Когда друзья и знакомые напутствовали меня перед отъездом в Израиль, загружали письмами, приветами и просьбами, один из них, одноклассник Изя Файнблут, просил разыскать родственников другого нашего одноклассника и друга, который уехал давным-давно и, по словам Изи, погиб в одну из многочисленных войн. То ли Судного дня, то ли в Ливане… Почти десять лет я разыскивал его следы в Израиле, но тщетно: такого человека и вправду в Израиле уже не было. Удивительное стечение обстоятельств свело меня с другим человеком, Исраэлем Эльдадом, в которого, как оказалось, превратился мой школьный друг. И хоть сквозь новое имя, кипу и бороду я с трудом, но все же смог разглядеть того, доизральского, этот, израильский, стал и в самом деле другим человеком. Каждый раз при встрече или телефонном трепе я пытаюсь видеть одновременно и того, и другого, и иногда мне это удается. Эффект усиливается, когда мы вспоминаем одноклассников, нашу улицу, наш район…
- Я журналюга! - любит повторять Исраэль затертое до пошлости словцо, которое когда-то, вероятно, звучало выразительно. Мог бы, конечно, придумать что-нибудь новенькое, но в главном он, как видно, прав. Язык журналиста специфичен: журналист обязан втиснуть острую, иногда сложную информацию в конструкцию, состоящую из известных публике, опробованных и сходу понимаемых клише. Эти клише могут быть составлены довольно изобретательно, остроумно, афористично и с легкостью достигать главной цели: поставить читателя в известность и вызвать, по возможности, его социальную активность. Журналист пользуется формулами, в которые предшественниками постепенно были заложены смыслы и понятия в их устойчивых взаимодействиях. У программистов это называется языком высокого уровня (далеко не всегда речь идет об уровне художественном). С одной стороны это весьма удобно (произнес что-либо вроде "эту мысль президент озвучил на брифинге для журналистов", и уже не имеет значения, что это тавтология плюс смысловой беспредел - это клише, вмещающее в себя целый ряд понятий, и - знакомое, доступное читателю), с другой - это уплощает, закрепощает речь. Причем, не только журналистов, но и их читателей, попугайски перенимающих этот якобы язык.
Живущий уже тридцать лет в Израиле журналист, влюбленный по его словам в иврит и ненавидящий, по его словам, все СССР-ское (и, боюсь, все русское), пишет все же по-русски. Так сложилось, что Исраэль вдруг оглянулся, вгляделся, вслушался - и разглядел позади себя не только "длинный счет к России, к русскому народу и к русской интеллигенции", но мостовые и дворы, голоса и лица, имена и судьбы. Все это было в нем, но какая-то жесткая установка, какая-то очень знакомая "партийная" ориентированность фильтровала память. С большим риском ошибиться предположу, что свою роль сыграла, кроме прочего, еще и так лелеемая Исраэлем "журналюжность".
"Дети Молдаванки" начинался, как попытка обосновать рассуждение Исраэля о том, что рожденный в замкнутом пространстве и замкнутом коллективе человек имеет камерное мышление. Конфликты цивилизаций трогают его значительно меньше, чем столкновения отдельных человеческих (и нечеловеческих) характеров, чем старая замазка в окнах и трещины на асфальте. Он, который родом из замкнутого пространства, внимательно разглядывает и запоминает детали, а глобальный мир над его головой совершает над собой всяческие глобальные изменения. Засев за рассказ, Исраэль обратился к элементам этого замкнутого пространства и законам проживания в нем - и сразу же увлекся самим материалом, забыв "глобальную" задачу. Двор - "неглубокий колодец". Голубятня, крыши, дерево… "Массивные деревянные ворота", за которые дети выходили очень неохотно. Теннисный стол, деревянные галереи.
"Агорафобия была характерным качеством детей молдаванских дворов. Мы росли в замкнутом мире и боялись открытых пространств, чреватых для нас опасностью и неприятными сюрпризами". Все опасности свелись в повествовании Исраэля к Валерке-Бугаю и к жлобам с параллельной улицы. Но журналист Эльдад не мог обойтись без параллелей и обобщений. Чтобы обострить комплексы и страхи перед гипотетическими опасностями, он приводит и выстраивает вокруг своего двора крестоносцев и добросердечного венецианского дожа с его районным Гетто, ибо как же еще объяснить, как не генами и веками неохоту маленького Изи выходить за деревянные ворота. Тем более, что, оказывается, ни гены, ни дож, ни даже крестоносцы (а тем более, городские сумасшедшие и районные хулиганы) в реальной жизни никоим образом нашего героя во дворе не удержали.
