"- Нет и не может быть мира с арабами <…> пока мы не наведем порядка в собственном доме".
    Иначе говоря, не может быть в мире порядок, пока нет порядка в собственном доме. Чье это мнение? Героя рассказа? Автора? Может быть, это авторская концепция - начинайте переделывать мир с себя?
    Есть рассказ о некоей семье, в которой по ряду причин рушатся ее конструкции. Гниют, может быть, какие-то отдельные балки, но от этого возникает угроза развала всего дома. Рушится любовь, и в доме, наполненном детьми, поселяется зло. Зло это в обычном житейском и реальном смысле проявляется житейски и реально: усталость, обиды, скандалы, жестокость, оскорбления, черствость… Желание искать недостающей любви вне семьи… Вечный, к сожалению, сюжет, который вполне может быть литературным материалом в любую из эпох. И вот сегодня, когда в квартирах стоят "распахнутые компьютеры", а современный русскоязычный религиозный писатель - явление уже обычное для русскоязычного читателя, сюжет этот предстает в соответствующем виде. "Какое время на дворе, таков мессия"… Не забудем и о широком читательском спросе на сверхъестественное. Например, только на прошлом заседании мы уже обменивались мнениями о неких бесах…
    Как известно, со светской точки зрения, зло становится злом, лишь попав в руки человека. Ни извержение вулкана, ни поедание хищником жертвы само по себе злом не является. Зло и добро разделены там, где имеется мораль. Поэтому традиционно для литературы персонифицировать зло. Дух зла, получивший имя, характер, обстоятельства и свою историю, превращается в зло реальное, ощутимое, способное, как кружить, так и олицетворять.
    Если, как говорит Межурицкий, я правильно себя понял, Анна пошла именно по этому пути, выстроив два параллельных мира, со взаимным влиянием и проникновением. Материальное порождает духовное, естественное - сверхъестественное, порок оплодотворяется злом и порождает новое зло, а сверхъестественное зло прямым путем обращается в естественное: в грех, измену, даже в террор… Если в произведении Анны это все так, я этому обстоятельству сочувствую и симпатизирую. Но в том-то и дело, что нет у меня полной уверенности, что именно это я обнаружил в рассказе (повести?). Гротескный характер повествования настолько приглушен, что изредка вклинивающийся сурово-реалистический, растворяется в нем, и кружат они оба меня, читателя, аки бесы. Возможно, принятое мной когда-то художественное решение Булгакова, когда легендарная, евангелистская часть повествования написана подчеркнуто реалистично (без иронии и сарказма, изобилуя реальными деталями, создающими физически ощутимую атмосферу), а современная ему (и, условно говоря, мне!) московская часть - гротескно (фантастически, трагично и смешно одновременно), мешает мне ориентироваться в рассказе Анны. Я не всегда понимаю, когда я слышу непосредственно рассказчика, а когда рассказчик опосредованно перевоплощается в персонаж. Смешные, пародийные куски вдруг переворачиваются в моем сознании, и я начинаю думать, что я читаю то, что мне хочется прочесть, а не то, что написано. И тут одно из двух: или я не справился, как читатель, или Анна, как писатель. Начну, как это и полагается у цивилизованных людей, с себя. Попробую последовательно изложить свои замечания и проанализировать их, опираясь на текст.

    "Жил-да-был в одном местечке сапожник" - так можно было бы начать и весь рассказ. Знаковое слово "сапожник", разбросаное по всему тексту, как ключик отворяет те или иные коллизии. Сохраняя притчевость и позволяя играть смыслами. Наказанный за зло сапожник из первой же сказочки, рифмуется дальше и с главными героями (чья фамилия Шустер говорит сама за себя), и с нечистой силой:
     "Потом был обрыв сна, как обрыв пленки в кинотеатре. Белые крестики и нолики затанцевали на черной полосе, и грубые голоса заорали под грохот башмаков: "Сапожник! Сапо-о-ожник! Сапо-о-ожни-и-ик!!! "
    … Вот так, почти сказочно, притчево вводит нас автор в свою историю и сходу задает некий, вроде неформальный свободный стиль, мол, относитесь ко всему как я, серьезно, но и не очень: "Вот было бы классно, если б муж помыл посуду, пока она утрамбовывала коллектив! ".
    Или вдруг, уж совершенно для меня неожиданно, - слегка измененной цитатой из Маршака: Жила-была женщина. Сколько ей было лет? Сколько зим, столько лет, сорока еще нет. Как ее звали? Кто звал, тот и знал, а вы не знаете… ".
