Поддерживая замечательное начинание Межурицкого, хочу предварить свой текст некоторым пояснением. Предлагаемый для обсуждения текст не готов к публикации. Это материал, который находится в работе, вызывает у меня определенные трудности, поэтому и обсуждение его на форуме я считаю преждевременным. Я надеюсь на традиционно добросовестные рецензии оппонентов и коллективный мозговой штурм на заседании Клуба. Прошу быть снисходительными к автору и безжалостными к тексту.

---

    И опять ему приснилась та квартира. И опять так реально, что, даже проснувшись, он долго не понимал, что это снова всего лишь сон.
    Вообще-то, снилась крошечная комната, в которой он с родителями и сестрой давным-давно жил в далеком южном городе. Четыре человека в комнатушке, где из всех удобств были только балкон, толстые стены и солнечные лучи сквозь щели в ставнях. Все остальное - во дворе. Но родители упорно называли ее квартирой.
    Целая жизнь прошла с тех пор, и в течение всей этой жизни она снится ему, квартира его детства. Бесконечно, регулярно и, как бразильский сериал, - с продолжениями. Перетекает из сновидения в сновидение, и в каждом новом сне он помнит содержание предыдущего.
    Обычно во сне он оказывался здесь с женой и сыном… И всегда говорил им: "Ну, представляете, какие бывают совпадения! Сколько лет прошло, и надо же, чтоб так сошлось! Чтобы именно здесь нам пришлось переночевать! Точно, как в прошлом сне…".
    Однажды, в одном из снов, показывая жене пыльную, залитую солнцем комнату, он рассказывал, где и что здесь было. Здесь ширма родителей, здесь кроватка сестры, здесь стоял письменный стол и мешал выходу на балкон… Они подошли к нише, занавешенной двумя ветхими линялыми тряпками: "Здесь у нас были книги…". Потом он приподнял угол занавески и с изумлением обнаружил за ней всю их нехитрую библиотеку. Только книги были пожелтевшими и драными, как и полагалось бы им после стольких лет. Абсолютно те же книжки и альбомы… На тех же самых местах.
    Этой ночью гостьей его сна была мама. Она приснилась молодой, но, как будто, уже из нынешнего времени.
    - А помнишь, - говорил он ей, когда они вышли на крохотный балкон, - здесь папа рассказывал тебе о работе, а сам поставил ногу на ящик, вроде чистить сапог собрался, и все время перебрасывал во рту папиросу? Из угла в угол. А ты не заметила, что он снова начал курить. А он специально мотал ее туда-сюда, чтобы ты заметила, удивилась и стала его ругать. А ты не заметила, и он обиделся…
    - Да, да, да… - задумчиво улыбаясь, ответила мама. - Как ты все помнишь!? Ты же был совсем крошкой!..
    
    Бывший крошка Игорь, которому уже, слава Богу, исполнилось пятьдесят два, спустил с кровати ноги и уперся босыми ступнями в прохладный каменный пол. Сунул в рот сигарету (благо, некому одернуть, что натощак), с трудом, сквозь резь в пояснице, разогнулся и медленно, как после трудового дня, побрел в туалет и в душ. Сегодня был его день идти к маме, и он мысленно прикидывал, как бы и успеть, и не слишком долго сидеть там. Если бы кто-нибудь, с ужасом думал он, мог заглянуть к нему в мысли! Какая стыдоба…
    Когда Игорь, стоя перед унитазом и морщась от сигаретного дыма, пытался проснуться окончательно, клочки сна еще клубились вокруг его головы, но чувство досады, что это опять был всего лишь сон, уже завладело им. А сон, хоть и рассеялся в конце концов, но в течение дня еще напоминал о себе. Какая-нибудь фраза, предмет, старая книжка, например, вызывали смутное, не сразу распознаваемое воспоминание; но потом все же вспыхивало - сон!..
    Как неожиданное продолжение его многосерийного сна, вышло так, и что сейчас Игорь жил в крошечной комнатушке большой многокомнатной квартиры, а соседями его были такие же одинокие, как и он сам, репатрианты. Окно комнаты выходило на плоскую крышу, и сквозь него было видно, как соседняя с домом пальма свешивала прямо у окна свои пыльные волосатые листья.
    Вид не ахти какой, зато тихо.
    После того, как он ушел от жены, эта уютная конура стала его маленьким островом свободы. Он, как фиделевский барбудо, отпустил бороду. Голый по пояс и в шортах сидел по вечерам на пустынной крыше, курил и пил не сваренный, а заваренный кофе (израильтяне называют его "боц" - болото). Но романтическим кубинцем себя не ощущал. Сидя в блаженном одиночестве под классической пальмой, он больше напоминал себе Робинзона. Такая вот смесь: Робинзон - на острове свободы.
    Жена вместе с сыном осталась жить на старой квартире, сестра копошилась в Москве, а он отлично устроился под сенью старой пальмы на своей плоской необитаемой крыше.
    Вот только мама…
    
    Дом престарелых выглядел элегантно и надежно. Фасад - из американского кино. Над широким стеклянным входом выступали из стены бронзовые еврейские буквы: "Бейт Авот сиуди", то есть Дом престарелых для инвалидов.
    Мама, еще там, в России, говорила, что когда видит еврейские буквы, всегда вспоминает о кладбище (неудивительно: только там она их и видела). Поэтому Игорь, каждый раз, глядя на эту надпись, вспоминал о маминой ассоциации.
    Вообще, в жизни Игоря очень многие воспоминания, представления, стереотипы были созданы когда-то именно мамой.
    "А знаешь…" - говорила в его детстве мама, и он замирал в предвкушении…
    "Ты заметил, какие цвета у зверей в зоопарке? У павлина? А знаешь, (вот оно!) ни один художник, даже самый лучший, не сможет подобрать такие цвета!"… Они вместе читали книги и решали потом, кто из любимых киноактеров мог бы сыграть тех или иных героев. Они единодушно выставляли оценки внешности артистов. Казаков - холодный красавец, Тихонов - обаятельный аристократ, Ливанов - настоящий интеллигент…
    "А знаешь?…"
    Прошло время, и наивность тогдашних установок стала понятна Игорю, но он продолжал ловить себя на том, что все же ему больше нравятся портреты, ярко освещенные с одной стороны и чуть подсвеченные с другой (мама хвалила), стихи, в которых больше "видно", чем "слышно" (мама обращала его внимание)… Да и множество других вещей, менее уловимых.
    И вот сейчас он идет в гости к ней, к его маме, и с трудом передвигает непослушные тяжелые ноги. Раскаленные солнцем улицы, слепящая стеклом автобусная остановка, горячие скамейки и даже урны - все, что связано с этой каторжной дорогой, кажется чужим и враждебным. Он хитрил, менял маршрут: ему казалось, что, если идти не той, а этой дорогой, мама будет менее агрессивной, больше будет понимать, у нее не появятся новые синяки или новые проблемы. Но какой бы дорогой он ни шел, он шел на каторгу.
    
    Игорь приближался к стеклянной двери входа и с тоской смотрел на свое прозрачное отражение, надвигающееся из глубины того, параллельного, мира… Он набрал код на замке и медленно, как сквозь фантастическое силовое поле, прошел сквозь громкое жужжание вовнутрь.
    Сразу все изменилось. Освещение, запахи, звуки. Стекла вестибюля были тонированными, пахло сразу и кондиционером, и туалетом, и лекарствами… И плюс к этому - самое жуткое! C верхних этажей, как из каких-то камер пыток, кричал невидимый обитатель богадельни. Он кричал весь день, пока не спал. Секунда-две перерыв - и снова длинный тарзаний крик, будто пытается человек докричаться из своих страшных потемок до белого света… Игорь не понимал, как можно жить или работать здесь, пока звучит этот звериный голос, и все пытался представить себе, какой он, этот нечеловечески страдающий человек. В его воображении он был пожилым и перекошенным, в инвалидной коляске, с мокрыми губами и детской улыбкой между воплями… Игорь даже откладывал на какое-то невнятное потом попытку подняться все же на верхние этажи и увидеть его.
    Он подошел к никелированной тумбе с фонтанчиком ледяной воды, и, держа кнопку, долго пил, терпя ломоту в зубах. Попадая сюда, он постоянно хотел пить. Ира говорила, что это у него подскакивает сахар. Он пил и видел в вогнутом никелированном дне фонтанчика свой огромный мокрый глаз, безумно рассматривающий его из безумной глубины…
    Надо было идти к лифту, однако ноги сами свернули влево, к кабинетам администрации. Ира наверняка сидела у себя, но Игорю не так важно было увидеть ее, как оттянуть момент встречи там, наверху.
    
    …Тоже странная история. После переезда в Израиль Игорю никак не везло с работой. Речь уже не шла о работе по специальности, но и на должность просто рабочего (сварщика или электрика хотя бы) он, инженер, бывший мастер, никак не мог устроиться. Нужны были дополнительные разрешения, экзамены и прочая, казавшаяся ему чистым издевательством, ерунда. Жена, Алла, в прошлом бухгалтер, устроилась в гостиницу (убрать, помыть, застелить-перестелить), а он целыми днями шатался по проходным и кабинетам, постепенно теряя всякую надежду. Даже охранником его не брали, нужны были еще какие-то данные, которых у него как раз не было. Жена помалкивала, но губы поджимала все чаще и отвечала все резче. Ну, а Игорь все больше заваливался в депрессию.
    Тем временем в семье обозначилась еще одна проблема, которая на фоне его невостребованности выглядела, как будто, не слишком тревожно. Впрочем, выбитый из своего привычного статуса Игорь вдруг сосредоточился именно на ней. Его сын, Генка, двадцатисемилетний детина, пугал отца внешним равнодушием к устройству личной жизни. В отличие от "папика", Генка работал. И работал очень неплохо. Он еще в Союзе стал приличным программистом, и здесь, в Израиле, быстро нашел себя в престижной фирме. Хорошая зарплата, полученная на работе машина, отличные условия подняли его в собственных глазах над родителями, что сказалось и на стиле поведения. На родительские замечания он стал отвечать высокомерно-снисходительно… Отмахиваться, иначе говоря. Генка приходил с работы, залезал в душ, потом дремал, потом ел "мамочкино вкусненькое" и - садился к компу. Он сидел до поздней ночи, озаренный голубым светом экрана, окутанный мерцающим дымом (как жиреющее привидение), и ничем, кроме того, что его озаряло, не интересовался. Страна же, до отказа наполненная девушками всех цветов и народов, оставалась по другую сторону немытых оконных жалюзи его комнаты.
    И вот Игорь решил использовать свое вынужденное безделье и взять на себя благородное дело обустройства сына. Он влез в Интернет, стал бродить по форумам, чатам и сайтам знакомств и вывешивать там объявления о желании познакомить сына с достойной девушкой. Интернет отозвался немедленно. Море предложений взвихрили жизнь Игоря, но Генку оставили в полном равнодушии. Только один раз он, зевнув, согласился отреагировать. Причем, не столько из-за самой девушки, сколько из-за неприкрытого интереса ее мамаши к его "папику" (что само по себе было для Генки неожиданным аттракционом).
    Игорь вообще-то был слегка ошарашен тем, сколько мам захотели познакомиться с заботливым папочкой, но это шло вторым планом. На первом был сын.
    Они встретились вчетвером (жена Игоря относилась к этой затее насмешливо равнодушно: мне бы ваши заботы, бездельники!) - мамаша с дочкой и "папик" с сыном. Познакомились, посидели в кафушке, разошлись. Сын пару раз встретился с девушкой, но, похоже, они друг другом не заинтересовались, и он спокойно вернулся к компьютеру. А вот мамаша "запала на папика" всерьез. Она стала позванивать Игорю, подолгу говорить с ним, и, при всей своей нелюбви к телефонам, он сам не заметил, как "подсел", выражаясь языком сына, на эти звуковые свидания.
    Поначалу они говорили об обычной банальной ерунде, как бы вручая верительные грамоты. Но потом оказалось, что о многих вещах они судят похоже. Разговоры о том, кто чем занимается в Израиле, перетекли в то, чем они занимались в Союзе, что там любили и что нет. От этого перешли к разговорам о любви, и Игорь не заметил, как стал в подробностях рассказывать ей о своих немногочисленных романах, а она слушала так, будто ей самой было нечего рассказать. Она обсуждала их с Игорем, словно речь шла о книге или фильме, болела за главного героя, горячилась, выдвигала свои варианты. Игорь стал казаться себе прекрасным рассказчиком, и потребность говорить с ней сделалась ежедневной.
    Он уже плохо помнил, как она выглядит, и телефонный голос стал единственным объектом его интереса к ней. У голоса был характер, своя, можно сказать, "внешность", которая Игорю все больше нравилась. Он уже и не захотел бы увидеться, ибо уверен был, что внешность хозяйки голоса его разочарует.
    Так проходили недели за неделями.
    И вот, когда с мамой случилось, что случилось, и они с женой привезли ее в этот Дом престарелых, прием вела улыбчивая женщина врач, лицо и голос которой показались смутно знакомыми. Очень быстро выяснилось, что это она. Ира. И, как ни странно, голос почти совпал с внешностью.
    С тех пор они стали встречаться и не по телефону.
    Физического сближения Игорь не хотел. Те несколько романов, что он успел пережить при жене, привили ему стойкий страх перед однообразными приключениями, которые никогда не стоили его нервных затрат. Да и силенки с годами поубавилось настолько, что ввязываться в новые схватки - только позориться.
    Вот и с Ириной ему целиком хватило бы телефонных отношений, но она, по праву маминого лечащего врача, под любым предлогом постоянно вытаскивала Игоря на именно личные, а не телефонные встречи. Никаких сексуальных дел. Дом престарелых, кафе напротив, треп на скамейке, пустяковые подарки…
    Здесь, в Доме престарелых, Ира взяла на себя шефство над мамой. Звонила Игорю, говорила, что нового, какие изменения, когда придти, что принести, чего не надо. Это она рассказала, как случилось, что мама вдруг упала и теперь навсегда прикована к коляске…
    В один из летних дней (Игорь покинул уже семью и переселился на свой остров), после очередного визита к маме, он вышел сквозь жужжание кодового замка на слепящую улицу и увидел, как дверца серебристого Пежо, притертого другими машинами почти ко входу, медленно открылась. В ветровом стекле отражались раскаленные облака, сквозь которые улыбалась Ирина.
    Игорь наклонился к двери, в лицо дохнуло холодным воздухом кондиционера.
    - Вот сюрприз. Вы же не работаете сегодня.
    - Смотрите, у меня выходной. Могу вот домой вас подбросить. Садитесь, садитесь, не бойтесь.
    Игорь вздохнул и полез в холодную глубину машины.
    У его дома Ира первой вышла из машины, уверенно прошла в парадное, безошибочно поднялась на его этаж, а у двери в квартиру, не оглядываясь, протянула руку. Игорь улыбнулся, качнул головой и вложил ей в ладошку ключ.
    Вопреки ожиданиям, все получилось замечательно. Как в молодости. Ира оказалась волшебницей.
    