"Очевидно, я был авантюристом от рождения. Двор не мог долго удерживать меня потому, что глаз требовал новых картин, а душа - новых впечатлений". Какие ж гены устоят против такого! Маленький генный узник Молдаванского гетто отважно и без зазрения совести мотался по огромному городу, его заносило и за город, и боялся он не Вальку-Бугая, а родную мамашу, которая могла бы всыпать этому двороседу по первое число. Вот неплохая иллюстрация боязни открытых пространств: "Для восьмилетнего пацана, сорокаминутная поездка в Аркадию была кругосветным путешествием. Насмотревшись на морской простор и всласть накупавшись, я вернулся домой. Моего отсутствия никто не заметил. У меня хватило ума никому об этом не рассказывать, но аркадийский анабазис имел далеко идущие последствия. Осмелев, я совершил пешие экспедиции в парк Ильича, в Дюковский сад, на территории которого размещалась выставка достижений народного хозяйства и в, пользующееся дурной славой, предместье Бугаевка. Посетил Кривую балку, забирался на Чумку, ездил на электричке в Кишинев, а потом взял... и уехал в Израиль".
Рассказ ли это - "Дети Молдаванки"? Иногда кажется, что все терминологические проблемы давным-давно решены. Но всякий раз обнаруживаешь, что жанры затекают один в другой, как в акварели, когда пишешь по сырому. Тем не менее, считаю, что главным признаком художественной литературы, в отличии от журналистики, является образ. Если я читаю фразу и обнаруживаю значительно больше, чем эта фраза формально содержит (помимо моей воли возникают пространство, свет, настроение, цвета и детали… предыстория и еще много всего, что делает жизнь живой), я понимаю, чувствую - это литература. Журналистике это не нужно, это даже вредно, наверное, ибо совсем иные задачи она решает, ей противопоказана многозначность и отсутствие четких контуров. Даже очень точное и правдивое описание героев и их конфликтов мертво для меня, если я не увидел взаимодействия характеров через опосредованные и точные признаки. Солнце лучше изображать с помощью теней, - учил меня мой преподаватель живописи.
"Большая плотность населения и обилие характеров и темпераментов в одесских дворах могли, на всю творческую жизнь, обеспечить драматическим материалом Софокла, Эсхила с Эврипидом, да и Шекспиру еще перепали бы тройка-другая душераздирающих, слезокачательных сюжетов". Так пишет Исраэль и приводит для примера несколько историй, самая драматичная из которых - о местных Монтекки и Капулетти. Я уверен, что сама по себе эта история найдет немедленный отзыв в душах тех, для кого смерть "израильской дочери" гораздо значительней, чем молдавской, например. Но передо мной текст, в котором так подробно рассказывается об органической смеси разных национальностей, а саму эту смесь автор, по-журналистски не боясь семантических курьезов, небрежно называет "популяцией", что я сразу подозреваю: либо никакой популяции, а высокомерное деление людей на своих и чужих по ритуалам и строению черепа, либо автора пленила патетика сама по себе и возможность перейти от ернической интонации к высокопарному трагедийному апофеозу: "А идише тохтер от гешторбн". А дальше, как в рассказах булгаковского Шервинского: "…и прослезился".
Я подчеркиваю, что обсуждаю не позицию самого автора, не само по себе деление людей на своих и чужих - я говорю о ТЕКСТЕ, где меня интересует прежде всего не что, а как.
Друг моего детства демонстрирует отличную память и отличную наблюдательность. Мне, упоминаемому в повествовании участнику и свидетелю, все кажется очень точным, очень узнаваемым, как на фотографии. На двухмерной, черно-белой, немой фотографии из старого альбома, где вдруг узнаются напрочь забытые детали, где что-то резко, что-то нет, где всё - и люди, и фон - замерло навсегда… А когда хлопнет форточка, запах папиросного дыма заберется с улицы в комнату, когда звякнет трамвай и пол слегка задрожит - все это всплывет не от чтения, а от участия. В тексте все это не стоит за фразами. Нет ни живой речи, ни живых характеров, ни живых деталей.
