Я не знаю, каких литераторов в Израиле больше - русско- или кактоиначепишущих, но то, что русскопишущих много, знает каждый русскочитающий. Недобрые языки уверяют, что их столько же, сколько самих читающих. Естественно, что при таком массиве пишущих, объединенных особенностями смены среды обитания (а значит, смены привычек, ориентиров, приоритетов, еды, питья, статуса и многого другого, но главное - языка) возникает нечто общее и на литературном пространстве, что отличает этих пишущих от пишущих на том же языке в метрополии. И это общее (как все на свете) имеет как плюсы, так, разумеется, и минусы. Одна из особенностей - практически полное забвение предыдущей жизни (при нескончаемых спорах - русские, еврейские или просто русско-израильские они литераторы). Когда сегодняшний новый израильтянин пишет свою репатриантскую прозу, уютно уместившуюся в джентльменский олимовский набор сюжетов и образов, создается ощущение, что в России (Украине, Молдавии, Литве…) он никогда не жил. При какой-то очень знакомой идеологической заданности (юдаика, юдаика - и никакого инакомыслия!) не совсем понятно, а почему это все пишется все же по-русски? Смутные признаки той, прошлой жизни изредка прорываются, как призрачная подпорка некоторым сюжетным ходам. Может быть, и у меня есть некая нездоровая психологическая установка, но я заметил: вещи, где советское прошлое и израильское настоящее - элементы не синтетического, а синкретического целого, эти вещи и художественно кажутся мне совершенней. Плакат "Я еврей. Этим и ценен. Только об этом и пишу" отпугивает меня с первых же строк почти любого литературного произведения.
    Но, поскольку Анна Файн любезно доверила мне побыть ее оппонентом (а я любезно согласился), постольку и выскажусь в рамках этой моей установки.
    Уже было замечено на заседаниях клуба, что Анна выгодно отличается от многих из нас тем, что израильскую жизнь не воспринимает глазами ново- или староприбывшего, коренные израильтяне для нее не "они" и ощущает она себя здесь не доброжелательной скромной гостьей, а полноценной активной хозяйкой. Думаю, что это прекрасно, но для меня - подчеркиваю: для меня! - из-за этого она оказывается в группе "они". В этом "они" для меня абсолютно нет ничего негативного, просто иной круг людей, с которыми я охотно дружу, но в который - круг - не вхожу. Поэтому невольно, когда принимаюсь за чтение Анны Файн, делаю внутри себя "поправку на ветер". Заранее ожидаю и прощаю ей предполагаемый мной "иностранный акцент" в ее мировосприятии, установках, оценках, языке… И всякий раз ошибаюсь. И в этот раз я принялся за чтение с невытравляемым предубеждением: будет узкоеврейская тема, будут арабы, кнессет, пейсы и хамсины… Уже первый эпизод в аэропорту, когда двое ешиботников "Стиснули с двух сторон", взяли в оборот главного героя, я кроме удивления тому, как легко герой сдался (к этому эпизоду мы еще вернемся), испытал тоскливое предчувствие: "Всё! Агитка!" Снова буду читать партийную литературу. Вот, казалось бы, детективная история, но успех героя уже гарантирован тем, что его благословили адепты "правильной" религии…
    И снова я ошибся. Вместо ожидаемой заданности я увидел трехмерного, живого, симпатичного в своей неоднозначности рассказчика-героя, который с самого начала заявил об общем со мной ощущении "двумирности" своего существования ("Не мне судить, кто прав, Восток или Запад, но вместе им не сойтись. Как не сойтись моей душе и телу, радостно ступавшему по мягкой черной земле старой родины. Моей душе нужны были меловые горы и жесткое небо подлинного Иерусалима, тело же охотно и весело довольствовалось Иерусалимом поддельным, не задавая вопросов, не проверяя "подленности" товара").