    Он заглянул в ее кабинет и на миг забыл о напряжении. Ирина вышла к нему из-за стола, чмокнула в щеку, и, севши так близко, что просто привалилась, заговорила о маме. Смотрела Игорю в лицо, и, говоря, кивала, будто соглашалась со своими словами.
    Даже вблизи были не очень заметны ее сорок два года. Казалось бы, шея, вечная женская предательница, и та была не по возрасту гладкой. Тем более, ювелирно отшлифованное лицо. Глубокие ямочки в уголках рта создавали впечатление постоянной полуулыбки, а поднятые брови, почти скрытые темными кудряшками волос, добавляли лицу веселое удивление.
    Игорь, снова вспомнив, где находится, подумал, что у этого лица особое свойство: его выражение почти везде неуместно.
    Из динамика загремело что-то громкое и неразборчивое. Игорь вздрогнул, а Ира, сказав: "Подождешь меня в лобби?", умчалась.
    Он вздохнул и побрел к лифту.
    
    Мама была на этаже "колясочников". Но она не сразу попала на этот этаж. Началось все на этаже для ходячих. Его аристократическая мама, приверженец светских манер, попав в дом инвалидов, сделалась вдруг необычайно агрессивной. Игорь представлял себе, что, оставшись один на один с чужими людьми, чужим языком и практически потерявшая память мама, по-видимому, стала сражаться за себя, как могла. Она не очень понимала, что с ней делают. Она забыла, как и зачем измеряют давление, что такое фонендоскоп и тому подобное, ее раздражали крики соседей по этажу, и она пыталась защитить себя от всего этого теми первобытными средствами, что подкидывало ей подсознание. Ей давали успокаивающие таблетки, но то ли еще не подобрали подходящие, то ли перерыв между приемами был великоват, однако мама, по рассказам Иры, бросалась с кулаками на каждого, кто был ей немил. Ее пытались привязывать, но Ира это дело пресекла.
    Однажды в столовой после еды, когда все больные сидели вдоль стен, а нянечки вытирали им лица, мама снова стала протестовать. Тогда к ней поближе придвинули пустой уже стол, чтобы ограничить ее движения. Маме это не понравилось еще больше, и она, резко оттолкнув стол от себя, решительно встала, чтобы уйти, но, запутавшись в ногах сидящих рядом больных, упала и сломала шейку бедра. Поднялась паника (о которой Игорь, не будь у него там Иры, так бы и не узнал), и маму срочно отправили в больницу. Игорю сказали, что просто, мол, упала. Собирались оперировать, и от Игоря, как от официального опекуна, требовалось письменное согласие. Гарантий никаких не давали, но вот мамин диабет и мамино сердце, как ему объяснили, делает саму операцию очень рискованной. Игорь не знал, что делать.
    Обычно, оказавшись перед каким-либо выбором, он бросался к жене, и они вместе искали выход. Но теперь, оставшись один на один с проблемой, Игорь симулировал агрессивность. Он грозился подать в суд (почти веря, что и в самом деле подаст), орал на старшую сестру (местнорожденную каргу непонятного возраста с хриплым командирским голосом и выпирающими, как у козы, зубами) и даже стукнул разок по столу директора (равнодушного и вежливого марокканца)… Но как быть - не знал.
    Ира взяла решение на себя. Она объяснила Игорю, каковы его шансы в суде, каковы мамины шансы на операции, и вообще представила случившееся так, что получалось: никто, кроме мамы, и не виноват.
    Промаявшись с неделю, Игорь потихоньку успокоился, и только на донышке его совести ворочалась неудобная мысль: "А ведь мама, окажись он в такой ситуации, не успокоилась бы…"
    От операции отказались, а маму, усадив в инвалидное кресло-коляску, перевели на этаж выше. К таким же.
    
    Игорь вывез маму на улицу. Он толкал кресло сзади, а мама беспокойно озиралась. Вот уже недели две, как она не желает покидать безумное пространство своей богадельни. На улице все пугает ее, она нервничает и бубнит на разные интонации свое неизменное "да-да-да-да…".
    Когда она могла ходить и кое-как говорить, каждое их с Аллой посещение она воспринимала так, будто не видела их с год, наверное. А приходили-то каждый день. Мама закатывала глаза, изображала обморок счастья, потом долго, прослезившись, обнимала их, и с детской счастливой надеждой спрашивала: "Уже все? Едем домой?" Узнав, что еще рано, еще не все анализы сделаны, как ребенок же сникала и покорялась до новой встречи.
    Потом наступил новый период, и она стала принимать Игоря за своего папу, капризничала, просила прощения… Потом, на обращение к ней ивритоязычного персонала стала отвечать на их, как ей, наверное, казалось, языке. То есть, тоже, как и они, - непонятно: "Да-да-да-да…". А потом и вовсе - только так и стала говорить. Она картинно удивлялась, задирала брови: "Да-да-да…" или что-то сурово выговаривала, и тоже - "да-да-да…", или просила, или радовалась чему-то, все - "да-да-да-да-да…"
    Игорь поставил кресло в тень под дерево, сам сел на теплую бетонную скамейку лицом к маме. Рука потянулась к карману, но курить он не стал. Пока мама была по эту сторону разумного мира, она все время умоляла его бросить. Он отмахивался, и, чтобы не ввязываться в разговоры, в ее присутствии старался не курить. Сейчас было уже все равно, но внутренне он никак не мог с этим смириться и, словно отпугивая, отгоняя реальность, не курил в ее присутствии… Вроде, вдруг очнется, посмотрит на него - и начнет снова доставать… Но мама смотрела не на него, а на проносящиеся автомобили, хмурилась и вздрагивала. Он не знал, как себя вести. Говорил с ней, как с грудным ребенком - что-то отвечающее его мыслям, не рассчитанное на понимание. Ради слов вообще, ради голоса. На голос она реагировала.
    Он смотрел на коричневое, чужое мамино лицо, на веер морщинок над верхней губой, и вспоминал, как она мяла его, тормошила, зацеловывала, говорила ему что-то непонятное, прижимала, кружила… А он, детсадовского возраста ребенок, смотрел на ее удивительно гладкое прекрасное лицо и сам шалел от непонятного счастья. Ласковая, красивая, властная, решительная…
    У Игоря с детства была какая-то проблема с сосудами, и, когда он разгибался после наклона или вставал с корточек, он обнаруживал вокруг себя мириады белых мерцающих звездочек. Точнее, не звездочек, а крошечных сияющих и извивающихся червячков. Когда мама его тискала и целовала, это почти всегда кончалось летающими червячками. Получалось, как в мультфильме, после поцелуя прекрасной принцессы. Так было до тех пор, пока Игорь не признался маме. Узнав об этом, мама ринулась в бой, были подняты на ноги все врачи, раздобыты все лекарства. Игорю это не помогло, но волевую решительность мамы и то, с какой яростью она за него сражалась, Игорь запомнил очень хорошо. И сам себе казался крошечным щенком под защитой прекрасной и опасной волчицы. Начав читать "Маугли", он сразу подумал о маме.
    Сильный и умный папа превращался рядом с ней в такого же, как Игорь ребенка. Когда сестре купили пианино и наняли училку для музыкальных истязаний, папа вдруг тоже захотел учиться. Он внешне равнодушно заговорил об этом за общим вечерним столом.
    - А как ты смотришь, чтобы я вместе с Лилькой позанимался? Знаешь, я ведь с самого детства мечтал научиться… А тут случай такой удобный… - и улыбнулся так, что было не совсем понятно, всерьез он или игру такую затеял, чтобы Лильку завлечь.
    - Для чего тебе? - не поняла мама.
    - Ну, как… Хотелось всю жизнь… А тут война, вот… Работа, дети… А сейчас случай такой…
    - Но для чего, с какой целью?
    Папа пожал плечами: "Не знаю, хочется…"
    Мама подумала, как бы взвешивая, но потом отмахнулась по-взрослому, как отмахивалась от Лилькиных глупостей:
    - Нет, тебе это незачем!
    - Ну и ладно, - быстро согласился папа, - придется тебе, доча, самой мучаться.
    Потом зажег папиросу и, уже скрывшись за дымовой завесой, добавил:
    - Учись хорошо - и за себя, и за папу…
    Красивую, неприступную маму звали Рая, и папины друзья, в чем-то действительно завидуя папе, вздыхали: "Райская у тебя жизнь!.."
    
    - Да-да-да-да!.. - тревожно задолдонила мама и стала выворачиваться, оглядываться на голивудский фасад богадельни.
    - Ты хочешь обратно?
    - Да-да-да-да - одобрительно, как маленькому сказала мама. Глаза у нее за время болезни сделались маленькими, колючими, бессмысленными. Мама, мама… Она уже стала своей в этом фантастическом, параллельном пространстве, и пребывание в будничном, естественном, бывшем ее мире стало ей в тягость. Ее тянуло обратно.
    В лифте мама сидела спиной к дверям, лицом к зеркалу, а Игорь, стоя за спинкой коляски, следил за маминой мимикой. Маме нравилось так сидеть. Но он был уверен, она не понимает, что это отражение, она видит что-то другое, и оно, другое, было ей явно по душе. Однако самому Игорю было страшновато.
    Свет яркой лампы хорошо освещал чужое лицо мамы, а Игорь оставался в таинственной тени, как злой дух, толкающий маму по пути безумия. В рамке зеркала это выглядело зловеще …
    
