Три довольно больших текстовых файла, которые Сусанна предложила к рассмотрению, как я понял, – лишь некоторые части одного романа. Поэтому представить себе все пространство текста я не берусь, и, не пройдя весь путь, сужу только о его отдельных участках.

Файл первый. Подруги.

Есть такое суждение, что текст, это реальность, воспринимаемая нами сквозь призму языковой игры.

Можно и не видеть саму призму, но «искажения», создаваемые ею, и превращают буквальную реальность в художественную. При наличии, разумеется, известной природной одаренности автора и приобретенных им технических навыков. Когда же автор принимается с протокольной точностью перечислять предметы и события, называть, а не показывать явления и характеры, реальность не только не превращается в художественную, но и перестает быть реальностью.

Я уже раньше читал один из первых вариантов этой части. Мы обсуждали его с Сусанной, я предложил ей свои соображения, некоторые из которых она учла в новом варианте. Однако и в новом варианте, читая главу о подругах, я завяз в школьных отношениях девочек, абсолютно и активно мне неинтересных, ничего мне не говорящих и ни к чему меня не подготовивших. Ибо, если даже все эти подробности состоявшихся и несостоявшихся дружб и аукнутся в дальнейшем, то все равно будет поздно: я забыл это все, едва дочитав очередной отчет об очередной подруге. Девочка А сначала дружила с Б, потом Б уехала, оставив вместо себя В, которая начала дружить с А, но А больше по душе Г… Я помню, что и в самом деле в нашем классе девочки постоянно разбирали такие головоломки, но и тогда меня мутило от этой ерунды. Есть такой анекдот о дневнике Чапаева, в котором (в дневнике) были подробно записаны все цоканья копыт при переходе дивизии с одного места на другое: бесконечные «цок-цок-цок…» Уверен, что это непродуктивный путь. Возможно, с меня хватило бы двух-трех штрихов, чтобы понять, каков характер Шурки во взаимоотношениях с подругами вообще, чтобы экстраполировать это понимание на события с Гайей, например.

Надо отдать автору должное, она последовательна в этом «цок-цоковском» подходе. И описание картинок страдает у нее бесконечными перечислениями предметов с обязательным цеплянием к каждому эпитета. Всё и все одинаково предельно резки, ничего не уходит на задний план, ничего не стушевывается. И на фоне этого автор вместе с главной героиней может забыть с чего начал эпизод. (Я, например, так и не понял, почему Шурка, зверски проголодавшись, затеяв охоту на бабушкины котлеты, заглянув на минутку к соседке, забыла о котлетах  навсегда...). Вот некоторые из многочисленных примеров перечисления, которые можно было бы заменить одним-двумя словами:

В самой квартире было много цветов, ковров и кружевных салфеток, старинных статуэток, ваз и масса загадочных предметов с такими давно отжившими названиями, как пресс-папье, ридикюль, калоши или муфта

(Добавлю в скобках, что слово «масса» так же относится к слову «было», как  и к «много цветов, ковров и т.д. То есть, писать « было масса предметов» – не по-русски).

Там млели на солнце налитой крыжовник и красная смородина - прозрачные бусины, пришитые среди листьев. Изредка чирикнет воробей или, нарушив безмолвие, загудит монотонная муха. И лист не шелохнется 

(И редкая птица долетит до середины абзаца – Г.Р.)

А вот абзац, который, возможно, имеет самостоятельную ценность, но в теле рассказа кажется мне заплаткой:

Строгая мебель темного дерева отражалась в лоснящемся паркете и придавала помещению чопорность и музейный вид. Огромная тюльпановидная чаша, поймав скудный луч солнца, преломила его в хрустале на сверкающие иголки. Темно-зеленая обивка диванов терялась в сумрачных углах, оттеняя мягкие краски больших керамических ваз и контуры серебряных и деревянных статуэток.

