бы о граблях тогда подумать. Я все понять пытался, когда тебя вспоминал: вот сидели тогда две молодые бабы – Наташа и Люся. Ну, почему ты Наташку тогда забраковал? Что тебе не подошло? Ведь милая, застенчивая, непрактичная… Как раз тот набор, которому ты свои сопливые гимны пел. Нет, выбрал! И ведь, главное, – не в первый раз! Ты сам-то хоть разобрался?
    – Не знаю, – улыбнулся Дед. – Полноватая она была.
    Оба рассмеялись.
    – Прав ты был, наверное, тогда, Серега. Не про Люсю, а про меня… Это ведь знаешь, как посмотреть: выпуклый кубик или вогнутый. Я вот вас с пьяными соснами сравнивал… Может, к вам они никакого отношения не имеют? С чего это я решил, что они мордами вниз наклонились? Может, наоборот? Может это они, как идолы эти, на острове Пасхи: откинулись и на облака смотрят?
    
    
    
    054-775283
    r-grg@zahav.net.il
    
    Ha Rav Hertsog str. 15/6
    Petah-Tiqwa, 49270
    ISRAEL