    Их познакомили как раз тогда, когда он стал задумываться о женитьбе. Была у него в юности, как и положено, трагическая любовь от которой осталась приглушенная тоска. Потом, как и положено, он отчаянно окунулся в романтические приключения - и, ценой трех хвостов и потери стипендии, сумел одержать несколько славных побед… К диплому, уже немного избалованный нетребовательным женским вниманием, безответственными романами и легкими расставаниями, он стал мысленно примерять каждую новую знакомую к шаблону "жена".
    Алла сразу обратила на себя его внимание. Спокойный тон серьезного человека, скромная и женственная внешность и, что страшно обрадовало его маму, - еврейка. Ну, может, на первых порах немножко портили впечатление очки и едва пробивающиеся усики, но он очень быстро к ним привык.
    Игорь хорошо помнил события, но никак не мог восстановить их смысловое содержание. Он помнил, как удивляла его Алла в первый месяц их физической близости. Если это было при свете дня (чего Алла всеми силами избегала), он обнаруживал у нее постоянно открытые глаза и не сходящую с лица улыбку. Его уже достаточно богатый опыт приучил к созерцанию других гримас на лице партнерши. Его подруги уходили в себя, прислушивались к своим ощущениям, и именно на них реагировали мимикой. Улыбка же в его понимании была знаком, направленным наружу. Как, кстати, и открытые глаза. Он глупо спросил тогда, почему она улыбается все время. "Мне хорошо" - пожала она плечами.
    Ему нравилось, что Алла, несмотря на эту свою прямолинейность, сексуально волновала его. Что была заботлива и молчалива. Но он плохо помнил их разговоры, например. Или, что она читала тогда… Игорь принес ей модный роман Хейли "Аэропорт". Она прочитала. Возвращая, улыбалась. А вот что сказала тогда, Игорь никак не мог вспомнить.
    Но зато запомнились два случая, которые с годами стали для него символическими.
    Первый был до свадьбы. Они еще даже не целовались тогда. Договорились пойти в воскресенье в лес по грибы (на этот поход Игорь привычно возлагал некоторые эротические планы). Алла экипировалась чин-чинарем: кеды, спортивные трико, лукошко, нож. Когда они встретились у вокзала, Игорь даже смутился своему щегольскому виду: оказалось, наивная Алла ничего, кроме грибов в виду не имела.
    День получился солнечный, Алле пришлось стащить футболку, и ее скромная маечка очень условно прикрывала ее нескромные формы. Игорь затеял с ней какой-то располагающий разговор, даже приобнял ее за талию, но тут ему на глаза попался замечательный белый гриб. Чтобы показать ей, какой он молодец добытчик-охотник, Игорь тут же срезал гриб и бросил в Аллино лукошко. Когда на глаза Игорю попался второй, Алла так загорелась азартом, что Игорь пожалел о первом. Она стала шарить вокруг глазами, потеряв к Игорю остатки женского интереса, а грибы, как назло, один за другим просто лезли навстречу именно Игорю.
    Так ничего тогда у него с ней не получилось, зато лукошко было полным. Они шли обратно к электричке, каждый с испорченным настроением. Игорь, расстроенный неосуществленными планами, Алла - тем, что не сумела сама найти ни одного гриба. И вдруг, уже у самой платформы, она обнаружила целый выводок.
    - И я нашла! - закричала Алла. - Видишь, не только ты, я тоже нашла. Мои даже лучше!
    На обратном пути, в тамбуре электрички, она сама поцеловала его в губы, и так в обнимку и с поцелуями, они доехали до города.
    Игорь потом часто вспоминал этот случай. Вспоминал и досадовал: как же я тогда в этой ерунде не углядел своего будущего! Я же для нее был конкурентом. Ее же моя удача расстроила! Только побежденный я был допущен до тела…
    Но, - досадуй, не досадуй - не углядел. А может, подспудно этого и искал. "Жена-мама". Которая знает, что нужно, как и когда.
    И они поженились.
    Так же, как до женитьбы он приносил и полностью отдавал зарплату маме (а уже потом просил у нее деньги на кино и сигареты), точно так он продолжал отдавать и жене… Так и его отец поступал до самой своей смерти. За всю жизнь они (что Игорь, что отец) ни разу сами не купили себе рубашку или там туфли. Ему говорили, когда пора стричься, когда сменить куртку на пальто. Каждый раз, садясь за стол, он не знал, чем его сегодня будут кормить. Алла могла подать и то, что он не любил. Он не роптал, просто считал, что сегодня ему не повезло. Как в комплексной столовой.
    И вот тогда приключился второй случай.
    Его сестра вела Киноклуб, на котором были в обычае закрытые показы непрокатных фильмов, и в котором собирались всякие киноумники. Алла с Игорем, естественно, стали его членами. Они не пропускали ни одной встречи, посмотрели много фильмов, послушали много разговоров, и так было вплоть до рождения сына. Теперь уже приходилось ходить туда по очереди. Но ни разу до этого времени Игорь не задался вопросом, а нужно ли это все Алле: интерес ему казался само собой разумеющимся.
    И вот однажды, когда была очередь Аллы, вдруг заболел Генка. В Киноклуб Алла идти не захотела. Игорь сказал ей, иди, мол, я, мол, посижу с ним - ничего ведь страшного. Но Алла твердо сказала - "Нет".
    - Ну, тогда я пойду? - спросил Игорь.
    - И ты не пойдешь! - очки у Аллы бликовали и не было понятно, дурачится она или всерьез.
    - Зачем же обоим пропускать? - удивился Игорь. - Температуру сбили, ничего особенного нет. Я же не говорю, что пойду именно я. Я говорю, иди ты. А если не хочешь, то пойду я.
    - Нет, - сказала Алла - мне там тоже нечего делать. Время только гробить…
    - Не понял... Тебе что, там неинтересно? - Игорь аж замер с сигаретой у рта. - А на фига ж ты туда ходишь? Зачем эта наша очередь, если тебе по барабану? Зачем ты туда ходила все это время?
    - Затем, - между делом, между каким-то шуршанием уверенно сказала Алла. Чтобы ты туда не ходил.
    - Почему? - изумился Игорь.
    - А чтоб не алалешничал там.
    - Чего!?
    - Чтоб не сидел и не алалешничал там! Дома есть, чем заняться.
    Потрясенный этой логикой, Игорь даже не стал выяснять, что это за слово, откуда она его взяла. Он только вспомнил папино пианино и махнул рукой.
    С годами ему и в самом деле все стало до лампочки. Даже в чем-то удобно. Но за удобство это приходилось платить безропотностью. Любое проявление несогласия вызывало одинаковое раздражение, что у мамы в его детстве, что у жены в его взрослости.
    Алла оживала, когда они с Генкой болели. Тут она безоговорочно брала бразды в руки и ставила на ноги каждого из них в считанные дни. Ей бы врачом быть, а не бухгалтером. Возясь с больными, она самоутверждалась, а может, реализовывалась. Пока Генка был маленьким, он приводил в дом всех раненных собак, кошек и сверстников. Соседские мамы, видя аккуратные повязки, ловко наклеенные пластыри и живописные пятна зеленки на своих чадах, спрашивали: "У тети Аллы побывал?"
    Болеющий был ей важней здорового. Поэтому Игорь любил болеть, а в житейских делах выбрал ничего не решать ("Делай что хочешь, только меня не трогай").
    Ну, а других дел, кроме житейских, с переездом в Израиль у него уже не осталось.
    
    Родители Аллы умерли еще до ее переезда в Израиль. Они бы с ней ни за что не поехали. Папа - отставной майор, хорохорящийся еврей, обладатель раскатистого "р" и почти украинской фамилии - называл себя патриотом и уверял, что воевал за Родину, за Сталина. Игорь не знал точно, воевал ли он именно за Сталина, но ветровое стекло тестиного Москвича усы великого полководца украшали много лет. Мама, очень полная дама, густо пудрившая побритые губы и подбородок, командовала отцом, как ефрейтором. Игоря они не любили и считали, что их дочери он не пара. Поэтому с первого дня женитьбы Игорь и Алла делали (и сделали) все, чтобы жить от родителей отдельно.
    Можно представить себе, что началось, когда после приезда они сняли общую с мамой квартиру. Разрываясь между обеими своими дамами, Игорь получал порцию раздражения от каждой и вспоминал вздохи папиных друзей: "Райская у тебя жизнь!"… Однако, думая, что попал в ад, Игорь ошибался. Самое страшное только стояло еще на пороге…
    Началось с пустяков, которые лавиной набирали мощь и скорость. Мама стала забывать простые слова и сама над собой подшучивала. Потом произошло событие микроскопическое с точки зрения всех и огромно необъяснимое с точки зрения Игоря. Мама не вспомнила фильм "Коллеги". Игорь хотел удивить ее, что вот тот узколицый интеллигент в тонких очках, который им так нравился и в "Коллегах" и в "Суде сумасшедших", - это и есть тот самый Холмс, который вот сейчас на экране телека. Мама смущенно улыбнулась и пожала плечами.
    - Ну, как же! - стал горячиться Игорь, - мы же с тобой так любили этот фильм, мы же о нем столько говорили!
    - Не помню… - ответила мама, начиная сердиться. Было видно, что она верит Игорю, но ничего у себя в памяти не обнаруживает. И это очень пугает ее.
    А Игорь не мог поверить. Это не был проходной фильм, который можно было бы и забыть. Это была определенная веха для них, конструктивный узел. Мама не могла, не должна была этого забыть! И он стал напоминать ей деталь за деталью, уверенный, что вот сейчас что-то включится и станет светло. И мама увидит все детали, и все узнает…
    - Не помню! - уже резко отмахнулась мама, - Ну не помню я!
    - Оставь человека в покое! - крикнула из кухни Алла, - ну что ты к ней прикопался!
    - "К ней!.." - пробурчала мама.
    Мама зачастила к врачам. Отважно ездила в Тель-Авив к специалистам одна, без сопровождающих. Никто еще не принимал происходящее всерьез. Генка шутил, что бабушкин страх за свое здоровье сильней страха заблудиться и пропасть в чужих краях.
    Потом уже стали известны и понятны подробности. Языковой барьер она преодолевала по мере сил самостоятельно. Находила русских врачей, писала записки, просила кого-нибудь из очереди помочь. (Одну из таких записок Игорь потом нашел в ее мусоре и ужаснулся).
    Хотя решительный сильный характер мамы делал свое дело, но болезни прибывали, силы убывали, и каждый день дела хоть немного, но менялись к худшему… Мама что-то чувствовала, она сама ловила себя на потере памяти, наивно пыталась скрыть это от Игоря с Аллой, пребывала в постоянной растерянности и угнетенности…
    Каждый новый день приносил новые удивления, Игорю казалось, что мама просто не хочет напрягаться, что ленится и в результате деградирует. Никто не помнил ее такой, какой помнил Игорь, и он думал, что борется за маму, стимулирует желание думать, вспоминать… Заводил с ней беседы о прошлом, о той коммуналке, где им было так тесно и так хорошо, о забавных случаях с папой, с Лилькой… Что-то мама вспоминала, но реже и реже…
    А потом начались проблемы, как всем показалось, со слухом. Мама все сильней увеличивала громкость телевизора, пока окружающие не взбунтовались…
    - Но я не слышу, что они говорят! - сердилась мама и сильно щурилась в телевизор.
    - Но ведь меня же ты слышишь! - возмущался Игорь, - А я говорю тише, чем они…
    Началась очередная война - мама делала громче, Алла - тише. Игорь купил беспроводные наушники - ничего не помогало: мама и в них не слышала. Да они еще, как она говорила, "давили ей мозги"…
    Потом мама смирилась. Щурилась в экран и без всяких наушников терпела ту громкость, что устанавливали ей домочадцы. Тогда Игорь понял: дело не в слухе. Мама не может сосредоточиться на произносимых словах, не понимает сказанного и думает, что не слышит. Поэтому прибавление громкости ничего не меняет. Смутная догадка о болезни появлялась и тут же убивалась нежеланием Игоря даже допустить такой вариант.
    Однажды, выйдя из спальни, Игорь увидел ее перед телевизором, наклоненную вперед, всматривающуюся в экран, и обнаружил, что звук настолько выведен, что он и сам почти ничего не слышит. Невозможная, немыслимая мамина безропотность обожгла жалостью. Он взял пультик и прибавил громкости.
    - Ну вот! - яростно повернулась к нему мама. - Теперь я вообще ничего не слышу!
    
    Первой поняла, в чем дело, конечно, Алла. И как всегда, когда надо было что-то решать, а тем более, если кто-то заболел, первой начала действовать. И это как раз совпало с тем, что Игорь, наконец, нашел работу. Через посредническое бюро, неизвестно на какой срок - поэтому следовало из кожи вон лезть, чтобы зацепиться, получить статус постоянного работника… Это не смутило Аллу. Взяв отпуск, она повела маму к невропатологу, потом - к психотерапевту, оттуда - на сканирование. Выстаивала с ней длиннющие очереди на прием к специалистам. Очень скоро был поставлен печальный диагноз: альцгеймер. В доме появились слова "деменция", "депрессия", "томография"… Скорость изменений нарастала. Мама перестала выносить иврит (ее тошнило от непонятной речи), новых людей, сидение дома в одиночестве. Ей перестали подходить очки, она путалась в пространстве…
    Она вдруг, заходя в туалет, перестала защелкивать дверь. Привыкший к тому, что в занятом туалете дверь всегда закрыта на защелку, Игорь, направляясь в туалет, однажды толкнул дверь, и она со стуком ударила маму в наклоненную голову.
    - Мам! - испуганно закричал на нее Игорь. - Почему же ты не закрыла? Отсюда же не видно, что ты там.
    Мама пробормотала, что-то вроде "не могу".
    - Но ты должна! - со значением настаивал Игорь. - Иначе так и будут стукать тебя по голове. Вот сама и будешь виновата…
    Социальная служба выделила ей так называемую метапелет (по-русски - просто няньку) на несколько часов в день… Нянька объяснила Игорю, что мама просто боится, что не сможет сама открыть. Что количество страхов будет расти: мама теряет элементарные навыки. Что надо с этим смириться.
    Узнав диагноз, Игорь позвонил в Москву сестре. Сестра была замотана непростой московской жизнью и паниковать не стала.
    - Ты должен делать так, чтобы в первую очередь было удобно маме! - сказала она таким тоном, будто была уверена, что у Игоря совсем другие планы.
    - Что ты имеешь в виду? - привычно обозлился он.
    - Вот что сказала, то и имею в виду! - отрезала сестра.
    Больше она к этой теме не возвращалась и не звонила.
    Алла окунулась в свою стихию: больной человек, как уже было сказано, автоматически становился ей важнее других. Заботясь о нем, помогая ему и ощущая его зависимость, Алла чувствовала себя комфортно и уверенно. Она становилась собранной, деловой и необыкновенно заботливой, как в первые годы знакомства. Игорь удивлялся: после стольких конфликтов с мамой Аллу будто подменили. Она проявляла море терпения, успокаивала Игоря и ухаживала за мамой, как за родной.
    Начались и более серьезные проблемы - туалетные, и к огромному смущению Игоря, ему тоже иногда приходилось подключаться.
    Непоправимым ударом для мамы стал вечер, когда Алла попыталась надеть на нее перед сном огромный, непонятный ей подгузник… Мама сопротивлялась, не могла объяснить свой протест и не могла понять Аллиных объяснений. Обе стали звать Игоря.
    - Игорек, посмотри, что она делает! - беспомощно сказала мама. - Ты же мой сын, спаси меня…
     Тогда Игорь сумел ее убедить. Но вот это "ты же мой сын!.." звучало в его голове ежедневно.
    Он одолевал себя бездеятельными переживаниями, а Алла тащила все на себе. Пока однажды она не сказала: "Пора подумать о доме престарелых - дальше одна я уже не потяну"…
    