Странно, что Сусанна, цитирующая в этой же вещи фрагмент элегии Бродского, не попыталась сохранить прием, так блистательно в этой цитате продемонстрированный: «коричневый глаз впитывает без усилий мебель того же цвета, штору, плоды граната»… Перечисляя цвета и предметы, Бродский упускает цвет шторы. Подсознание все дорисовывает само. Коричневый цвет глаза окрашивает картину, накладывает на нее патину времени. Три предмета, описанных предельно лаконично, порождают атмосферу, в которой видны детали, освещение, цветовые нюансы (от глубокого коричневого до горящего гранатового). И главное, что через эти предметы, через эту атмосферу мы видим обладательницу «коричневого глаза». Все отразилось во всем. Совершенно убежден, что Сусанне по силам было бы заменить свои экспликации на несколько выразительных штрихов, намекающих, намечающих эти детали, чтобы добиться того эффекта, который был желателен, но так и не был достигнут с помощью использованных средств. В этом же тексте есть примеры того, как схожие подробности начинают «работать»; не перечислены, как в ведомости, а «включены в процесс»:

Своеобразный сад из вещей, которыми заросла их небольшая, но уютная, квартира. Старая массивная мебель с витражами и витые этажерки мягко ужимали жизненное пространство до размеров волшебной шкатулки, в которой шла своим ходом феерическая полудачная жизнь.

Сусанна умудряется в рамках одной части писать так, что кажется, будто пока она отлучалась, к рукописи подходил другой автор и вписывал что-то от себя. Меняется темп, прием, краски. И вместо долгого и невыразительного описания свойств персонажа появляется изображение живых, неожиданных деталей, рисующих характер ярко и кратко (но, к сожалению, не имеющих в представленных частях ни продолжения, ни отклика):

Он вообще был человеком медлительным и каким-то посторонним. Складывалось впечатление, что он пришел в этот дом ненадолго, и скоро должен уходить. Шурка его даже сидящим ни разу не видела. Он часто замирал, стоя у дверного косяка, словно каменный великан. Засыпая, поворачивал голову в сторону экрана телевизора. Но стоило выключить ящик или перевести на другую программу, как он тут же открывал глаза и требовал вернуть зрелище.

Впрочем, я бы обошелся без «и требовал вернуть зрелище»…

Все эпизоды с собачкой Шотиком тоже будто писаны другим человеком. Поведение Шотика в начале главы, когда он вместе с Шуркой нацелился на котлеты, его беганье за бабушкиной пяткой; его глаза, смотревшие всякий раз в нужную сторону; его точная реакция на интонацию были мной увидены так же ярко, как, например, его история с посрамлением «здоровенного боксера». Но, повторяю, это вкрапления, заплатки. Небрежности, бескрайнее море шаблонов и тривиальностей, неощущение компоновки, просто технические зевки – переполняют изложение истории, которая на протяжении всей главы была мне не интересна…

- Ну, как? - Прошептала Гайя у самого Шуркиного уха, и та вздрогнула. Только сейчас она заметила лицо соседки у своего плеча и, слишком близко, ее темные глаза.

<…>

- Ничего - ничего и есть. Знаешь, ты - первая, кому наш дом не понравился. - Выпрямившись, заключила хозяйка.

Выпрямившись, это значит, разогнувшись, вернувшись в прямое положение. А шептала Гайя в самое Шуркино ухо. Что это может означать? Или ухо у Шурки далеко внизу, или губы у Гайи высоко наверху. А девочки одного возраста и не слишком по тексту отличаются ростом.  У нормального человека верхняя губа находится  как раз на уровне нижнего края уха. Тут уж резонно на цыпочках приподняться, а не наклониться.

Было в ней что-то парнокопытное. Возможно, это впечатление производили выдающиеся скулы, круглые с косинкой глаза, плотно сбитая фигура

Ну, скажите, ради Бога, как скулы и глаза с косинкой могут создать впечатление именно парнокопытности? Мне кажется, я понимаю, что хотел сказать автор, но сказать следовало бы как-то иначе. И я видел у некоторых парнокопытных схожие признаки. Но «что-то парнокопытное» относится, все-таки, прежде всего – к копытам.

