Для чего мы приносим свои шедевры на заседания нашего Клуба?
Просто от потребности быть услышанным? Как повод для тусовочного шоу? Для признания очередного литературного успеха? Для того, чтобы взглянуть на вещь чужими глазами, когда свой замылился? Есть еще десять вариантов…
Я слышал разные ответы на этот вопрос, но будучи обычным человеком, рефлекторно держусь своего: когда вещь буксует, когда я перестаю понимать, что делаю, я нуждаюсь в новом ракурсе, в свежем взгляде тех, кому доверяю. У меня есть друг, профессиональное мнение которого часто оказывается для меня решающим. Но вариться все время только в одной кастрюле опасно, и могучий коллективный разум Клуба не раз приходил мне на помощь.
Я не знаю достоверно, для чего Рене Маори вынесла (вынес?) свои рассказы на это заседание. Поэтому сразу оговорюсь, я остановился на понятной мне версии (шоу, аплодисменты, выставление оценок, признание, приговор – средства мне чуждые ). То есть , автор не считает свою работу законченной, хочет увидеть ее чужими глазами, в новом для себя ракурсе. Если я прав, то это , во-первых, снижает меру моей ответственности за ошибки в суждениях, а, во-вторых, дает повод еще раз сказать, что представление незаконченной вещи товарищам по Клубу это одно, а вынос ее для всемирного обсуждения на форум – другое. Те, кто участвуют в обсуждении на форуме, не знают, законченную ли вещь представил автор, или это только финальный этап. Кроме того, боюсь, что после обсуждения на форуме, мне немного осталось сказать о работах Маори.
ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ
На прошлом заседании, в перекурных разговорах автор рассказала мне, что читает только фантастику. Я понимаю, что это вполне могло быть упрощение, что речь шла просто о предпочтениях. И подумал, что это ведь совсем не обязательно признак того, что она и пишет «только фантастику». Ведь вот и Гойхман сказал мне однажды, что мы читаем совсем не то, что пишем, и у Шварца я прочел занятное «…я читать люблю одно/А писать люблю другое»… Но, как видно, на этот раз ошибся. Нечтение «другой» литературы как минимум приводит к тому, что автор может затеять изобретение велосипеда.
В те времена, когда фантастика была и моим главным чтением, я не делал различий между собственно фантастикой, фантастикой научной и тем, что нынче зовется «фантэзи». Фантазия, как я считал, лежит в основе любого литературного труда, и если в созданном художником мире что-то не совпадает с тем, к чему я привык, то дело не в жанре, а в том, что в другом мире другие законы. Знает ли сам автор эти законы? Понимает ли он их? Есть ли они вообще в его новом мире или появляются произвольно в каждом отдельном месте повествования и не являются частью некоей системы? В рассказе «Параллельные» я не увидел цельного (пусть и почти скрытого от читателя) мира Маори, в котором даже таинственные и непонятные явления есть часть единого целого.
Автор начинает рассказ с очень длинного введения в дело. Взятый автором «иронично-пародийный» тон не делает повествование более удобоваримым. Более того, в таком контексте лично меня он слегка раздражает. Маори как бы пытается самой манерой письма доказать мне, что « Анна-Луиза была человеком, весь облик которого навевал нестерпимую скуку ». Сама по себе пародия в рассказе вторична: автор посмеивается над тем, над чем уже надоело посмеиваться и делает это так, как делали тыщу пятьсот два раза: « Оставим же ее пока за этим захватывающим занятием, и я расскажу вам на ушко о нашей героине все, что удалось мне узнать ». Сюсюканье (« и я расскажу вам на ушко» ), сдобренное небрежностью – (« Выведенная из себя многочасовыми криками работница ЗАГСа » Какими там многочасовыми! Интересно, почему это работница ЗАГСа терпела склоку у своего стола столько часов? ) – выражаясь языком рассказа « тоже не придавало оригинальности ее заурядной физиономии ». Нанизывание прилагательных и протокольное перечисление деталей тоже, так сказать, «не придает»: « Прошествовав по узенькому и короткому коридору в кухню, скудно освещенную тусклой лампочкой под самым потолком, Анна-Луиза принялась перекладывать в холодильник продукты. Пельмени, снова пельмени и еще раз пельмени. Сыр, колбаса и баночка джема. Другой пакет был набит макаронами, замороженными чипсами и какой-то сухой дрянью …» . И тут же рядом пассаж, на который автор потратил явно меньше внимания, времени и чувство юмора, чем на предыдущий: « Бедра и живот пожирательницы пельменей оставляли желать лучшего». Смешно, конечно, но вряд ли автор так задумывал неуклюжую комичность этого оборота.