    Все тот же сказочный, но уже почему-то скомороший стиль (который больше не повторится - и затеряется в складках рассказа; то есть, останется так мной и не понятым, а потому для меня и бесполезным). Незаметный переход от этого "легкого" тона (утрамбовала коллектив) к фрагменту воспоминаний свекрови о том, как она начала заикаться, стушевал контраст, когда на фоне скоморошества трагичное еще трагичней. Я не заметил, когда автор снял шутовской колпак, и все еще звучащий звон его колокольчиков показался мне нелепым на фоне трагических событий.
    Еще одна путаница возникает у меня, когда я из контекста не вижу четко, чья позиция излагается: героя или автора. Вот, например, "и демон целых полчаса корчился от гнусной вони материнского счастья ".
    Тут у меня вопросов нет. Фраза построена так, что если даже и не знать автора, все равно предельно ясно авторское отношение к формулировочке. И прежде всего, потому что это оценка нечистой силы и она не совпадает с нашей. А вот другой пример: "…одни создавали вокруг русских книг дурманящий аромат сирени и жасмина, другие окружали еврейские фолианты мерзостным духом гниения. Глупая баба садилась за стол, доставала привезенные из России книжки ".
    Тут мои, например, оценки совпадают с сатанинскими: мне ближе "привезенные из России книжки". "Глупая баба" дает возможность допустить, что авторская оценка "бабы" не совпадает с сатанинской, но в отношении самих книг, как - совпадает? То есть, надо любить и читать русские книги вместо еврейских. Или не совпадает? То есть, это русские книги источают мерзостный дух гниения. Если не совпадает, то для меня это противноватая агитка. Если совпадает, то… зная о религиозной принадлежности автора, недуомеваешь... (Читать, по возможности, хотелось бы и те, и те. Но русские книги были много десятков лет фундаментом интеллектуальной состоятельности большинства русскоязычных читателей…).
    Нечистая сила под рукой Анны очеловечивается на протяжении рассказа, и ее конкретные особенности делаются все интересней по мере повествования. То, например, что среди этой разношерстной компании нашлась группа поддержки свекрови, помогающая ей в постирушках и аккуратном раскладывании детского белья, просто трогает, как будто речь идет о людях, в которых, даже в самых неподходящих условиях, всегда можно обнаружить что-то человеческое. (В конечном счете мне лично интересны только люди, и если мне рассказывают о тиграх, марсианах, чебурашках и демонах, они интересны мне лишь в той мере, в какой они люди). И вот я, приняв правила игры, начинаю принимать демонов по их законам, но наталкиваюсь на нестыковки, неуправляемые ассоциации, на то, что по отношению к людям настоящим Анна себе не позволяет. Старается не позволять.
    Начнем с имен. Возможно, я ошибаюсь, но мне (случайно!!!) известно, что демон Шаврири, это болезнетворный дух (наряду с Руах Церада, Бен-Темальон и др.), специализирующийся на особых родах недугов. Я могу ошибаться (я не обязан, наверное, это знать), и тогда вариант Анны вполне сойдет. Но как воспринимать это имя, если я случайно прав и знаю об этом? Сознательный ли это выбор Анны, намекающий мне на что-то или это авторский произвол? Что же касается имени Дайкири, то для русского читателя (и, прежде всего, - в метрополии) это комичное (и нелепое даже) совпадение с очень популярной, просто звездной поп-группой, по невежеству взявшей свое название у не менее популярного коктейля "Дайкири ¹". Этот коктейль на Кубе, например, считается напитком любви. И если поп-группа, пусть и очень популярная, продержится, дай Бог, не дольше жизни рассказа Анны Файн, то коктейль этот уже насчитывает много десятков лет жизни… Сознательно ли Анна выбрала демоницу с именем, напоминающем о двух сексуальных гёрлочках или о злачном напитке любви? Или это случайное, неуправляемое совпадение?
    Не знаю, как у кого, но у меня слово действует сначала на зрение, а потом на слух. Я нуждаюсь в том, чтобы увидеть названное. И Анна прекрасно владеет этим искусством, показывать называемое (мне очень нравится: "во время странствий по сети он часто приседал в еврейских гостевых, оставляя после себя выпуклые кучки мата").
     Но это тогда, когда речь идет о людях. С духом Анна обращается более небрежно: он то похож на ссохшийся сыр, то покрыт каменной плесенью, то у него небелковые мускулы, а то вдруг мохнатые ноги… Наверняка этому есть объяснение, но в тексте я не увидел цельной картинки (или обоснования нецельности: метаморфозы тоже должны быть выстроены. И Анна предлагает порядок перевоплощения. С мохнатостью он, по-моему, не совпал. У Апдайка уже припомненный мной однажды школьный учитель незаметно для читателя превращается в кентавра. Но читатель понимает структуру перевоплощения, алгоритм метаморфозы. Природу же мохнатости небелкового существа, покрытого каменной плесенью, я не понял).