…кожа на лице натянулась так, словно от яростного крика кости выскочили из суставов и угрожали прорвать ее.

В лице человека всего два сустава. В которые входят одна челюсть и непосредственно сам череп. Какие кости выскочили из суставов? Полагаю, не череп. Челюсть? Это, во-первых, одна кость, а не кости, а во-вторых, как она может угрожать прорвать кожу? Как она должна для этого выскочить? Причем, как и в прошлом примере, в этом образе я вижу возможность реализации, но совсем не в том виде, в каком получилось у Сусанны.

благодаря ему и ее чувству юмора, общаться с ней было интересно. Поэтому она продолжала ходить к соседке

Они пили ее понемногу, постепенно разбавляя водой, во избежание неприятностей. Постепенно Гайя выпытала из Шурки много всяких секретов

(Снова отмечу в скобках, что по-русски «выпытала у Шурки, а не «из»… Может, это влияние иврита?)

Небрежности такого вида – не редкость и у автора этих строк. Скопление вдруг одинаковых слов в непосредственной близости друг от друга… То ли глаз замыливается, то ли второй раз текст не перечитывал. Не знаю, думаю, стоит почитать кому-то вслух.

Обилие, просто море разливанное шаблонов и шаблончиков… Приведу лишь некоторые, на вскидку. И вот ведь уверен я, что встряхнись Сусанна, соскочи с накатанной колеи, и сможет все то же сказать иначе. Свежее и выразительнее, по-своему. Ведь есть же в тексте примеры. Однако, чаще встречаются другие.

Поджала пухлые губки – И пухлые они конечно, и губки, и поджала… Полный комплект.

Вид оскорбленной добродетели – есть некоторое количество идиом, которые введены в обиход писателями. Сказанные однажды свежо и остроумно, в определенном контексте, с иронией, они западают  в журналистскую речь, и журналисты шмаляют эту фразу направо и налево, пока совсем не вытравят  из нее первоначальный смысл. Слова, благодаря им, теряют свое исконное значение (как случилось со словом «довлеет», например), а фразы – первоначальную остроту. «Это факт вашей биографии» (затертая нынче фраза была сказана Шкловским – и мгновенно подхвачена и растиражирована журналистами). Сюда же и из штампов переводчиков попали «вид оскорбленной добродетели» и «Мелкие черты его лица отягощала крупная челюсть»… Не пойму только, зачем писателю эти трафареты? Ведь обо всем все написано, и задача писателя сказать о старом так, чтобы зазвучало по-новому. Новый взгляд, новые мысли, новые интонации – новая языковая игра.

Но главной проблемой этой первой части мне кажется моделировка. Как художник, Сусанна знает, что такое развалившийся рисунок. Сусанна прорисовала и отштриховала все без исключения подробности и детали, трещинки и пупырышки, важные и неважные складочки драпировки, а рисунок развалился.

Файл второй. Перемены.

В отличие от первого файла, текст этого написан гораздо более широкой кистью. Общие для всей картины тени и свет, гораздо более общий рисунок держат композицию прочнее. Однако вплоть до смерти дедушки я продирался через все эти школьные девичьи страдания, переживания и проблемы только во имя исполнения святого долга официального оппонента. Прошу простить двусмысленный каламбур, но жизнь в повествовании началась для меня именно со смертью дедушки. Здесь действие зашевелилось, конфликты обозначились резче, резче стали видны характеры. Но однозначные, черно-белые разделения героев на плохих и хороших, где плохие и разговаривают некрасиво, и сами уродливы, глупы невероятно, а хорошие – красивы, преданы, самоотверженны – низводит повествование на уровень плакатиков из букваря. Сусанна часто удаляется в лирические отступления, выстраивая довольно громоздкие пузыри, в которых подробно рассказывается о прошлом того или другого персонажа, и для такого читателя, как я, это оказывается достаточным, чтобы потерять основную нить рассказа. Некоторые же отступления при всей их трагичности могут даже вызвать веселые литературные аллюзии. Как, например, печальная история семьи бабушки и дедушки, в которой каждый участник последовательно умудрился или чем-нибудь страшным заболеть, или во что-нибудь страшное вляпаться. Я читал, а в ушах звучал голос пародиста Александра Иванова, читающего знаменитую «Красную Пашечку».