Все длинное введение в обстоятельства дела полно небрежностей, зевков и провалов. Но их, разумеется, можно причесать, отредактировать, заменить. Однако, боюсь, это не спасет фрагмент от перегруженности, тяжеловесности, банальности.
Тем не менее, дотянув до того, что действие, наконец, круто изменило темп повествования (как будто перо передали другому автору), я не пожалел. Героиня, оказавшись перед тремя потусторонними дамами (пропустим описание их внешности) вдруг проявила себя, как живой и интересный персонаж. Точнее, интересно проявил себя автор, показав, как героиня автоматически распределила роли трех дам в соответствии со своими стереотипами. Живая, многоплановая деталь, за которой стоит и биография, и тип личности… Несмотря на то, что стиль по-прежнему, наподобие живота и бедер, оставлял желать, этот штрих сразу привлек мое внимание. То есть, вместо простого описательства, претендующего на изображение, автор вполне может одним штрихом обрисовать характер? Мне лично эта деталь дала намного больше для понимания героини, чем та длинная экспликация черт, которая была предъявлена во первых строках…
Но по каким-то причинам автор идет другим путем. И начинается перечень чудес, о которых уже было подробно сказано на форуме.
Когда братья Стругацкие вводят читателя в пространство очередной своей вещи, они нисколько не заботятся о том, чтобы на каждом шагу объяснять читателю все непривычности и странности. Они «делают вид», что читатель, как турист, попав в новую страну, оглядывается, смотрит, что-то понимает сам, о чем-то вынужден спросить, но через день-два уже самостоятельно начинает ориентироваться, потому что косвенные признаки вырабатывают ощущение системы, когда недостающее можно экстраполировать. То, что происходит в пространстве рассказа «Параллельные» вызывает даже не столько вопросы, сколько недоумение. Маори тоже не слишком загружает читателя разъяснениями, но в отличие, скажем, от Стругацких, не дает и косвенных признаков своего фантастического мира. Я не останавливаюсь подробно на вторичности, банальности самих образов (вдоволь и исчерпывающе о них сказано на форуме), но «странности», которые выпирают, не могу не отметить. Я не понял:
- почему для мероприятий с драконом была выбрана именно Анна-Луиза;
- почему заурядные внешние признаки заурядной женщины вызвали такой ажиотаж у потусторонних дам;
- почему искушенный, как я понимаю, в дамских прелестях и мерзостях, дракон, (ведь это же, я думаю, не первая жертва его кобелиной ненасытности) вдруг представлен эдаким целомудренным мальчиком: « Его близорукие глаза узрели небесное создание, превосходящее по красоте всех, до сих пор встречавшихся на его пути »… А если и вправду, такой красоты он еще не видывал, то кто мешал потусторонним дамам приволочь ему еще тыщу таких же прынцесс, как наша героиня? Он бы уже давно и тыщу раз свалился бы замертво… Или так оно каждый раз и было? И именно это было целью ? Непонятно;
- почему «колченогие красотки» были вынуждены отковыривать сапфировую чешую вручную, а потусторонним дамам это досталось за так, сразу на стол;
- и т.д. и т.п.
(Справедливости ради, хочу сказать, что и в этом, мягко говоря, непонятном коридоре было несколько вещей, которые показались мне перспективными. Само по себе стояние на табуретке в коридоре, торец которого так далеко, что непонятно, то ли это тупик, то ли поворот и раздавшийся вдруг звук, обозначивший, что это все-таки поворот… И его медленное звякающее приближение… Это очень изобразительно, таинственно, как во сне, неоднозначно. Впечатление, что уже из одного этого мог бы родиться рассказ).
Я вовсе не против всех этих чудес, только, повторяю, я должен принять их внутреннюю оправданность. Вполне возможно, что она имеется, и я не обнаружил (не понял просто) чего-то главного. Тогда я искренне прошу прощения у автора. Но тем и интересна была мне фантастика, что давала возможность выносить объект в несвойственную ему обстановку и тем самым обнажать те его свойства, которые не обнаруживаются в обычной ситуации. Это можно называть и фантастикой и не фантастикой. Не в жанре дело. Вопрос, КАК это сделано.
А сделано так, что вещь получилась – категорически «не моя».