    Идея дома престарелых пришла из социальных служб. Дважды маму посещали инспекторы, проверяли ее на адекватность реакций, на способность обслуживать себя самостоятельно, и пришли к выводу, что ей нужен больничный уход.
    - Смотрите, - инспекторским басом сказала полная дама, раскладывая на столе бумаги. - Вы работаете. Мы вам можем дать няньку на два часа в день. А остальное время? Ведь дальше будет хуже и хуже…
    Мама, сощурясь, вслушивалась в разговор, но ничего не понимала.
    - А у вас есть льготы, - дама провела пальцем по строчкам, справа налево, но за заборчиком ивритских букв Игорь не мог углядеть никакого смысла. - И по этим льготам вам положена помощь. Советую воспользоваться. Ее пенсия, плюс наша помощь - и вам останется платить относительно немного.
    - А если она не захочет? - замирая, спросил Игорь.
    - Ох, - вздохнула дама, - это так быстро пройдет! У меня с мамой было то же самое. Я ей сказала, что это больница, и она на обследовании. Через две недели она уже ничего не понимала и уходить никуда не хотела… В общем, ваше дело. Думайте. Решите - позвоните мне. Меня зовут Софа.
    - Софья - …? - с нарочитой вежливостью, как бы ожидая отчества, спросил Игорь.
    - Софа! - отрезала дама.
    Пока они думали, Алла продолжала таскать маму по врачам. Однажды, в одном из кабинетов больницы Ихилов, им предложили включиться в эксперимент: шло испытание нового лекарства. Лекарство очень дорогое, но в рамках эксперимента - бесплатное. Они позвонили Софе, но та настоятельно советовала отказаться. Во-первых, объяснила она, лекарство канцерогенное, каждую неделю надо проверять печень и почки. Во-вторых, они с мамой это лекарство уже опробовали. Результатов не дало. Это лекарство, мол, не лечит болезнь, а останавливает на той стадии, на какой начали лечение… Это хорошо на первом этапе деградации... А ваша мама, мол… И в-третьих, ну остановите вы на этой стадии, и как вы ее в дом инвалидов отдадите? Она ведь и вправду может не согласиться. Не раздумывайте - надо смотреть в будущее…
    То, что творилось тогда в душе у Игоря, со временем улеглось в удобные формулировки. Остановить болезнь мамы на этой стадии - это обречь ее и всех ее близких на долгую, может, многолетнюю муку. Это, как остановить боль на высшей стадии и не дать ей утихнуть самой по себе…
    И они отказались от эксперимента.
    
    В день, когда, оставив маму в параллельном пространстве богадельни, они вернулись домой, мамина комната показалась Игорю кощунственно пустой. Незастеленная кровать, тапочки, часы и лекарство на тумбочке…
    Последние годы мама таскала в сумочке все свое богатство: золотое кольцо, сережки и брошь с жемчужинами, ну и кошелек с долларами. Она повсюду носила сумочку с собой, не выпускала ее из рук, и это было постоянным поводом для насмешек Игоря. В других сумках она хранила никому уже не нужные документы, старые, расслоившиеся фотографии неизвестных людей, коричневые папины открытки из Венгрии времен войны, листики отрывного календаря… Все это лежало теперь на незастеленной кровати, навсегда выпущенное из ее рук…
    Алла заплакала: "Как похоронили…" - и сразу вспомнились выпуклые еврейские буквы на фасаде дома.
    Нужно было бы подыскать новую, меньшую по площади и по плате квартиру, но решиться на это не было сил. Вроде, мама в больнице и должна еще вернуться. Если отказаться от ее комнаты - это, вроде как, подписать приговор.
    Позвонила сестра, спросила, сколько они должны платить в богадельню. Узнав сумму, объявила, что половину берет на себя.
    Первые недели Игорь с Аллой приходили к маме каждый день. Потом они стали ходить по очереди. А потом уже и не каждый день, а очередность визитов сохранилась…
    Мама сначала все спрашивала: "Когда вы меня заберете?" Игорь хотел забрать ее на выходные (слава Богу, квартиру еще не сдали, ее комната все еще была ее комнатой), но Ирина, как врач богадельни, настойчиво не советовала ("Они не любят перемену мест, ей будет тяжело ехать домой и еще тяжелее возвращаться… а не возвращаться нельзя - вы не обеспечите ей круглосуточного ухода, а главное, - льготу на оплату дома престарелых потеряете").
    Потом, через год, мама попала на этаж колясочников, а потом и вовсе, кроме Аллы не узнавала никого…
    
    С уходом мамы Алла довольно скоро вернулась в свое обычное состояние. Всегда замкнутое лицо, властный тон и неизменное раздражение в ответ на любую Игореву инициативу. (Даже подарки, которые поначалу Игорь пытался ей делать сюрпризом, как правило, принимались в штыки. И прямо, и косвенно Алла критиковала их или вышучивала. Благосклонно принималось только то, что было согласовано с ней заранее. Так что делать подарки Игорь почти перестал…).
    "Ты не один в доме" - этот вечный аргумент несогласия с любой его инициативой вдруг дошел до Игоря.
    "Как не один! - подумал он. - Именно что один. Да я же именно один. Столько уже лет я им чужой человек! Что ей, что Генке… Я их обоих раздражаю, им обоим мешаю. Я путаюсь у них под ногами… Я не только не единственный, не главный для них, я - вообще никакой".
    И у него в мозгу зародилось театральное восклицание "Хватит!" Он уговаривал себя, торговался со своей логикой, придумывал аргументы и возражения. В конце концов, сформулировал то, что казалось ему обдуманными и рациональным. Все равно надо менять квартиру… что-то все равно надо менять… пусть снимают себе на двоих, а я - на себя одного. И не надо ждать, надо прямо сейчас встать и уйти.
    И он встал и ушел. На свой остров свободы.
    
    От травмы, нанесенной себе своей же решительностью, Игорь оправился удивительно быстро. Оказалось, что он прав: жить одному лучше. Квартиру он снял в Яффо, недалеко от моря. Работа была почти напротив дома, вокруг несколько магазинов, так что автономное плаванье острову было обеспечено. И стареющий беглец с облегчением отключился от семейных проблем.
    Он отключился не только от семейных дел - он и радио с телевизором больше не включал.
    Первые годы в Израиле он активно нервничал по поводу политических событий, борьбы левых-правых, положения "русской улицы", террора и уступок. Ему казалось, что он влился в жизнь новой страны и не смешался, а растворился в ней. Но постепенно становилась понятной фальшивая искусственность этого растворения, химически названного абсорбцией. Никому он не стал своим. Предубеждение против "русских" было каким-то зоологическим, сродни антисемитизму. Игорь чувствовал, что у одних он вызывал брезгливое сочувствие, у других раздражение. А когда более или менее стал понимать новый язык, обнаружил с веселым удивлением, что остался героем абсолютно тех же анекдотов, какие слышал в России. Только те анекдоты были антиеврейскими, а эти - точно те же! - антирусскими. Самым веселым было то, что и в тех, и в тех говорилось именно о нем, о еврее из России. Из России, о которой он не переставал думать, которая по-прежнему заставляла его переживать и говорить Алле слова, вызывавшие насмешки: "Опять наши обгадились! И власть другая, и режим другой - а все те же уши…"
    - Какие "наши"! - кривила губы Алла. - Ты кого имеешь в виду?..
    Он и футболистов так называл, когда Генка смотрел футбол по телеку, и боксеров. "Наши"… Он уже и не понимал, где он душой, там, в России, или здесь… Телевидение он смотрел только российское.
    Но на острове с телевизором, как уже сказано, было покончено.
    Остров был окружен океаном проблем: взрывались автобусы и универсамы, рушился хайтек, пришла очередная интифада - все это было там, за пальмой. А под пальмой - одинокая райская жизнь.
    По вечерам он иногда выходил к набережной и шел по глянцевым камням мостовой сквозь остывающую толпу. Справа, в темноте копошилось море, слева - залитая светом, бурлила ресторанная жизнь. Он выходил к причалам прогулочных катеров и с улыбкой смотрел, как владельцы заманивали пассажиров. В руках у каждого, был большой, как школьный ручной звонок, колокол (в голове Игоря возникло слово "рында", вычитанное где-то), и каждый гремел им, создавая ощущение, что вот-вот отчалит. Игорь никогда не слыхал, как отбивают склянки, но ему казалось, что звук должен быть именно таким.
    Туристов было очень мало - израильские проблемы проявляли себя и через туризм.
    Позади катеров, подсвеченный бортовыми огнями, торчал лес голых мачт, а у конца причала над самой водой гудел банкет и неслись песни русской попсы. Напротив причала стояли арабские лавки всяких ювелирных и прочих чудес. Арабская речь и русская сплетались и текли по густому приморскому воздуху.
    А вокруг - замкообразные дома из грубого камня, подсвеченные снизу. Ну, сказка, блин!
    Игорь ходил один, спускался в лабиринт улочек, названных по знакам зодиака - там было таинственно, очень красиво, но очень влажно и жарко - а потом мокрый выбирался наверх, на площадь и заливал в себя ледяную колу. И это сказочное одиночество не хотелось менять ни на что.
    Еле волоча ноги, он добирался до своего надежного острова, валился в постель и жил дальше. С крышей, пальмой и, вроде, без Пятницы.
    Но только - вроде... Потому что, будто почуяв нехватку положенного персонажа, к тоскливой досаде Игоря, Ира стала появляться на его острове регулярно.
    Досада на разрушенное одиночество была, правда, оглушена накатившей волной уже забытой чувственности. Отвыкший от бурных постельных схваток Игорь решил, что у него на шестом десятке вдруг открылось второе дыхание. После ухода Иры он, как в молодости, еще долго ощущал вкус ее кожи, ему казалось, что он сам и предметы в комнатушке пропитались ее запахами.
    Она ничего не требовала, почти не возражала, говорила с ним только о любви и методично организовывала ему праздник. Прокладывая путь к Игореву сердцу через непритязательный его желудок, она твердо помнила и о других важных органах. С выражением веселого удивления она принесла однажды новенькую дигитальную камеру и, раздевшись донага, велела ему пощелкать ее на память. Видно было, как приятно ей демонстрировать новому любовнику свои неувядающие прелести. Компьютер Игоря заполнился кадрами, довольно неуклюже повторяющими продукцию порножурналов: непристойные позы с неуместной удивленной полуулыбкой. Просматривая фотки в одиночестве, Игорь снисходительно улыбался: эта игра в порно, эти неумелые фотографии создавали ощущение закрытого, уютного, интимного мирка двоих…
    И он вдруг подумал, что вот так, с ней, мог бы прожить и всю свою предыдущую жизнь, и всю оставшуюся… И это было бы здорово, наверное…
    Но ни никакой ее праздник не мог сравниться с его одинокими блужданиями по сказочной ночной набережной! Поэтому он ни разу не взял ее туда с собой. Чтобы не разрушить одинокого волшебного покоя. И хоть праздники Ирины были прекрасны, настоящим счастьем все-таки было бы жить тут вот, под пальмой, и - одному!
    
    "Но одиночество, - сладко пел из магнитофона Александр Дольский, - но одиночество, но а-а-диночество - прекрасней!.."
    
    Алла отнеслась к уходу Игоря очень спокойно. Было ощущение, что она устала от него не меньше, чем он от нее. Практически не было даже и объяснений.
    Она сняла новую квартиру. Поменьше и подешевле - теперь на двоих.
    И вот тут Генка, как проснулся. Появились разновозрастные и разнокалиберные дамы. Одна зачастила и пару раз осталась на ночь.
    Алла немного растерялась. Старалась быть милой и приветливой, но получалось, вероятно, фальшиво. Она помнила, как однажды еще в Союзе Генка заявил, что хочет, чтобы его тогдашняя подружка поселилась у них. Родители были вне себя от этой наглости. Девица показалась им прошедшей все линии окопов, и они содрогались от самой мысли о возможном будущем их интеллигентного мальчика.
    И вот теперь, когда Генка как будто вовсе забыл о женщинах, в доме возникло просто нездоровое оживление. И без всякой папиной помощи. Алла даже решила, что это Игорь давил своим присутствием на какие-то там Генкины комплексы, что именно Игорь был помехой счастливой сексуальной жизни сына... Она пребывала в этой уверенности до тех пор, пока однажды не услыхала от Генки раздраженное:
    - Мам, ты, это самое, что ты все время дома сидишь по вечерам? Могла бы, как бы, и у тети Жени свои сериалы посмотреть.
    - А чем я мешаю? - не поняла Алла. - Я же - в своей комнате, вы - в своей. Только у телевизора видимся.
    - Ты вообще, это самое… надо тебе квартиру отдельную найти. Однокомнатную. Я бы сам ушел, но ты же за эту платить не потянешь, а однокомнатная, это самое, тебе как бы по зубам… Вот, как у папика.
    Алла сидела напротив Генки и ошарашено смотрела ему в лицо. Девушка сегодня не пришла и, может, именно это раздражило сына так, что мысль, которая изредка посещала его, сейчас вырвалась в виде обдуманной и принятой им.
    Они сидели после ужина и курили. Алла, как через лупу, пришибленно рассматривала полное, розовое лицо сына. Лупа переползала со лба на тонкие очки, на светлую бороду, и сквозь дым были видны рыжие блики на спиральках толстых курчавых волос… Этого тучного хама она родила в какие-то стародавние времена, когда Игорь, узнав о рождении сына, от счастья был на седьмом небе, когда видеть их обоих возле себя было такой праздничной радостью! Игорю очень нравились уменьшительные суффиксы, такие не характерные в ее речи, но так органично возникающие во всех словах, касавшихся Генки. Он тоже стал произносить эти слова ласкательно, и не ощущал при этом никакого сюсюканья. Они оба, Игорь и Генка, принадлежали ей одной, оба нуждались в ней, оба зависели от нее и гордились ею. И вдруг стали отпадать с такой оскорбляющей, с такой невозможной легкостью!..
    - Ты, это самое… не бойся. Материально я буду тебе помогать, - точь-в-точь, как Игорь, сказал Генка.
    Конфликтовали они с отцом часто, и даже не подозревали, как бывали похожи. И оба откупились от нее деньгами. И каждый с легкостью нашел ей замену. И каждый определил место для своей матери.
    Что ж… Она загасила сигарету и пошла к себе. Надо искать квартиру. Теперь для одной… Слава Богу, пока не в дом престарелых…
    