     Довольно едкий сарказм по отношению к израильским и российским реалиям - безошибочный признак любви к родному. Только свое саднит непрерывно, мешая переключиться на что-то более легкое и приятное. Гротескные, зло написанные фигуры нееврейских помощничков в поисках дочери ничем не уступают чиновникам синагоги или функционерам общинного центра… В какой-то момент эти два полюса вообще сливаются и граница между ними исчезает. Москвичи, евреи и "любая другая толпа" едины в своем равнодушии: "Если бы пришлось умирать на широких ступенях, ведущих к ложноклассическому входу, толпа евреев обтекала бы меня так же равнодушно, как любая другая. Москвичи сторонятся неблагополучия, бомж для них страшнее террориста". Возникающие в обоих мирах параллели (несколько, правда, навязчивые) говорят не о раздвоении личности, а о ее стереоскопичности ("Оголтелые братья стиснули меня с двух сторон и повели в сторону белого двухэтажного дома, цепко держа за локти" сразу напоминают подхвативших героя ешиботников). Во всех вещах Анны, которые мне удалось прочесть, узнаваемые в частностях элементы, складываясь в целое, оказываются особым, фантастическим Файновым пространством. Очень понравились мне социально-временные слои придуманного ею забора, разделяющего мир на две части: здоровую и больную… И далеко не всегда понятно, в какой обитаем мы, читатели… Но когда идешь вместе с героем вдоль андроповско-брежневского монстра, делается по-настоящему страшно. И вообще, вся придумка с устройством секты показалась мне концентрированным представлением темы рассказа…Анне в принципе, как мне кажется, удаются переходы от реально узнаваемого мира в бредовый, фантастический (хотя эта дорожка хожена-перехожена и удержать свой взгляд, свои краски очень непросто).
    Чем дальше герой забирается в прошлую жизнь, тем живее, реалистичнее звучат голоса, отчетливее краски и характеры (в структуре рассказа - свой временной забор). Эпизоды-воспоминания показались мне точными, с выпуклыми деталями и прочитываемыми за экономными деталями характерами. Чем ближе герой к нам, тем фантасмагоричней, гротескней, иногда откровенно сатиричней ситуации и персонажи. Протянутые через эпизоды смысловые рифмы, как сосуды подпитывают одной кровью разные времена и разные территории… Обе его страны, как и обе его женщины, и Светлана и Катя, стискивают героя обстоятельствами и обязательствами, подхватывают его с разных боков, как "оголтелые" и ешиботники, и он всякий раз попадается, не дает отпор… Он попадается в силки юной Светланы, попадается любящей, но нелюбимой Кате, попадается теще, "безглазым", эпидемии отъездов… Попадается, попадается… Один раз только он проявляет твердость - решительно уезжает, оставляя и жену, и дочь. Мне кажется, что причины такой, а не другой его жизни прежде всего в том, что объявив себя мужчиной, он не перестал быть женщиной. Думаю, что даже если бы я и не знал, что вещь написана женщиной, я бы все равно сказал то же самое. (Помню, как обсуждал с другом Айрис Мэрдок, достаточно удачно рассказавшую свою историю мужским голосом, и все же проколовшуюся в описании интимного ощущения). В истории, рассказанной Анной, реакции героя на сваливающиеся на него события "прокалывают", как мне кажется, автора-женщину. И как выяснилось, не мне одному так кажется. Не исключено, что бывают мужчины с женским типом личности, но они все равно - мужчины. Реакция же героя на требования тещи, на обжимающие его парочки посланцев веры выдает некую Дану Интернейшнл наоборот. Особенно это проявляется в подробненьких и бесконечных вытачках:
    (Вытачки и шпильки, вытачки и шпильки, вечерний макияж среди бела дня, высокие прически. А самцы, наоборот, невыразительны, все, как один, стрижены под полубокс)
    (Юница стояла на бортике песочницы, балансируя на шпильках, худенькая и беленькая, в чем-то трикотажном и коротком из прозрачных ниток и сверкучей бахромы).
    (Да, но вытачки! Вытачки кто делает? Точнехонько в нужном месте? Кто отсекает лишнее и сгибает упрямую ткань бытия?)
    (Светка носила платья из тканей с шуршащими названиями: шелк, шифон, крепдешин. Платья-трапеции, облегающие грудь и плавно расходящиеся к низу, были тогда в моде).
    Не могу расписаться за всех мужчин, но настаиваю на том, что если такие мысли и приходят в мужские головы, то только мастерам определенных профессий по плечу так лихо формулировать их во внутренних монологах.
    При том, что читал я с неослабевающим интересом, всяческие "проколы" сбивали чтение. И если о половой принадлежности главного героя можно и поспорить, то о небрежности автора спорить и не хочется.