    В то же время метаморфоза, случившаяся с Эстер, когда она пряталась от немцев, по-моему - лучшее место в рассказе. Страшно, трагично и необычайно достоверно. В том смысле достоверно, что принимается на веру, как точный документ, как фотография.
    Или то, как увидела Рейзл нелюдя-соседа.
    Внутренние законы превращения принимаются, благодаря мастерству автора, независимо от степени их фантастичности.
    Или, например, замечательный переход Розалии из сверхъестественного мира в вульгарно естественный. Аллегорично, смешно и снова очень достоверно: "
    Огляделась - а у всех лица отсутствующие, и все бормочут. Вся очередь. Не разберешь - то ли это черти у них, то ли мобильники".
    Иногда замеченные Анной штрихи вызывают у меня нечто вроде зависти: почему не я! Трогательная нежная возня с "теплым местечком, где кожа никогда не загорает" создает ощущение чего-то родного, несмотря на стоящего за этим беса. И кажется очень узнаваемым, будто уже и сам оказывался в такой ситуации: добро с бесом за спиной. А "Розалия Самойловна воспринимала ивритские речи как необязательный шумовой фон. Перекрывая интеллигентный баритон сына, она завела эпическое сказание…" по-моему, просто крошечный шедевр. Грешен, но не только за местным населением по отношению к русской речи замечал это, но и сам впадал в этот грех в отношении иврита.
    И еще. Демоны, по мере набирания силы и вырастания, становились мне все более интересны, пока не перерастали человека. Там, на следующем этапе, они снова становились схематично-условными выразителями идеи, все меньше оставаясь людьми (в литературном смысле), и, по названным причинам, снова становились мне малоинтересными. То есть, как бесы, они, может быть, и состоялись, а как персонажи начали меня утомлять. Правда, Анна, будто почувствовав это, неожиданно, как в "Терминаторе" перелила их в водяной пузырь, а из пузыря - в "машину, плавно скользящую по мокрому от дождя шоссе". С людьми. "Воплощение наделило их именами, похожими на два горестных вздоха - Ахмад и Саджах ".
    И они снова вернулись в область, доступную мне.
    Если воспринимать мир, как единую сеть, все ячейки которой сплетены причинно-следственными связями, если эта духовно-материальная сеть зависит от каждой из ячеек, то слова раввина "пока мы не наведем порядка в собственном доме" делаются понятными. Но что считать порядком. Как сказала героиня одного из недавних российских фильмов: "Почему вы считаете, что убраться в комнате, это разложить все предметы параллельно?". Какой порядок имеет в виду автор? Любовь в доме или, символически выражаясь, вовремя проверять мезузу? Придерживаться некоей доктрины и определенного свода ритуалов или независимо от принадлежности к той или иной из конфессий строить и беречь свое родное гнездо, не как ячейку (пусть простят меня классики марксизма) единой мировой сети, а как собственный дом (а уж сеть сама разберется со своими ячейками). А, может быть, это все же авторская концепция - начинайте переделывать мир с себя?..
     Я не нашел ответа на эти вопросы. И очень опасаюсь, что ответ содержится в простодушном вопросе Навы: "Они, что, гои?"
    Конечно, Анна умеет писать. Многие из кусков этой вещи демонстрируют и острый глаз ("Очарованные туристы взирали на бархатные ирисы и алые маки, на коричневое небо в дымчатых очках гида"), и хорошую технику, и юмор (по мне - много более качественный, чем тот, который демонстрирует в Интернете некая Аэлита Мочалкин), и лирику. Некоторые из образов выразительны и многозначны, как в ярких стихах или григериях Де ла Серны ("Река за кормой распадается надвое, как старая библиотечная книга"). Мир, возникающий в ее вещах, особенно когда она выводит своих героев за пределы мира рационального, захватывает меня и бывает живым и неожиданным. И тогда мне не слишком важно знать, совпадаем ли мы с ней в нашем мировосприятии, в системе наших ценностей. Есть ли технические блохи и все ли в порядке со словоупотреблением. Меня увлекает литература сама по себе (Тело Лиоры, Слушай небо…). Когда же вперед выступают концепции, оттесняя непосредственную художественную импровизацию на второй план, я, как читатель, начинаю напрягаться и рационально анатомировать произведение, как текст. И начинаются мои всегдашние претензии:
    Я оскорбляю? - Йосиф взвился, его лицо побагровело, - это я еще не оскорбляю! Вот сейчас-таки буду оскорблять! Лярва, курва!.. - И стерва! - едко добавила Мирьям.