    …Выкатив кресло из лифта, Игорь направился в зальчик, где все подопечные сидели вдоль стен в своих инвалидных колясках, а нянечки обходили их по кругу и кормили. Кого из ложечки, а кого и из шприца. Белый, большой шприц заполняли какой-то белесой и, как казалось Игорю, липкой массой, вставляли кончик шприца в уголок рта, и впихивали порцию… Ира объяснила Игорю, что так кормят тех, кто не помнит, что надо жевать и глотать. Что мама пока помнит, поэтому ее кормят ложкой.
    Слово "пока" обожгло тогда, и у Игоря резко закололо сердце.
    Игорь подкатил маму к ее месту, развернул и нажал педальку фиксатора. Подошла нянечка-арабка, которую по стечению обстоятельств тоже звали Рая (не Раиса, а именно Рая), и громко чмокнула маму в щеку.
    - Райечка, - подражая русским, громко сказала няня. - Как деля?
    - Да-да-да-да… - радостно улыбнулась ей мама. Стала судорожно хватать руку нянечки и кивать головой. - Да-да-да…
    Арабку Раю она помнила лучше и узнавала радостней, чем Игоря. Но легче, чем других она узнавала все-таки Аллу.
    Нянечка Рая стала осторожно вынимать свою руку из маминой хватки, но пальцы сомкнулись плотно, как холодные наручники.
    - Какая сильная! - вежливо улыбаясь, сказала на иврите арабка. - Как захватила!
    Но, вероятно, не заметив в своих словах никаких политических ассоциаций, снова громко чмокнула маму, сняла с нее очки и сунула Игорю.
    Игорь повертел их, поглядел на свет. Грязные, заляпанные этой страшной съедобной жижей, поцарапанные, с резиночкой между дужками, чтобы стягивать на затылке. Он побрел к крану, долго и тщательно мыл их и ощущал себя в этот момент не просто бесполезным посетителем, а человеком, делающим что-то для мамы важное. Только вот, нужны ли сейчас маме очки, мешает ли ей, что они плохо прозрачны, отличит ли она чистые от запачканных, это было неведомо.
    - Тебе так лучше? - спросил он, надевая на ее стриженную голову это уродливое сооружение.
    - Да-да-да-да… - с готовностью затараторила мама.
    - Не надо, - сказала няня Рая, - мы сейчас будем ее кормить - я позже ей надену.
    Игорь кивнул и пошел к выходу. Мама на него не смотрела.
    Он спустился в вестибюль, снова подошел к питьевому фонтанчику и снова долго пил ледяную воду. Потом сел в кресло рядом с фикусом, закурил, наконец, и стал смотреть наверх, на неуместно элегантный переход от галереи второго этажа к лифту. Оттуда, со второго этажа все рвался бесконечный, мучительный, как под пытками, крик мужика в инвалидной коляске…
    Пол у перехода был из толстого матового стекла.
    Игорь отчетливо видел подошвы идущих по переходу, но сами ноги исчезали, в молочном тумане стекла. Когда провозили тележку для белья, сквозь стекло четко проступали резиновые колеса, в том месте, где они прижимались к стеклу. А следом ступали подошвы, на которых даже рисунок был виден. Но сами ноги, как было сказано, мягко просвечивали только до щиколоток, а дальше плавно растворялись и исчезали.
    Игорь усмехнулся. Зрелище навело его на мысль, что он вообще вот так воспринимает окружающее. Он как сквозь молочное стекло, отчетливо видит только то, что тесно примыкает к нему, с чем он непосредственно соприкасается. Остальное тонет в глубине. Может, поэтому он не в силах заглянуть хоть на два шага вперед или сделать выводы из прошлого…
    Игорь сощурился, всмотрелся в переход - и сразу поймал взглядом знакомые подошвы и каблучки. В этот раз воображение немедленно дорисовало то, что поглощалось матовой глубиной. Чего-чего, а воображения у Игоря было в избытке. "Оно у нас проворней живописца…" Дон Гуан на излете, печально ухмыльнулся Игорь. Он столько раз уже видел ее ноги в самых разных ракурсах, обутых и необутых, живьем и на фотографиях, что не ошибся: через полминуты из лифта стремительно вышла Ирина. И, хоть мысли Игоря были еще там, в зальчике с забывающими жевать стариками, он встал и улыбнулся…
    
    Уже почти год Ира вела себя так, что казалось, нет у нее никого, кроме Игоря. Во всяком случае, он совсем забыл о ее дочери, о ее муже, о том, что у нее есть какие-то родственники, знакомые, друзья... Игорь чувствовал себя центром ее вселенной. Это в его жизни было впервые. Всегда он был одним из. И никогда - главным. Ну, разве что совсем в детстве был главным для мамы. Он все ждал, что привыкнет к этому новому ощущению, но время шло - привыкание не наступало.
    Ирина фонтанировала идеями и сюрпризами, легко обходила преграды и все сложные вопросы улаживала незаметно для Игоря, как за матовым стеклом перехода. Только и видно, что каблучки процокали.
    В Израиль она приехала намного раньше Игоря. Под восхищенным и растерянным взглядом мужа включила все свои танковые двигатели и с первого раза сумела сдать экзамен на подтверждение диплома врача. Подобно большинству репатриантов, она вставляла в русскую речь бытовые ивритские словечки. Подражая русским старожилам - ватикам, - она почти каждую фразу начинала со слова "смотрите" и вместо "но" постоянно говорила "аваль"… Однако, язык и в самом деле знала прекрасно.
    Она была контактна, легка, но и дистанцию держать умела. Короче, Карнеги остался бы ею доволен.
    Кроме того, Ирина ловко водила машину и таскала своего нового заторможенного любовника по разным уголкам страны, показывая знаменитые достопримечательности.
    Игорю казалось, что его укачивает: каждый день с появлением Ирины, на него обрушивалось что-то новое, неожиданное и - утомительное.
    В свой день рождения Игорь пришел на работу к семи утра, а там уже пронесся ураган в юбке, уже процокали, прогрохотали каблучки: были развешаны ленты и воздушные шары с надписями на русском и иврите. На рабочем столе стоял торт со свечами, бутылка коньяка и ее, Ирины, фирменная закуска к коньяку: лимон посыпанный шоколадом. И никто из сотрудников не удивился.
    На работе Игорь пришелся народу по душе. Он сразу поставил себя профессионалом и не кичился своим образованием и бывшими должностями. Его рабочее место отличалось от всех остальных разумным порядком и удобством. После месяца-двух работы молодые сотрудники стали уважительно называть его "аба" (можно было бы перевести, как "батя"). Начальство считалось с ним и уважало дистанцию им же установленную.
    В этот раз к приходу Игоря все уже были с Ирой знакомы и, как ему показалось, состояли уже в ее приятелях… Как она прошла туда раньше всех, когда успела все оформить, кем представилась, почему ее всюду пустили - это были тайны, укрытые матовым стеклом…
    
    Отказываться от жены Игорь не собирался. Он все сформулировал в своей голове и успокоился. Мы родные люди, - мысленно сказал жене Игорь, - вы с Генкой моя семья, и я всегда готов помочь, поучаствовать, вмешаться. Но жить нам лучше отдельно.
    Алла будто услышала этот монолог. Вела себя подчеркнуто никак. Он приезжал иногда (мотался из Яффо в Бат-Ям), завозил деньги, при необходимости что-то прибивал, подгонял, налаживал… Естественно, и на дни рождения приходил.
    Когда Алле исполнилось пятьдесят пять, он принес букет из пятидесяти пяти роз (когда-то он преподнес ей букет из двадцати пяти, и его сестра подняла тогда полную, сверкнувшую холодным бликом рюмку за то, чтобы увидеть, как он преподнесет жене живые и прекрасные розовые пятьдесят…). Игорь протянул ей букет сразу у дверей. Она осмотрела цветы, улыбнулась и поцеловала Игоря в щеку.
    Гости осторожно разглядывали обоих, но Алла вела себя так, будто ничего не случилось, будто в доме нормальная семейная жизнь. Неузнаваемо помолодевшая, с яркими губами и волосами она смотрела на всех дружелюбно и празднично. А Игорь, ощущая привычный запах ее духов, глядя на эту ее парадную красоту, томился тем, что не испытывал должной жалости к жене. Ему казалось, что такая вот увядающая, нарочитая яркость должна вызывать печаль и сочувствие. Как туберкулезный румянец. Но пребывая в каком-то отупении, он помалкивал, всем улыбался и часто выходил на кухню курить.
    В один из таких перекуров у него завибрировал мобильник. Игорь специально перевел его в бесшумный режим. Не зажигая на кухне свет, он прижал светящийся экранчик к уху. В темноте зажурчал интимный, как в телерекламах, с придыханиями голос.
    Игорь сразу почувствовал, что устал, что хочет к себе на остров. Но Ира, как в постели, требовала слов, и он, будто после утомительной Ириной любви, бормотал ей, засыпая, что-то пустое и ласковое. Свет так и не включил, а стоял у синего окна и негромко говорил в ночь, будто Ира лежала напротив, за стеклом.
    Войдя на кухню, Алла услышала обрывок его воркования и просто взорвалась. То, что он пришел на ее день рождения, а сам мысленно остался с той, новой, было неприятно. Но то, что именно сейчас и именно здесь он затеял свое телефонное свидание, было просто возмутительно. Неужели нельзя было дождаться конца дня рождения! Прямо приспичило ему. Какая-то жестокая, эгоистичная тупость!
    Кончилось все очень неприятно: ее слезами, его огрызанием и громким хлопком двери…
    Отношения испортились, они совсем перестали видеться. И, тем не менее, когда Алла с Генкой сняли очередную квартиру, она, ни минуты не сомневаясь, купила себе новую двуспальную кровать. Ощущение, что Игорь принадлежит ей и никуда не денется, жило в ней параллельно грубой реальности…
    А вот сегодня, когда и сын заявил, что им лучше разъехаться, Алла вдруг ясно поняла, что она бро-ше-на. Что теперь она по-настоящему осталась одна, что семьи у нее больше нет. И в ее вдруг опустевшую, растерянную душу, как опасный вирус, ворвалась паника. Что-то сломалось, расстроилось в надежном механизме ее психики - жизнь покатилась кувырком.
    Начались бессонные ночи. Она не могла есть. На работе замирала - забывала, что должна делать. Это явно была болезнь.
    Мысли метались в голове, бестолковые, как жильцы при пожаре. Приходило на ум такое, что прежде она и вообразить себе не могла. Увидев по телевизору репортаж о взрыве в автобусе, она представила, что там был Игорь, что его разорвало и он погиб. И вот его собрали по кускам, и она его хоронит. И теперь никто не может отнять у нее ее законного права на обладание всей своей семьей. Она хоронит мужа, и за гробом она идет вместе с сыном - вся семья в сборе… Она поймала себя на том, что мысль эта стала навязчивой, что она искренне желает его смерти…
    Алла почти не спала, резко стала худеть, и не замечала этого. Когда паника и отчаянье доходили, как ей казалось, до предела, она садилась на кухне, наливала себе полный стакан коньяка и, бессмысленно глядя сквозь жалюзи, цедила его, сколько могла. И такие вечера стали входить в норму…
    В один из этих вечеров опьяневшую Аллу осенило: а почему это, ити его мать, я должна мыкаться одна, а он должен быть с этой, я извиняюсь, блядью, а? Какие у нее права на него? Почему это я должна искать какую-то квартиру на одного… на одну, если я - замужем! Потому что она моложе? И это все? Да я его мамаше задницу подтирала! Столько лет вместе… Взрослый сын… Она уже почувствовала, что бубнит какие-то противные бабские пошлости, но сама мысль о возвращении Игоря показалась ей такой свежей, живой и очевидной, что вместо отчаянья и паники ее душа наполнилась решимостью. Игорь должен жить со мной.
    - Генка! - закричала она из кухни. - Генка! Сам будешь искать квартиру: я остаюсь здесь. Я решила вернуть папу.
    - Не, - улыбнулся появившийся в дверях грузный Генка. - Не выйдет. Он, это самое, - не вернется.
    Алла посмотрела захмелевшими глазами на толстого с голым белым животом сына, на его ноги буквой икс, на длинные клоунские шорты… "И это выродила я!" - мысленно повторила она фразу, которая когда-то ей понравилась, но повторила машинально, будто исполняя некий ритуал… Сама же, глядя на него, ощутила привычную нежность к этому хамоватому остолопу, ее бородатой и наглой кровиночке. Ласкательные суффиксы прилипли к нему навечно…
    Нет, Игорь вернется, куда он денется. Они же оба мои.
    