При этом отдельные наблюдения, отдельные сценки или периоды написаны вдруг убедительно, тепло и достоверно. Например, весь кусок о взаимной привязанности Шурки и дедушки, показанный сквозь взгляд маленькой Шурки. Даже изображение делается по-детски ярким и локально выпуклым: «сверху прекрасно видно, как со дна стакана, облитого светом, поднимаются веселые пузырьки и с громким шипением взрываются на поверхности».

(Не без скобок, конечно. Говоря об изображении, я имею в виду именно картинку. Но претензии к трафаретности языка остаются и здесь. «Облитого светом», «Веселые пузырьки»…Уж сколько раз что-то было именно облито светом и сколько веселых пузырьков наполняет страницы русской литературы! Это ведь не нейтральные, повсеместно употребительные обороты, это когда-то были образы… Сегодня же – это безнадежно мертвые штампы).

Потом Сусанна вновь возвращается к сложным соседским и школьным девичьим проблемам, вплоть до момента, когда она ночью встала по своим житейским ночным делам, а попала в Паталу, прямо пред темные очи Васуки (а моя маразматическая память тут же подсовывает «Васюки»)… «Невольный ужас едва не вырвался воплем из её горла» - сообщает Сусанна, а моя скабрезная фантазия услужливо продолжает: «Но, слава Богу, он вырвался из другого места…» (Не могу обойтись без своих скобок. Оборот «невольный ужас» как бы дает основания предположить существование «вольного ужаса». Этот ужас вырвался невольно, а этот – наоборот: продуманно и запланировано. Предполагаю, что Сусанна и сама знает, что оборот «вырвался невольный крик» или «невольный вопль» затерт не меньше «веселых пузырьков»… И не додумав изменение, она вводит новый оборот, у которого ба-а-альшие проблемы со смыслом: не могу представить, как ужас вырывается из горла).

Иногда я оказываюсь свидетелем того, как женщины обсуждают очень сложные взаимоотношения других женщин, своих знакомых. У меня происходит автоматическое отключение сознания, потому что я не только сразу начинаю путаться в бесконечных «он, она, ему, они, ей, им…», но и потому, что не в силах удержать в голове все услышанное больше минуты. Все то же происходило со мной, когда я честно пытался запомнить, кто из девочек какого мальчика любит, не любит и может полюбить, в то время, как мальчики, в свою очередь, тоже не идут простыми путями. И все время чувство, что вот-вот кончится вводный период, и начнется то, во имя чего я все это терпел. И оно началось. Полюбившуюся мне собачку (а в третьем файле –  одного хорошего папу) до смерти закусал страшный змий. Возникла таинственная интрига, удивительные следы и прочие неожиданные атрибуты, о которых, на протяжении нескольких часов чтения, я и подумать не мог. Но главного, в этом трехглавом отрывке романа я так и не понял, а повлияет ли все мной читанное на дальнейшее понимание вещи? Или оно ценно само по себе, а я не уловил? Ну, скажем, стал я замечать по ходу чтения, что с появлением таинственной змеи и Гайя стала гораздо таинственней и даже страшней. Но это я мог бы заметить и без такого мощного вступления.

Что Сусанне удалось сохранить из красок первого файла, это неистребимые небрежности и шаблоны с трафаретами.