    В чем едкость непонятно и кажется поэтому, что неуместно. После "лярвы и курвы" "стерва" звучит совсем не едко…
    Они сидят с Борей тесно, ее плечо вжимается в его предплечье, кисти голых рук сплетены в любовном пожатьи
    Сложноватое анатомическое сплетение. Сходу не видишь. Я, в конце концов, разобрался, что там где, и в какой они позе, но для чего затратил столько усилий, не понял. Это останавливает внимание, но ни к чему существенному не приводит. Да и и то, что в народе словом "плечо" называют столько разных частей тела, подливает масла в огонь.
    Она несла в руках коробку, а в коробке, среди кусков свеклы и морковки, застыла в дрожащем желе глупая мертвая рыба
    Слово "коробка" появляется в тексте раньше мертвой (и почему-то глупой) рыбы. Сразу возникающий образ коробки - что-то картонно-бумажное. Как для торта или ботинок… Когда же появляется перечисление рыбных ингредиентов, уже поздно: ощущение, что и рыба, и желе, и морковка со свеклой - все свалено в картон. Неаппетитное зрелище, да еще и не слишком характерное для образа свекрови.
    Длинные патлы седая гарпия выкрасила в сиреневый цвет и уложила в жиденький клубок на макушке.
    Речь идет о свекрови.
    Даль: ГАРПИЯ - баснословное существо древних греков. || *Мучитель, истязатель, кровопийца. || Вид американских орлов
    Что именно хотела сказать о свекрови Анна (точнее, демон): мучитель с истязателем или американский орел?
    После войны мать Розалии одна оплакала всех - мужа Самуила, погибшего на фронте, его брата Хаима, племянницу Ханочку и еще многих. Тогда выступила вперед Рейзеле, и напомнила о своем давнем ужасе, и как открылось ей, что Федька - нелюдь. "
    Тогда выступила вперед"… Когда? После войны, когда мать Розалии одна оплакала всех? Думаю, объяснять не надо.
    
    Очарованные туристы взирали на бархатные ирисы и алые маки, на коричневое небо в дымчатых очках гида, на рассыпчатые горы цвета кофе с молоком.
    Что такое "рассыпчатые горы"? Если это горы, поверхность которых напоминает поверхность рассыпчатого печения, например, то печение может быть рассыпчатым, а вот рассыпчатые горы, в силу иного масштаба, вызывают (у меня, во всяком случае) недоумение. Если же это значит, что горы рассыпаны там и сям, то это сказано не по-русски.
    Как она любила его тогда! Не то, что посуду - ноги была готова мыть!
    Параллелизм "посуда-ноги" делает фразу неопределенной. Посуда - общая, ноги - личные. Поэтому сразу хочется съехидничать: "Чьи ноги?"
    Или гора немытых сосудов отделила их друг от друга?
    Эта фраза следует сразу за предыдущей. Я лично, как уже было сказано, вижу то, что написано. То есть, я еще тормознул на мытье чьих-то ног, а мне уже сказали о немытых сосудах. Пардон, но слово "сосуды" я вижу как синие сосуды ног.
    Боря ввел ее в холодную, не прогретую с зимы дачу - верхушки елей на минуту отразились в розовых стеклах веранды.
     Если они уже вошли, то отражение елей увидеть не могли: отражение на то и отражение, что отражается наружу. (А если все-таки отразились, то почему именно на минуту, а не, скажем, на мгновение?)
    Видимо, отражение они обнаружили, когда он вводил ее в дачу… Но так получается еще корявей и двусмысленней. А может, они вошли не в помещение дачи, а на ее территорию, открыли калитку и вошли? А пока шли до домика, увидели отражение? Тогда и минута объяснима. Но если это так, то так надо бы и писать.
    Есть еще несколько замеченных мной совсем уж мелких царапин. Если Анна примет все эти замечания, то с легкостью сумеет их использовать при шлифовке текста. Но неотвеченный вопрос остался неотвеченным. О каком порядке в доме пишет Анна? И что она понимает под словом "дом". Мнение по этому поводу упоминаемого Анной раввина мне хотя бы понятно, оно и не нуждается в моем анализе:
    "Когда я говорю "дом", я имею в виду дом…"
    
    

---

Пример рецепта:
ЗАМОРОЖЕННЫЙ КЛУБНИЧНЫЙ ДАЙКИРИ

Ингредиенты:
На 1 большой или 2 маленьких:100 г клубники без хвостиков3-4 ст л белого рома2 ст л сока лайма1 ст л апельсинового ликера (по желанию) - например, трипл сек, куантро, гранд марньер или похожего1 ч л сахара горсть кубиков льда