    Лифт качнуло и дверь отъехала. Ирина сразу увидела Игоря, увидела, что он ее ждет, и что настроение у него - хуже некуда. Не то, чтобы она зависела от его настроения, но это плохое настроение преодолевать придется ей.
    Она думала, что мягкие безвольные мужчины - это ее судьба. Или сейчас вообще других нет. Правда, ей хватало ума сообразить, что ее собственная личность автоматически проводит селекцию, на корню отметая решительных и волевых. Но Ирина была человеком позы, и мысль о том, что тихий интеллигентный еврей, это то, что уготовано ей свыше, нравилась значительно больше.
    Игорь поднялся навстречу и вымучено улыбнулся. Ирина не знала, каким он был в молодости, хотя фотографии рассматривала. Но там, на фотках, он был совсем чужой, из неизвестного ей времени, окруженный незнакомыми людьми и предметами. И похож на себя, вроде, и не похож совсем. Нынешнего она получила в виде порции, отрезанной от целого куска. Этот, нынешний, был усталым и стареющим человеком. Борода совсем белая. А ложная представительность даже слегка смешила. Да и она, наверное, тоже в его глазах не Джульетта, хотя моложе на целых десять лет. Дочка смеется: затеялась накануне пенсии. Но неослабевающая потребность во влюбленности не оглядывалась на годы.
    Ее муж, пожилой, спокойный и добрый человек, давно уже соскочил со всех этих гормональных каруселей. Когда-то он казался ей одержимым человеком - химиком, аналитиком - человеком мощного ума и страстной увлеченности. Потребность вникать в суть и находить закономерности бросала его из одной области в другую. Будучи преподавателем на кафедре химии, он вдруг увлекся литературоведением, стал писать спорные статьи об известных произведениях и с трудом публиковать их. В статьях он находил не обнаруженные до него параллели и пересечения смыслов и знаков, подсчитывал их количество и при помощи этого инструмента доказывал что-то такое, что другие не догадались доказать. Вокруг него сложилась стайка поклонников, возникло нечто вроде литературного салончика, где важный и тихий гуру благосклонно принимал почитание и делился с ожидавшими поклонниками неожиданными выводами.
    Однажды попав случайно в его дом, Ирина стала одной из поклонниц. Она ничего не понимала в структурализме, но внешность гуру казалась Ирине многозначительной. У него была эспаньолка, прикрывающая какую-то травму на подбородке и нижней губе, а Ире казалось, что Высшие силы как бы обвели кружком главное, что было в этом человеке: орган речи, источник слов. Кроме того, получалось, что он был похож на императора Адриана - поэта и архитектора, который в отличие от других римлян не брил бороды, чтобы скрыть шрам от клыка кабана. Будущий муж сам поведал Ире эту историю. И сам же клюнул на интерес молодой и яркой медички к своей необычности, выделил ее из других поклонниц, носатых и седеющих, и тихо влюбился.
    Выйдя за него замуж, Ирина быстро остыла, и ее изредка увлекали другие одержимые носители острого ума и страстной увлеченности. В Израиле муж устроился охранником, но статьи свои продолжал пописывать. Страсти его улеглись, одержимость вошла в тихие берега пожилого человека, эспаньолка поседела и поредела, открыв глубокий и некрасивый шрам на губе и подбородке… К жизни Иры и дочери он не проявлял никакого интереса.
    Ирине же нужна была постоянная эмоциональная подпитка, ощущение, что влюблена. И что в нее влюблены. Что кто-то думает, ревнует, ждет. Ей нравилось, засыпая перебирать в памяти эпизоды, договаривать недосказанное, снова переживать сказанное. В течение дня она откладывала мысли об этом на последние минуты перед засыпанием, копила дневные эмоции, как таблетки от бессонницы. И хотя из Игоря эти эмоции приходилось тащить клещами, он не был, подобно мужу, абсолютно безнадежен. Он все же втягивался в роль, а, втянувшись, с удовольствием перевоплощался. Иру не обижала его пассивность (все равно, по сравнению с мужем, Игорь тянул на Казанову), она вросла в свою роль и стала ловить себя на том, что всерьез волнуется за него, ждет, думает о нем и… - да, ревнует.
    Дело в том, что правила игры включали жену Игоря, как законный элемент. Это придавало игре некий дополнительный романтический оттенок. Но неожиданно Игорь все сломал. Оказалось, что там, у него в доме, все серьезно, все взаправду, и она к этому настоящего отношения не имеет. Она, как ребенок, который крутится у взрослых под ногами. Они ссорятся, мирятся и расходятся не в связи с ней. И она очень удивилась, когда поняла, что уход Игоря из дому не обрадовал ее, а даже как-то разочаровал, что ли. Пока он был женат, их романтические отношения были оправданы его несвободой. (Она-то, позови Игорь ее, обрела бы свободу в момент!) Но вот он свободен, а ее статус не изменился. Она уже больше года бегает к нему на его остров под этой дурацкой пальмой, а дистанция так и не сократилась.
    Единственное место, где она для него "взрослый", значимый человек - это дом престарелых. Бейт Авот. Здесь все зависит от нее. И мама его, и он сам. Здесь он смотрит на нее тревожно и вслушивается в каждое слово, как смотрят и слушают тогда, когда боятся потерять.
    - Знаешь, - сказал он, взяв ее за руку повыше локтя, - мне сегодня приснилась моя старая квартира…
    - Смотри, мы можем уже ехать на твою новую! - перебила Ирина. - Я уже свободна. Поехали, расскажешь сон по дороге.
    И первая пересекла жужжащее силовое поле стеклянных дверей, выходя из своего параллельного мира в мир обыкновенный…
    
    Как-то так получилось, что Игорь не любил телефоны. Конечно, знать, что под рукой всегда имеется канал связи, неплохо. Если бы не избыточная его самостоятельность. Его беспардонный звонок врывается в жизнь, в мысли, в ситуации, когда захочет. И вызывает то самое раздражение, что и любая беспардонность. Игорь вообще был чувствителен к хамству, а Израиль поражал избыточным его количеством. Хрестоматийные представления о евреях продержались в голове Игоря не больше полугода…
    Обычно, когда Игорь засыпал, его не могли разбудить ни рев машин из окна, ни баба копра на соседней улице… Но стоило прозвучать в ночи очередному "Ми зе?", стоило разнестись по гулкой остывающей мостовой задушевному марокканскому диалогу на всю улицу, настойчивому сигналу машины, а еще лучше - музыке из открытого автомобильного окна, как Игорь просыпался и садился на кровати, готовый бежать на улицу и начинать сражение с вечными непобедимыми мельницами.
    Все то, что можно было воспринять, как вызов: "делаю, что хочу - с тобой не считаюсь", все это было для Игоря красной тряпкой. Даже тихий разговор прямо у него под окном казался очень громким шепотом и относился к разряду "с тобой не считаюсь"… Вот и звонок телефона врывался в его жизнь под этим же лозунгом. Почти всегда Игорь вздрагивал.
    Кроме резкого и неожиданного звука, неприятного уже самого по себе, пугало и ощущение прозвучавшей тревоги, беды, опасности. Иначе, с чего бы так верещать! Потом предстояло говорить с голосом. Не с человеком, а с голосом, что делало беседу до крайности некомфортной. В таком разговоре Игорь всегда проигрывал: голос легко обманывал его. Ни разу еще представление о человеке с голоса не совпадало с впечатлением при встрече. Это напрягало само по себе.
    После переезда в Израиль добавилась еще одна составляющая.
    Устроившись на работу, Игорь, между поездками на участки, часто оказывался один в мастерской, и именно в такие моменты за его спиной раздавался вопль телефона. У Игоря сжималось все - вплоть до самых интимных органов. Предстояло снять трубку и - первое - понять, что тебе сказали, а потом - второе - ответить. И все - на иврите. Причем, с "ответить" проблем было намного меньше, чем с "понять", ибо, когда Игорь отвечал, он употреблял только те слова, что знал. Тот же, кто спрашивал, употреблял любые слова… Плюс ко всему, взвинчивал Игоря и стиль звонков по-израильски. Раздавался звонок и на Игорево "алло" звучало сакраментальное "Ми зе?". Звонивший начинал с вопроса "Кто это?". Игорь был вынужден начинать докладывать, кто он (это потому, что на работе; дома он просто клал трубку или отвечал - "я"), и если оказывалось, что звонивший ошибся, то в ответ на Игорев доклад на другом конце просто молча клали трубку. И каждый раз Игорь вспоминал об ощущении, описанном в какой-то книжке: в тебя плюнули из проносящегося поезда. И попали…
    А в последние пару лет появилась и третья составляющая. Игорь панически боялся звонка из Дома престарелых.
    То ли дело, мобильник, который они с Ириной завели только для разговоров друг с другом. Очередная хитрость, придуманная сотовой компанией, чтобы заполучить клиентов. Разговоры между двумя выбранными номерами бесплатны, а остальные - фигушки. Но остальные им с Ириной и не были нужны. Кроме того, аппарат не звонил, а напевал - они сами подобрали мелодию…
    Сложные отношения Игоря с телефоном вдруг заметил его молодой ивритоязычный начальник.
    - Аба, слушай сюда. Прежде всего, сделай звонок потише, - менторским израильтянским тоном наставлял он. - Еще, еще тише. Не бойся, ты услышишь. Во-вторых, придумай себе формулу, с которой ты начнешь отвечать, - и дашь себе время сосредоточиться. Например, скажи "шалом", скажи название нашей фирмы и обязательно спроси: "с кем я говорю?". Не стесняйся. Это мобилизует звонящего. И если о чем-то спрашивают, попроси повторить. Никогда не отвечай сразу, скажи: "дай мне подумать - я перезвоню". И все. И ты увидишь, как просто.
    "За кого они нас принимают!..." - тоскливо думал Игорь. Но громкость звонка убавил. И это действительно, помогло. Незаметно и телефонный стиль беседы, предложенный пацаном-начальником, был принят на вооружение. Вроде, стало еще проще.
    Но все равно, каждый телефонный звонок напоминал ему ввалившегося в чужую квартиру пьяного соседа…
    
    Блаженный день. Ирина до ночи дежурит в доме престарелых. Вчера, после посещения мамы она отвезла Игоря к морю, потом они приехали сюда, на остров, потом Ира доказывала Игорю, что есть у него еще порох в пороховницах, потом уехала, а Игорь так и не рассказал ей свой сон. Зато сегодня был отдых от всех. Игорь смотрел в окно и пребывал на грани сна и бодрствования. Он снова и снова и снова начинал обдумывать какую-то маленькую мысль, вероятно, задремывал, мысль становилась сонно-фантасмагоричной, а Игорь, пробуждаясь, тут же терял ее и никак не мог вспомнить. Пока снова не погружался в оцепенение и со дна этого состояния снова не всплывала выскальзывающая, как рыба, мыслишка…
    Есть такое сонное состояние, навеваемое шевелением листьев. Можно, конечно, смотреть на журчащую воду, на игру огня, но Игорь цепенел от качающегося, слегка размытого кружева теней. На асфальте или на траве - где ни окажешься. Еще в детстве он садился читать на скамейку в парке - и западал в какое-то трансовое состояние: ни мыслей, ни ощущения времени… Даже в кресле зубного врача, с напряжением удерживая открытым рот, напрягаясь в ожидании болевого удара, он вдруг сквозь полуприкрытые веки видел перед собой распахнутое окно, в котором шуршали большие зеленые листья соседнего дерева - и как будто задремывал. Лязганье о железную тарелочку тонуло в гипнотическом оцепенении, пока дикая и нестерпимая, как удар тока, боль, не вырывала его из этого состояния…
    Тихий, но мерзкий, как бормашина, звонок заставил его подпрыгнуть и проснуться. Бормоча матерные проклятия, Игорь снял трубку.
    - Привет, - тихо сказала Алла. - Нам надо поговорить.
    - Что случилось? - испуганно спросил он.
    - Не бойся, все живы. Это я случилась. Надо поговорить. Я сейчас к тебе приеду.
    - Сейчас? Это срочно? - Игорь с тоской посмотрел на листья в окне. - Может, завтра? Давай я после работы к тебе подскочу.
    - Нет, - тихо, но твердо вздохнула Алла. - Сейчас.
    