А теория Исраэля о камерности взгляда детей Молдаванки (как и боязни открытых пространств) опровергается им самим, и я не уверен, что сделано это сознательно, вроде того, как сделал это Пушкин с "цезурой на второй стопе" в Домике в Коломне.
Тем не менее. В качестве очерка, причем очерка именно журналистского, "Дети Молдаванки" показались мне вещью стоящей. Недожатой, может быть, недоредоктированной, но меня она равнодушным не оставила. Главное, что порадовало меня в этой вещи, что Исраэль вышел за пределы только еврейской темы, что перестал разглядывать еврейскую замазку и трещины в асфальте и признал, что двор (то есть, пристальная настроенность на одну тему) не может долго удерживать, потому, что "глаз требует новых картин, а душа - новых впечатлений".
Но дружба дружбой, а текст текстом. Есть еще один признак журналистики, о котором я сказал уже вскользь, это вольное обращение с нормами языка, семантическая неопрятность, стилевые безобразия (и ладно бы происходило это от сознательного выбора стиля, а ведь в большинстве случаев это от того, что грамотный вариант просто не известен журналисту. Отклонения основаны не на выборе, а на невежестве). Не избежал этого и друг моего одесского детства журналюга Исраэль Эльдад. Обратимся снова к цитированным фрагментам.
- "неглубокий колодец (если смотреть сверху)".
А если смотреть снизу? Или сбоку? Тогда глубокий?
- "Плоды железняка использовались в качестве амуниции в бесконечных войнах с соседними дворами".
Я знаю, что среди моих товарищей по Клубу бытует мнение, что словари нам не указ, что мы и есть творцы слов, а словари должны поспевать за нами. Боюсь, не поспеют.
АМУНИЦИЯ
амуниция (польск. amunicja, от лат. munitio - укрепление, снаряжение), предметы (ремни, сумки и др.), облегчающие военнослужащим ношение оружия, боеприпасов; в Вооруженных силах Российской Федерации называются военным снаряжением...
АМУНИЦИЯ
АМУНИЦИЯ ж. 1устар. Снаряжение воина (за исключением оружия и одежды).
Как могли плоды железняка использоваться в качестве амуниции мне не смог объяснить даже сам автор.
"Пестрый этнический состав популяции не мешал, тем не менее, мирному сосуществованию семей и одиночек".
ПОПУЛЯЦИЯ
"
популяция (от лат. populus - население, народ), группа людей, населяющая определённую территорию и связанная более тесным родством между собой, чем с представителями других групп.
Как эта группа, связанная особым тесным родством, может иметь пестрый этнический состав (который, вдобавок, не мешает мирному сосуществованию внутри этой популяции)?
- "…да и Шекспиру еще перепали бы тройка-другая душераздирающих, слезокачательных сюжетов". К чему относится слово "перепали"? Если к тройке (даже другой), то тогда надо писать "перепала". Если к "сюжетам", то получается "перепали сюжетов". Даже если прислушаться к утверждению Исраэля, что он пользуется южно-русским диалектом, то в этом случае, можно, наверное, признать его южным, но никак не русским.
Да мы и не русские, может сказать мне Исраэль, но это уже другая тема, которая, как показывает обмен мнениями на Форуме, лежит в другой этической плоскости и чревата дискуссиями отнюдь не литературными. Можно сказать, непечатными.
Мы оба с Эльдадом дети Молдаванки. Но очень по-разному сложились у нас судьбы, и кто бы ни свел нас снова - всемогущий Всевышний, Яков Шехтер или просто случай, я благодарен за это любому из них. Рассказ (очерк) Исраэля закончился эффектной сценой нашей неожиданной встречи на заседании Клуба. Сценой, которую, к сожалению, автор не ввел в повествование. Ну что ж, стало быть, еще не конец. Буду рад убедиться, что продолжение следует…
О РАССКАЗЕ ""
Рассказ "Ванька-немец" показался мне непохожим на другие вещи Исраэля Эльдада. Вместо обычной для него журналистской описательности, в этом рассказе автор вдруг четко обозначил характеры, интонацию, стиль. Во всяком случае, вместо перечисления событий автор рассказал историю, и рассказал интересно.