Поражали ее глаза: светло-голубые, прозрачные, должно быть, от страха, они робко вопрошали - Кто? – кукольная, сюсюкающая жеманность, списанная с переводных романов 19-го века. Плюс – проблема синтаксиса - возникает дополнительный вопрос: что именно «от страха»: светло-голубые? Прозрачные? Робко вопрошали?

Чука и Гука из любимой книжки Гайдара – Классику надо знать в лицо. Как начальство. Тем более – любимую. Писать надо «Чука и Гека».

Открыв глаза, она тут же зажмурилась от удивительно светлого окна – Сомнительна достоверность. Веки – частично прозрачны. Пока просыпаешься, уже знаешь, насколько все освещено. Да и открываешь со сна глаза не как кошка, а постепенно. И – главное – героям во всей мировой литературе постоянно приходится зажмуриваться, как только откроют глаза. По любому поводу. Вот, думаю, и Шурка не удержалась. Вместе с Сусанной.

Кроме того, коряво выглядит фраза «Оно находилось прямо напротив ее кровати, смотрело во двор». Раз смотрит во двор, стало быть – спиной к кровати. Я лично не вижу, где у окна лицо, а где спина. Принято считать, что окно в общем случае  – смотрит ИЗ помещения, но то, которое напротив кровати, смотрит на спящего (просыпающегося). Все это при том, что ход с резко посветлевшей от снега стеной, мне кажется хорошим.

пахнущие дешёвым табаком – это Шурка так смотрит на гробовщиков и описывает их. Откуда ей, шестнадцатилетней некурящей девице, знать, как пахнут табаки разной дороговизны? Может, и знает, но по тексту этого не видно. А вот оборот «запах дешевого табака» вместо простого «плохо пахнет» пребывает в той же куче, что и «веселые пузырьки» или «усталые, но довольные»…

Диана с досадой дергала ухом, как бы отмахивалась от назойливой мухи – «ухом-мухи» - неуправляемая рифма, выглядит неряшливо.

Даже не значит, что ты права в отношении единственного знакомого тебе поэта, если он, в самом деле, достоин так называться – и это прямая речь! Трудно представить себе подростка, который в обычной обстановке в обычной беседе изъяснялся бы таким штилем…

Тот же персонаж (мускулистый Крокодил с прекрасными глазами) вдруг выдает такие вот полезные сведения:

настоящая поэзия - действительно очень сложная вещь, <…> Это тяжелый труд и неблагодарный. И нужно много читать, и много знать, не говоря уже о таланте.

На кого рассчитано это сообщение? Если только на специфических героев, не подозревающих о том, куда впадает Каспийское море, зачем нам, читателям, этот «цок-цокающий» текст?

Но всему приходит конец, и второй файл Сусанна завершила, не отступая от принятого стиля. Одна из героинь, Томка, «сонно пробормотала» - Спи! – и «укладываясь поудобнее», что сделала? Правильно! Конечно же «Заскрипела пружинами старого дивана».

Третий файл. Странная смерть.

И название, и действие меняет всю обстановку. Что-то в романе завертелось, задвигалось, запроисходило. Страшные следы страшных зубов, таинственное нападение на лестничной клетке,  следователи, шушуканья, страх, зловещее поведение Гайи…

Снова все поменялось. Никак не могу соединить это все в одну вещь.

Вернее, могу, потому что осталась главные отличительные признаки: рядом с точным и живым наблюдением (вот, понравилось мне, например, место в монологе: «Он по лестнице бегает всегда на носочках, - подошвы под пальцами протираются»), так вот, рядом с таким – те же общие места и небрежности…

приподнял веко пациента и отрицательно покачал головой. - Поздно. Он сразу умер. В какой поликлинике он лечился?