    Когда Алла вошла, Игорь ее не узнал. Прошло совсем немного времени с той ссоры на дне рождения, а изменения были сокрушительные. Как спущенный воздушный шарик, похудевшая, дряблая Алла была еще и пьяна. Она в два шага пересекла комнату и с размаху села на кровать.
    Игорь смотрел не отрываясь. Ему казалось, что он понимает причину ее прихода.
    Дело в том, что Ирина уже несколько раз говорила ему, что он обязан разойтись с женой.
    - Почему? - удивлялся в ответ Игорь. - Ты ведь не разводишься с мужем.
    - Да я что, мне это в два счета. Но я не о себе. Ты же знаешь, что пока она замужем, она платит налог с учетом твоей зарплаты. Одиночки получают больше. Она даже на пенсию не выйдет вовремя, потому что старше мужа. Ты должен дать ей развод ради нее же…
    Теперь Игорь решил, что Алла, наконец, сама разобралась (не зря ведь в прошлой жизни - бухгалтер) и, подсчитав за и против, приехала говорить о разводе. Но почему не просто по телефону, почему в таком виде? Не в нем же дело: он-то ушел полтора года назад!
    - Что будешь пить: чай, кофе? - спросил он по заведенному израильскому ритуалу.
    - Пить? - улыбнулась Алла и театрально медленно расстегнула молнию на сумке. - Пить я принесла с собой.
    И она достала из сумки початую бутылку бренди.
    - Давай рюмки.
    Игорь доставал рюмки, смотрел на Аллу и не мог поверить, что это она. Алла была пьяна незнакомо, вовсе не свойственным ей опьянением. Будто это ее работа, а не досуг. Основное, а не дополнительное в жизни…
    - Если ты насчет развода, то свои документы я уже подготовил, - как можно миролюбивее сказал он. - Я понимаю, что тебе это нужно.
    - Насчет развода… - ухмыльнулась Алла. - Это кого ты собрался тут развести? Лохотрон на дому? Меня не разведешь! - лукаво поводила она пальчиком.
    Потом вдруг посерьезнела, нахмурилась.
    - Развода не будет, Игорь. Я не хочу развода.
    - В смысле?
    - В смысле, пора возвращаться домой, папик. Сынок в люльке плачет...
    
    Одиночество под пальмой кончилось бесповоротно. Алла взялась за восстановление семьи с присущей ей энергией. Она приезжала теперь почти каждый день, бесконечно говорила, убеждала, раскладывала перед измученным Игорем аргументы, как бухарские евреи свой мелкий товар на тротуаре… Вторжение Аллы в его жизнь напоминало ему беспардонное вторжение телефонного звонка. И снизить его громкость, как советовал молодой начальник, было ему не по силам.
    - Алла, но у меня уже новая жизнь! - благородно разводил руками Игорь. - У меня новая женщина. Это же нельзя так по прихоти вертеть судьбами. Она-то при чем?
    - Включи голову! - пьяно повторяла Алла. - Включи голову. Ты ей не пара. Ты ей не нужен. У нее вообще муж есть. И что ты можешь ей дать, ты же уже развалина! А главное, мы прожили с тобой жизнь! Ты мой муж, - это место она выделяла. - Муж! У нас сын в пустоте болтается.
    Игорь видел, что она бубнит что-то заранее приготовленное, может даже, продуманное, но от бессонного отупения, от бесконечного попугайского повторения потерявшее смысл… Он никак не мог понять истинную причину такого больного, воспаленного отчаянья. Что могло произойти, что превратило уже почти совсем чужую женщину в эту волчицу, грызущуюся за свою нору, за своего старого беззубого, а главное - бесполезного самца?
    - Послушай, - с пьяным удивлением говорила она, - ты же мне изменял в молодости! Я же знаю. Вот я хочу, чтобы ты ей изменил. Со мной…
    Игорь никогда ее такой не знал. Она вдруг стала говорить ласковые слова, заглядывала в лицо, как даже в молодости не смотрела… Но казалось, что она тяжело и опасно заболела. Она продолжала сдуваться, как шарик, она серела на глазах… От Генки Игорь узнал, что она бродит ночами по квартире, совсем не спит, дремлет по дороге на работу, а мобильник все время держит в руке.
    Он не представлял себе такого в Алле. Столько лет они жили рядом, вплотную, а Игорь видел в ней только то, чем она к нему поворачивалась. Подобных страстей он не только от Аллы не ожидал, он думал, что они вообще уже навсегда позади! Ну не в этом же возрасте!..
    В один из вечеров случилось то, чего Игорь боялся больше всего, но что обязательно должно было случиться. Ира и Алла пришли почти одновременно. Ира чуть позже. Как хотелось в этот момент Игорю исчезнуть в далеком пятьдесят седьмом году, когда они всей семьей переехали в ту фантастическую, беззаботнейшую коммуналку - с туалетом и краном во дворе, с живым папой и невообразимо красивой мамой…
    - Что она у нас делает? - строго спросила Ира.
    Это первый раз она так сказала - "у нас". Игорь даже успел на мгновение приятно удивиться, но испуг был сильней. Чему, собственно, обрадовался, идиот! Не мне надо бы исчезнуть, а им обеим!..
    Но они сидели друг против друга и, грациозно шевеля кистями рук, говорили друг другу базарные слова. Игорь не слышал, не вслушивался. Он смотрел на их руки и видел разницу как в возрасте их владелиц, так и в работе, которые эти руки ежедневно выполняли… У обеих его женщин были сухие глаза, твердые и спокойные жесты, и ему показалось, что они прекрасно могут обойтись без его присутствия. Уходя, он тихо прикрыл за собой дверь.
    
    - Зачем она приходила? - спросила на следующий день Ирина. - Как к себе домой. Вещи какие-то свои притащила и оставила! Что такое?
    - Ир, но она ведь не чужой мне человек. Мы с ней целую жизнь прожили. А проживаем отдельно. Проживаем и живем - вещи разные.
    - Так ты что, с ней живешь?
    Игорь поморщился.
    - Из жизни я ее не вычеркнул. У нас еще много общего. У нас сын общий.
    - И что, она теперь будет все время приходить?
    - Она будет приходить, когда захочет. Ты же возвращаешься каждый день к мужу.
    - Да ладно тебе о муже - говорили уже. Аваль, скажи ей, пусть не ходит сюда. Это добром не кончится.
    - В каком смысле? - опешил Игорь.
    - В таком. Смотри, это начало конца. А я не собираюсь тебя терять. Ты понял? Я. Тебя. Не хочу. Терять! Понял?..
    - Ир, скажи, ты Хейли читала?
    - Какого Хейли?
    - "Аэропорт" Хейли - читала?
    Ирина смотрела не понимая, потом махнула рукой и нервно, как в кино, закурила.
    Что за проклятая судьба? - думал Игорь. - Всю жизнь я разрываюсь между какими-то несоединимыми частями. И выбор, вроде, делаю, а все проваливаюсь между двух стульев. Куда ни глянь …
    Дамы уже больше не встречались, но битву за Игоря повели нешуточную. И если Ира напирала на свою молодость и нескончаемый праздник, то Алла - на свое погибание. "Включи голову" - бессмысленно повторяла она. "У нас семья"… И становилась все призрачней и страшнее…
    Самое прекрасное было бы оторваться от обеих, обеим закрыть доступ на остров… Но к одной уже прикипел, другую было невыносимо жалко, как собственного ребенка, поэтому дни катились за днями, а Игорь все терпел эти предпенсионные страсти и ничего не мог изменить.
    
    И опять ему приснилась та квартира. Они ночевали там - Алла, Генка и он. Игорь, как в детстве, лежал животом на бабушкином диване и водил ногтем по рельефной текстуре деревянного пола. Мама опять будет ворчать, что пол не натерт. Натирать пол в этой клетушке так же нелепо, как начищать пуговицы на пиджаке бомжа...
    Какой неповторимый, особый запах у этой конуры! Нельзя сказать, приятный или нет. Особый. В коридорчике гудит примус. Это Алла что ли развела? Мама вот-вот придет, надо вынести помойное ведро и принести ведро воды… Генка гоняет с пацанами - не докричишься. Придется самому. А так не хочется вставать, так спокойно на сердце - валяться и разглядывать старые паркетины!.. От балконной двери свет лежит пятном на полу, а сквознячок чуть шевелит тюлевую занавеску. Поэтому прозрачная нечеткая тень шевелится в этом пятне, и это на что-то похоже, и убаюкивает…
    Резкий телефонный звонок беспощадно ворвался в его дрему, как поддавший сосед дядя Петя, когда ему надо побазарить. Стоп, а откуда здесь телефон? Звонит, сволочь, звонит… Так не хочется открывать глаза!..
    Но глаза пришлось разодрать, телефон не замолкал. Звонила Ира. И не по мобильнику.
    - Игореша, ты еще дома? Игореш, тут такое дело… Я с работы звоню… Ты не мог бы срочно приехать?
    Сон слетел, как пылинка.
    - Что случилось - с мамой что-то?
    - Да, тут есть проблемы… С самочувствием. Ты должен приехать, потому что ты - официальный опекун…
    - Какой опекун, что ты несешь? Ее в больницу увезли? Что - сердце? Или опять упала?
    - У нее очень плохое самочувствие, Игореш. Тебе надо приехать.
    
    Этого звонка он ждал все время. Его уже несколько раз так приглашали - Ирина звонила, официально приглашала - и все было обычно. То есть, не обычно, мама себя чувствовала плохо - давление, сердечный приступ, мост зубной однажды сломался (вот была проблема - ни один врач не брался его восстановить)… но не то самое, не то, чего он так боялся, во что не верил. Не верил, а все ждал, что вот-вот… Сегодня он был уверен, что все! Что самое страшное. Голова еще не принимала этот вариант, а в груди уже все обрывалось и тряслись руки, пока он ехал в такси.
    В вестибюле богадельни его встретили Ира в белом халате и пожилая дама - социальный работник
    - Умерла? - почти уверенный, что сейчас, вот сейчас скажут "нет", спросил он.
    - Смотрите, - пожала плечами социальный работник, - у нас не положено это говорить по телефону. Да. К сожалению. Умерла.
    Ира протянула ему какую-то пилюлю:
    - Вот, выпей это… Это поможет, правда
    Чему поможет? Игорь пытался впихнуть услышанное в сознание. Все было, как понарошку, но необъятно страшно. Со второго этажа прорывались в сознание бесконечные животные вопли перекошенного мужика - крик, который обрел, наконец, свой трагический смысл: он был фоном невозможного знания: мама все-таки умерла.
    Вдруг вспышкой радости родилось подозрение…
    - А почему ты уверена? - Игорь схватил Ирину за руку. - Ведь это может быть... этот… ну…
    Так нелепо, так неуместно нужное слово вылетело из головы. Простое слово, он его много раз употреблял и даже мысли не мог допустить, что вот возьмет - и забудет. Все сосредоточилось на этой большой неприятности: забыл нужное слово, а люди стоят и ждут. Пауза становилась все нелепей…
    Женщина социальный работник деликатно ждала, пока Игорь сосредоточится. Смотрела вниз и крутила в пальцах переливчатые очки.
    - Ну, сон этот… Может же быть… Который Гоголь… Мама тоже боялась…
    - Летаргический, - тихо подсказала Ира.
    - Да! - обрадовался Игорь. - Летаргический. Откуда ты знаешь, что точно не он? Почему ты так уверена? Как можно проверить?
    - Игорь, - Ирина посмотрела ему в глаза и закивала так, как кивают, подтверждая несчастье, - мы же кардиограмму делаем… Крепись… Поверь, ей это облегчение…
    - Это всем облегчение, - убито подумал Игорь. В груди второй раз оборвалось, забилось в горле… - Это теперь всем будет легче: и мне не надо посещать этот ад, и Алке не надо… не надо ездить с ней по врачам… не надо трястись от каждого звонка… Ира вот, теперь ничего не обязана… Всем облегчение, а у меня больше нет мамы. Вообще нет. Я один. Я теперь сирота. Фантастическая мысль, которую не может переварить моя голова… Это невозможно….
    - Игореша, - Ира взяла в руки его локоть, - Игореш, на кладбище тебе не дадут с ней попрощаться. Ты можешь сейчас подняться к ней в палату. Она там одна. Ты меня слышишь?
    Игорь кивнул и сказал: "Да-да…". Подумал, что это последние мамины слова, и вдруг почувствовал, что еле сдерживает себя. Что до тошноты раздражает его белый халат Иры, ее прикосновение, переливчатые очки социальной работницы, как от всего его мутит, и единственно, чего ему хочется, это во весь голос завыть вместе с тем кривобоким мужиком со второго этажа. Заорать, чтобы проснуться, чтобы избавиться от накатившей тошноты… Он грубо вырвал руку и пошел на трясущихся ногах к лифту…
    
    Еще будучи ребенком Игорь удивлялся, какие отстраненные, сосредоточенные, углубленные в себя лица у новорожденных и покойников! Когда умер папа, он вглядывался в папино недовольное лицо, но даже рефлекторно не испытывал привычной настороженности: недовольство касалось не его, Игоря, а чего-то гораздо более серьезного, от Игоря далекого.
    Мама лежала в своей палате одна. Игорь ожидал увидеть вздернутый подбородок, но под головой у мамы была подушка, и мама просто и естественно лежала на ней, чуть нахмурясь и плотно сжав губы. Игорь изо всех сил старался ощутить реальность происходящего, но ничего не получалось: сонное отупение, чувство, что это вообще не с ним, не проходило. Вот это она, его мама, которая тискала его и зацеловывала, которая давала ему подзатыльники, которая знала уйму вещей и так интересно говорила о них… Которая всегда была признанной красавицей, такой красавицей, что сверстники завидовали ему. Которая чудесно читала стихи и очень неплохо рисовала… Которая всю жизнь отчаянно сражалась за него, а в последнем акте - вынужденно, угрюмо - за себя. Сама за себя. Без него… ("Ты же мой сын, спаси меня…"). Сражалась, но в этом последнем сражении отбивалась от врагов не только агрессией, жестами, ударами, но и странным, болезненным согласием с ужасным своим итогом: "да-да-да-да-да…"
    Сухонькое, коричневое, морщинистое лицо на подушке. Изуродованное нахмуренным безумием. Оно казалось абсолютно чужим, как и весь этот человек на кровати, укрытый до подбородка казенным одеялом. Короткая стрижка седых волос (ох, мама, мама… твоих-то волос!) и гладкое, без естественных выступов тела одеяло лишали ее пола. Высохший пустотелый кокон, покинутый яркой душой, родной Игорю и смертельно обиженной им. Вдруг он вспомнил, как ударил туалетной дверью эту седую, заболевающую голову! Как вместо боли и жалости почувствовал раздражение по поводу маминых страхов и беспомощности. Этой вины уже никогда не искупить.
    Игорь был уверен, что теперь увидит маму только завернутой в белый саван. И только на кладбище. И там уже нельзя подойти и попрощаться так, как ему казалось естественным. И он, радуясь возможности попрощаться без чужих глаз, низко наклонился к маминому лицу. Но из-за рези в пояснице ухватился за кровать и медленно опустился на колено. И тут, поддавшись какой-то театральной экзальтации, он встал вдруг на оба и осторожно поцеловал маму в лоб. Лоб показался влажным, как у живой, и опять екнула, дернулась в животе надежда… и опять ушла с тошнотой и нехваткой воздуха. Он поцеловал маму в щеку, но снова почувствовал, что это чужой человек, кокон, а его поцелуи, не поцелуи, а пустой ритуал, актерствование перед самим собой. Он взял мамину руку, с трудом, осторожно, боясь сломать, повернул к себе ладонью. У мамы на правой ладони был особый рисунок: у всех поперек две линии, а у нее - одна, сплошная. И у Игоря точно такая же на той же руке. И это единственно, что было узнаваемым, родным в маме сейчас. Единственным, что объединяло их.
    Игорь с трудом встал и пошел к двери, а вокруг него, как это часто с ним случалось после резкого движения, мириадами поплыли, замерцали белые блестящие червячки. Тихие и торжественные. И не было больше на земле ни одного человека, которого бы это встревожило.
    