О пребывании в армии (как и о пребывании в школе) любят вспоминать многие. Обилие людей и экстремальные условия - прекрасная почва для возникновения занимательных ситуаций, о которых и рассказывать, и слушать интересно. Но вот попадает в эту среду нестандартная личность и возникает "разность потенциалов", результатом которого становится "ток". В Советском союзе на этой почве возникли, например, как "розовые" "Солдат Иван Бровкин" и "Максим Перепелица", так и совсем "не розовые" "Сто дней до приказа" или "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина". Швейк, родившийся за рубежами Союза, все же возглавил весь этот ряд (если не породил его). Гротеск, ерничество, ирония в конце концов, помогают избежать осуждающей дидактики в критическом взгляде на армию, которая, как кривое зеркало, отражает штатскую жизнь.
В рассказе "Ванька-немец" армия это только декорации вокруг действия. История, которую поведал Исраэль, случилась не столько в армии, сколько в стране, а еще точнее - на планете. Она страшна не только муками отдельного человека, которому не повезло: родился в СССР, родился немцем, родился в религиозной семье. Страшной ее делает прежде всего тот закон человеческого общества, который не отменить, и который бесконечно делит людей на своих и чужих. Вечный чужой среди своих.: что немец среди русских, что баптист среди православных, что гой среди евреев, что еврей среди всех. Исраэль сводит разнообразные варианты этих взаимоотношений (Ванька - командиры, командиры -повествователь, повествователь - Ванька, командиры между собой) и складываются карикатурные контуры этого общего закона. Попытка сломать одного нестандартного человека, чтобы превратить его в муляж "своего", в рассказе выступает как модель поведения всей нашей цивилизации, причем сама жертва первой проводит аналогии: "Ваши предки, товарищ сержант, могли упростить вам жизнь еще 2000 лет назад. Приняли бы христианство и все дела. А 500 лет назад? А100 лет назад? Их гнали, резали и громили все, кому не лень, а они, упрямые, оставались евреями…" Странное для Эльдада сведение в одну позицию немцев и евреев мне видится очень точным: нет народов хороших или плохих. Немец, попавший в еврейскую ситуацию и ведет себя как еврей.
Очень большой риск превратить такое повествование в социально-политический плакат. Однако тон, который нашел автор для рассказа, превращает эту историю в литературный рассказ, где вечная смесь смешного и грустного не самоценна, а придает трехмерность всей картине. Место дискуссий - сортир. Смешные особенности речи персонажей показаны очень достоверно (лично я в полном восторге от этого "ибн... бля... резюме..."), короткие и насмешливые комментарии рассказчика добавляют только оттенки, а персонажи рисуют себя сами. Страшная дураковатость обстановки отсылает к Швейку (автор даже композицию стилизует под швейковскую) и на фоне гашековской интонации выглядит еще более зловещей.
Конечно, тема и конфликт не новы. "Дайте другому быть другим!" - древний лозунг свободных людей. Но то ли рассказано по-новому, то ли горячая атмосфера нетерпимости (левые-правые, евреи-гои, светские-религиозные), в которой я прочел этот рассказ повлияла, - ощущение вторичности не возникло. Единственно, что возникло, это сомнение в том, что автор сам хорошо понимает, что написал. Во всяком случае, в этом рассказе автор мне гораздо ближе по духу, чем в личных спорах на эту же тему.
P.S. Не смог удержаться от поиска блох, хотя именно в этом рассказе их меньше, чем во всем, что я читал у Эльдада. В оправдание скажу, что делаю это формально, так как такого рода промахи свойственны многим и их легко можно исправить при личном общении в рабочем порядке. Всего один пример нестрогости к себе автора.
"За год Ваня прошел все семь кругов ада"
Если имелся в виду классический Дантов Ад, то напомню, что у Данте ад представляет собой воронкообразный провал, заканчивающийся в центре земли и разделенный на девять кругов, в каждом из которых совершается казнь над особой категорией грешников. Цифра семь присутствует, но в другом месте. Место это - Чистилище, огромная гора, уступами разделенная на семь кругов, где души умерших искупают грехи гордыни, зависти, гнева, уныния, скупости и расточительности, чревоугодия, сладострастия.
(Хотя, если по какой-то экзотической причине Исраэль имел в виду в виду индуистскую мифологию, то тогда - да. Тогда он почти прав. Есть такое понятие НАРАКА. В ведийской и индуистской мифологии подземное царство мертвых, ад. Поделен на 7 или более кругов для разного рода грешников. Но где Индия, а где Исраэль?).