    "Лишенные фантазии колонны", "ходил вразвалку, получая удовольствие от пустяков", милиционер, который "быстро прошагал толпу" и "Остановился на красном скинхеде" - все это признаки и замыленности глаза, и отсутствия времени для чтения того, что сам написал. Уверен, наткнувшись на такие перлы у любого из нас, Анна бы не зевнула, не пропустила. Но есть вещи и посерьезней. Будучи законным членом нашего Клуба, Анна подвержена общему нашему свободному отношению к словарным формам и словарным значениям слов.
    "Иконы висели вдоль стен, стояли штабелями, прислонившись друг к другу"… Стояли штабелями… Хочу напомнить значение слова "штабель"
     ( Брокгауз: Штабель , 1) многоярусн. куча, в кот. складываются бревна, брусья, доски).
    "Он щурил глаза, наморщив припухлое, отечное, как у Франкенштейна, лицо". Я не помню, описано ли у Мэри Шелли, лицо самого Франкенштейн, но не им был знаменит известный доктор. Вероятно, Анна имела в виду созданного доктором "демона", который в том числе был славен и своей внешностью. Но его не звали Франкенштейн.
    "Красно-белые церкви мелькали среди елей и берез. Их было непривычно много, нарядных, совсем новеньких, живописно разбросанных по холмам и перелескам".
    Церкви, разбросанные по холмам, это мне, как архитектору, понятно. Но вот зачем при наличии свободного места размещать их по перелескам - загадка. Возможно, Анна имела в виду ПЕРЕЛЕСЬЕ? У Даля: (ПЕРЕЛЕСОК м. узкая полоска леса, соединяющая два леска; ПЕРЕЛЕСЬЕ ср. поляна меж лесков: прогалина, чистая поляна островом в лесу)
    "Забор оканчивался зубчатыми навершиями, как кремлевская стена"
    Кремлевская стена не оканчивается зубчатыми навершиями. Двурогие зубцы, которые Анна называет навершиями, на самом деле называются "ласточкиными хвостами" или мерлонами. Навершия - это декоративные или функциональные нахлобучки на окнах, кровлях, арфах, гарпунах…
    "В одной из рамок трепыхался слабо натянутый лоскут. Я подошел и посмотрел на изображение, почти смытое дождями. Это был пионер-герой"
    Сначала мне показалось, что слово употреблено нормально - остался, мол от бывшего портрета кусочек. Трепыхается себе, слабо натянутый. Но оказалось, что это полномерный холст, на котором сохранился пионер-герой. Снова Даль:
    ЛОСКУТ м. -ток, -точек, лоскутик; -тишка; лоскутина, -тища, отрывок, отрезок ткани, кожи; лафтак…
    
    И так далее… Повторяю, текст, который кажется мне интересным, грозит рассыпаться на поводы для мелких претензий.
    Зевки, проблемы с неким навязчивым юморком (боюсь, что это сильное влияние принятого в Сети стиля, бодряческое несмешное хохмачество: беседа с Ривкой о "Рено", расшифровка СССР…
    Ходульные штампы (вообще-то не свойственные Анне Файн) - "Многоярусный лес шептался с подлеском и травой"…
    Несостыковки. Автор не помнит, что сказал абзацем выше.
    "Три русских богатыря - Илья Муромец-еврей, толстый Добрыня и православный Алеша Попович тихо выпивали, сидя рядком на бревнышке, степенно закусывая водочку колбасой"
    И тут же через абзац: "Николай не ел, бормотал молитву, какая положена христианину перед едой". А ведь только что он вместе со всеми уже выпивал и степенно закусывал.
    Неточное цитирование Высоцкого лично мне кажется некоторым снобизмом (ведь не будет Анна перевирать Пушкина, например).
    
    И все же. Вещь показалась мне удачной. Я хочу сказать, даже более удачной, чем прежние. Я пытаюсь поймать себя на том, что рассказ нравится мне в сравнении с тем, что рисовало мое предубеждение, в сравнении с тем, что пишут уважаемые члены нашего Клуба… Видимо, все-таки нет. Уверен, встреть я эту вещь в любом российском журнале, даже не будучи знаком с творчеством Анны, я бы махом дочитал ее до конца. И запомнил.