P . S . К огда я встречаю оборот типа « В самом конце маячил тоноконогий столик », я же себе все представляю! Столик, который маячит на своей тонкой ножке в конце коридора... ( Даль: МАЯЧИТЬ (от маять ), шевелиться на воздухе, мотаться, показываться, мельтешить; давать знать, махать, кивать или делать знак, сигнал, говорить знаками ) . Вот уж фантастика!
«Печаль многосложна. И многострадальность человеческая необъятна. Она
обходит землю, склоняясь, подобно радуге, за ширь горизонта, и обличья ее так же изменчивы, как переливы радуги».
Э д гар По. «Береника»
«Печаль многосложна»… Лирический герой говорит, что эта фраза красива. «Красивая фраза пригвождает меня к стулу. Я люблю красивые фразы, и эта - одна из них». Я помню, что замечательный одесский художник-фотограф Шишин, когда видел какую-нибудь сладенькую фальшивку, говорил, откладывая ее в сторону: «Красиво». Это было не только насмешливое отношение к предмету, в этом была еще некоторая издевка над теми, кто это слово употребляет всерьез. И я, пацан, старался вовсю подражать ему. И сигарету держал, как он, и «красиво» говорил презрительно… Слово это в чистом виде не говорит абсолютно ни о чем, кроме одного: нечто нравится тому, кто это слово употребил. Для литературы этого маловато. Важен контекст. В контексте оно может ожить и спроецировать на наше сознание те или иные зрительные, эмоционально окрашенные образы.
Контекст рассказа «Голод» оставляет это слово в его чистом первозданном виде. Цепь рассуждений, некоторые из которых вполне находят во мне отклик, еще не является для меня литературным фактом.
Весь рассказ свелся для меня к тому, что некто, от имени кого говорит автор, уйдя в себя, неожиданно встретился там с кем-то, в ком он заподозрил самого Эдгара По. Это по действию. А по подтексту – мечта это единственное прибежище, а по совместительству еще и тюрьма. Ну, хорошо. Я лично ничего против этого не имею. Осталось только увидеть, КАК это написано.
А вот так, как я и сказал. Создан некий текст, внутри которого слово «красиво» остается в своем голом виде, не обозначая ничего, кроме «нравится». Так выглядит все. Ни живой детали, ни яркого парадокса… Тяжеловесная речь, слегка стилизованная под переводы с «американского», на фоне которой практически ничего не происходит. Кроме, разумеется, ухода героя в себя, где и обнаруживается некое кафе с неким приставучим собеседником. Кстати, в этом самом кафе снова, как и в рассказе «Параллельные», неожиданно возникает место, где Маори кажется мне могущей писать художественную прозу. Это там, где герой понимает, что стол обманывает его своей якобы деревянной сущностью, и он переносит свое раздражение с собеседника на этот стол. Но и это написано длинно, громоздко и описательно.
Оживляет чтение некоторое количество авторских недосмотров.
- « вдруг испугался мыслей, занимавших меня последние несколько дней. Поразмышляв еще пару минут над странностями собственных чувств, я с удивлением заметил, что легкий испуг начинает перерастать в животный ужас ». То есть, пока размышлял несколько дней, легкий испуг оставался легким испугом. Все решила дополнительная пара минут. Как на футболе. Испуг кинулся в животный ужас.
- « никогда, ни под каким видом этот рассказ не увидит света, назовись он хоть новеллой ». Еще раз внимательно посмотрел, в чем разница между рассказом и новеллой. Почему новелла более печатаема – так и не понял.
- « Тихо, но грубо чертыхается ». Тихо чертыхается, но грубо. Как в «Бриллиантовой руке»: Бить буду аккуратно, но сильно. Такое бухгалтерское «но»… Как будто тихое чертыхание не допускает грубости.
По поводу «скучно», прозвучавшем на форуме, хочу сказать то, что говорю всегда: одному скучно, другому нет. А вот полное отсутствие образа, характеров, невнятная интонация – вещи вполне доказуемы. То есть, как читатель двух представленных рассказов, я оказался не на высоте. Мне приходилось продираться сквозь текст, «тихо, но грубо чертыхаясь», все время подстегивая свою сосредоточенность чувством долга. Закончу эти краткие заметки цитатой из использованного в последнем рассказе произведения покойного По: « Одним словом, у меня, как я уже говорил, вся энергия мышления тратилась на сосредоточенность, в то время как у обычного мечтателя она идет на полет мысли».