Женщина недоверчиво покачала головой

Вслед за своим товарищем по клубу Сусанна делает анатомические открытия:

Лейтенант был совсем молоденький, усики едва пробивались на верхней губе

Есть непонятности по тексту, которые я могу отнести к собственной невнимательности, но легче свалить на автора. Я, например, не понял, как могло случиться, что взрослая, развитая девица, выросшая в Одессе, рожденная еврейкой, не затворница, не комсомольская фанатичка не знала к 16-ти годам, что евреев берут в учебные заведения не совсем так, как неевреев. - И чем же я отличаюсь – спрашивает она цербера… (К слову сказать, у меня в подчинении в свое время работало несколько выпускниц грековского училища, и из трех девиц одна была еврейкой. То есть, я хочу сказать, что сам сталкивался с этой проблемой, но в моих глазах она выглядела иначе. Процентные ограничения были, но чтобы в двери не впускали – лично я с таким не сталкивался). Но важнее другое. Надо было очень отличаться от других детей, чтобы узнать о государственном антисемитизме только при входе в училище. Да и цербер пережимает слегка. Допустим, он мог бы сказать «ты в свой паспорт давно не заглядывала?», но вряд ли стал бы добавлять уточнение: «в раздел – национальность». Слов «паспорт» или «графа» в Одессе всегда было достаточно. Было же множество анекдотов, и про пустые листовки, и про запись в графе национальность – «нет»…

Еще, чего я не понял. А зачем Шурка с такой маниакальностью рвалась именно в техникум? Что за альтернатива: или училище, или техникум. Почему не в институт, например. Вот я сделал именно так. Или, может, я прозевал, и она окончила восьмой, а не одиннадцатый класс? Но даже и здесь необязательно было лезть в ненавистный торговый – можно было закончить школу – бабушка ведь настаивала именно на учебе – и поступать в институт. (Сегодняшняя Шурка, небось, носом бы не крутила: сегодня торговый покруче грековского будет?)

Но вот утряслись поступления, похоронили змеиную жертву, и текст заструился по прежнему руслу. Рано обрадовался. Опять начались важные девичьи дела, выяснения отношений, ясное дело, влюбленности (между которыми вдруг просочился самиздат с Бродским, но и пропал с той же неожиданностью… Шурка, правда, вопреки своему уму и развитию, и тут обнаружила удивительную интеллектуальную девственность: «Шурка шла оглушенная и все представляла, как человека выбрасывают из самолета с одним чемоданом…» И речь ведь не о парашютисте с чемоданом. Это о высылке Бродского…) началась, вполне возможно, очень важная и интересная жизнь, в которой я, однако, безнадежно тону, как в трясине.

Теперь позволю себе немного банальщины. Как поучал нас мускулистый, но мудрый Крокодил: литература «Это тяжелый труд и неблагодарный. И нужно много читать, и много знать, не говоря уже о таланте». Мне всегда казалось, что предметом искусства может быть все на свете («Когда б вы знали, из какого сора»). И реальная история, и выдуманная, и рассуждение, и наблюдение, и просто яркий характер. Все дело в призме словесной игры. Сусанна рассказывает историю девочки, живущей в стране, где не кончаются страшные времена, она живет в гуще событий, отсвет которых лежит буквально на всех, кто живет в этой стране вместе с ней… Но – этого всего нет в повествовании. Ни прямо, ни опосредованно. За исключением истории с поступлением в училище, окружающая жизнь не имеет отношения к девочке, да и та выглядит, как заплата: сама Шурка поражена. Если бы через микрожизнь Шурки, через все эти бесконечные девчачие дела, как через призму проникала макрожизнь, или сама по себе история Шурки была остро захватывающей, или виртуозная филигранная форма создавала ощущение ювелирного блеска – тогда все эти колхозные любови и поцелуи, все лосиные влюбленности, все змеиные провокации – все это было бы мне интересно. Пока же – большая часть текста (исключения, как я уже говорил – есть) показалась мне школьным дневником девочки, которая записывает все подряд, все что будет интересно девочкам ее класса, которых она здесь и описывает. А жаль. По некоторым фрагментам я предполагаю другую литературу, которая могла бы выйти из под пера Сусанны.

2005