    Похороны в Израиле - не то, что в Советском Союзе. Если покойник еврей, он проходит свой последний путь быстро, по-деловому, по накатанной дорожке в течение одного, реже - двух дней. Родственникам не надо обивать пороги, давать взятки, унижаться перед чиновниками… Каждый еврей Израиля имеет право быть бесплатно похороненным.
    Когда Игорь вернулся, в вестибюле курили Алла и Ира. Они о чем-то говорили, лица у них были озабочены и серьезны. Позже он узнал, что Аллу вызвонила Ира, сразу после того, как разбудила Игоря. Оказалось, что они уже поговорили с агентом похоронного бюро, который за тысячу шекелей брал на себя все хлопоты, включая оформление документов, доставку умершей на кладбище и организацию ритауала. Все это дамы (как потом подумал Игорь, - сознательно, чтобы занять его мозги деловыми хлопотами) высыпали на Игоря, который честно силился понять, но никак не мог сообразить, а что они хотят, чтобы сделал именно он. Однако он на все отвечал "Да-да-да…", а потом, когда Ира сказала, что отвезет их домой, извинился перед всеми и пошел домой пешком.
    Похороны назначили на завтра.
    Велено было собираться к двум дня. В полтретьего через громкоговоритель позвали в ритуальный зал провожающих другого покойника. Предыдущего. И здесь, на пороге лучшего мира, толпилась очередь со свойственной ей нервотрепкой и раздражением. Игорь ходил взад-вперед и думал, что вот так же они с мамой сидели в коридоре поликлиники, их время давно наступило, а перед ними все шли и шли. И по очереди, и по знакомству… Только Алла выдерживала в этих очередях.
     Солнце уже набрало обороты, народ жался к тени, но, похоже, ритуала надо было ждать и ждать. И, как в поликлинике, Алла взяла бразды в свои руки. Она сходила, куда надо, выяснила, каковы изменения, поговорила с равом, вернулась, нагруженная информацией и с таким видом, будто обо всем договорилась, и теперь все потечет иначе.
    Алла провела ночь у Игоря. Дремала, сидя на кровати, а Игорь - в кресле. Утром велела Игорю надеть старую черную футболку.
    - Не бойся, так принято. Там надо будет ворот на себе рвать, так чтоб не жалко было.
    - Какой ворот? - не понял Игорь. - Не выдумывай! Ничего я рвать не буду. Что за оперетта!
    - Надевай, надевай. Я все приготовила. Не бойся, она чистая. Тебе ее потом всю неделю надо будет носить.
    И уже здесь, перед входом в ритуальный зал, она инструктировала его, куда надо будет идти, что говорить и что делать.
    Ирина приехала на кладбище раньше всех, и все время была рядом с Игорем на отведенных ей вторых ролях. Не вступая в единоборство. Изредка добавляла что-то в инструктаж и кивала, будто соглашалась со своими словами. Генка приехал последним и держался в сторонке.
    Наконец, громкоговоритель назвал мамину фамилию, и все потянулись вестибюль ритуального помещения. После уличной жары резкий переход к склеповой, мраморной прохладе вернул ощущение мрачной торжественности, которая совсем уж было, растаяла и испарилась в раскаленной жарой и ожиданием очереди.
    Игорь был уверен, что он больше никогда маму не увидит, что прощание в палате богадельни было последним. Но в вестибюле к нему подошел человек в черном и сказал, что самым близким нужно опознать и удостоверить личность умершего. Алла тут же сдвинула Ирину в сторону и подошла ближе. "Я его жена" - она посмотрела на Игоря, и человек в черном кивнул.
    Они поднялись на второй этаж, прошли в помещение, напомнившее Игорю операционную. Опять стало страшно, как в ночном кошмаре…
    Посреди на возвышении лежала его мама, а какие-то чужие люди в черном копошились над ней. Они молча что-то делали (или, что еще страшней, уже сделали - где-то за какими-то закрытыми дверями), а он был просто пассивным, бессильным свидетелем... Что они сделали с ней? Снова кольнуло, как тогда, когда он смирился с ее переломом, что вот он предает ее. Она бы его защитила…
     Когда Игорь приблизился, ужас физически сжал сердце. Откинутая чужая голова, открытый рот, из которого, как не поместившееся облако, торчит ком ваты…
    Господи, мама!.. Игорь вдруг увидел всю безумную цепочку: неожиданное косноязычие, изуродовавшее мамину искрящуюся речь, эту жалкую звуковую кашу во рту: "да-да-да-да…", и потом страшную, как окончательный приговор, кашу из шприца…
    И в завершение - эта вата, закрывшая навсегда ее горло. Словно те люди в черном, выпустив на волю душу, заткнули ватой горлышко сосуда…
    И теперь эти люди дали Игорю подписать бумагу, что вот это и есть - его мама…
    Когда они вернулись обратно, у него снова поплыли светящиеся червячки.
    Через некоторое время всех пригласили в зал. Женщины входили в зал слева, мужчины - справа. Игорь вдруг увидел, что пришло довольно много народу, и он далеко не всех знает. Это были и дальние родственники, которых он и видел-то раз в жизни, наверное (как узнали?), и мамины знакомые по прежней жизни… "Прежней"… Прежняя - это, когда есть настоящая. А настоящей уже нет (Игорю показалось, что он накручивает сам себя) - и никогда уже не будет!..
    Мама лежала, - обмотанный белой тканью кокон, - ни лица, ни рук… Но это был не тот, важный одному лишь Игорю, кокон, с которым он прощался в палате богадельни. Этот кокон был уже отделен от Игоря. Над ним колдовали. Стоящий в головах бородатый, весь в черном, человек, говорил непонятные слова, а люди вокруг слаженно вставляли что-то свое.
    Когда какой-то человек подошел к Игорю и надрезал лезвием ворот его футболки, Игорь испуганно отшатнулся.
    - Все нормально, - сказал человек, - когда велят, надорвешь в этом месте. Только не усердствуй. Надорви немного…
    Игорь безропотно выполнял все действия, как он считал, спектакля. И хоть все годы, что он жил в Израиле, ему напоминали, что умереть и быть похороненным в этой земле, многосотлетняя мечта всех евреев, сейчас, в эту минуту, он не мог избавиться от долбящей мысли, что все это чужое. И участие его в этом - нечестно. Ему доверяют, принимают за своего, а он притворяется. Но все они так серьезно относятся к смерти его мамы, что - кто его знает! - может, так и должно быть?..
    Когда маму уложили на тележку и повезли, несколько человек протиснулись и положили на тележку руки.
    - Это Доброе дело, это Мицва, - шепнула Игорю Ирина. - Это возможность сделать последнее доброе дело человеку. Ты понимаешь, они помогают, уже не рассчитывая на благодарность или взаимность. Это считается богоугодным делом…
    Игорь толкал тележку, даже не понимая, что бормочет ему Ира. Рядом шел рав и тоже что-то бормотал, то ли на идиш, то ли на иврите… Обычно белые червячки исчезали довольно быстро, но сейчас Игорь шел в облаке из мерцающих, шевелящихся крючков, и во рту было так сухо, что, казалось, язык царапает нёбо.
    Яма, разумеется, была уже готова. Тележку остановили и стали срезать тесемки с маминого кокона. Потом как-то ловко ее просунули в яму, в ящик из бетонных плиток и быстро накрыли такими же плитками. Хоть какое-то подобие привычного гроба… Такой полусклеп-полугроб… Только не живой, деревянный. А мертвый, раскаленный каменный гроб, внутри которого, вероятно жарко, как в печи. Потом пойдут дожди, потом снова раскаленная земля, а внутри будет высыхать и рассыпаться туго, как ребенок, спеленутая, захлебнувшаяся облаком мама…
    Игорю вручили листик, где русскими буквами были написаны абсолютно непонятные слова, и велели читать. Это назвалось Кадиш - поминальная молитва, о которой он слышал много, но которую не слышал никогда…
    Все ненастоящее. Все поддельное. Все. Даже проводы мамы. Как все в его жизни. Он все время читает свою роль по подсунутой кем-то бумажке. Эта идиотская ситуация с двумя бабами, когда каждая сует свой листик и выдирает листик соперницы. Эта раскорячка между двумя странами…
    
    Алла сказала, что теперь надо "сидеть шиву", то есть, сидеть дома траурную неделю. Будут приходить люди, выражать сочувствие. Нельзя бриться, стричься… Надо сообщить на работу.
    - Сидеть будем у нас, в Бат-Яме - там удобней. И места достаточно. И мамины подружки с родственниками… - Алла сказала это по дороге с кладбища, после того, как Ира пожала руки обоим и уехала.
    - Я неверующий, - ответил Игорь. - Мне незачем сидеть у тебя в квартире неделю.
    - Есть зачем. Это уважение к маме, - мягко упрекнула его Алла. - И к стране. Некрасиво со своим уставом в чужой монастырь. Мы живем в Израиле, надо уважать законы и обычаи. Будут люди приходить. И местные тоже. Это уважение к маме…
    Опять он должен читать по чужой бумажке. В этот раз по бумажке Аллы. В ее квартиру Ира, разумеется, не сунется. Семь дней и ночей вместе…
    
    …Семь дней и ночей вместе сделали свое дело. Были всякие домашние мелочи, превращавшие семидневный траур в общее для всей семьи дело. Звонила из Москвы сестра. Она прилететь не могла, поэтому Игорь подробно ей все рассказал. Потом взяла трубку Алла и рассказала то же самое, но более трезво. Потом Генка вдруг сел рядом и стал расспрашивать о детстве Игоря, о молодой бабушке. Потом вспомнили деда… Алла присоединилась к разговору очень естественно, и он не заметил, как вплыл в домашнюю атмосферу, в то тепло, которого лишен был много лет.
    Игорь подробно отматывал свою память назад, и вдруг вспышкой, просто невозможно, до боли остро, почувствовал тоску об ушедшем. Об ушедшем, об ушедшем… О своей молодости, о шевелящихся в окне листьях, о молодой маме в праздничном платье, о папе с папиросой в уголке рта, о той квартире… Он бы даже не смог это сформулировать, просто накатила жесточайшая тоска, в которой все было одновременно. Он почувствовал, как побежали по щекам слезы, и судорожно всхлипнул - как икнул - неожиданно, неуправляемо, внезапно… Он сидел, как велела ему Алла, на расстеленном на полу матрасе, уложив локти на колени, и плотно вдавливал лицо в ладони, словно закупоривая выход слезам. Алла тихонько села рядом, стала гладить его по спине и шептать: "Ну, не надо, не надо. Все пройдет… В первый день всегда так…"
    И, вопреки всегдашней неприязни к алкоголю, Игорю нестерпимо захотелось выпить, прижечь эту саднящую тоску, как прижигала зеленкой мама его саднящую детскую боль. И Алла принесла ему и себе, и они пили всю ночь, и плакали вместе, и так и уснули под утро - почти обнявшись.
    
    - Мам, это самое… Я папику говорить не хотел… Ты квартиру новую не ищи … Я думаю… Мы можем с тобой вместе здесь жить. Тем более, что меня тут, как бы, уволили…
    - Что значит, как бы уволили? - Алла села на табуретку. Разговор происходил на кухне. Алла готовила еду, а Игорь дремал в гостиной.
    - Да вот, уволили. Не меня одного. Сейчас вообще с хайтеком завал… Да ты не боись, я на пособии посижу, а пока найду работу. Деньги я подкопил, нам с тобой хватит.
    - На сколько ж нам их хватит? И где ты найдешь новую работу, если с хайтеком завал? Ты ж на стройку не пойдешь!.. - Алла безнадежно вздохнула и потянулась за сигаретами. - Одно за другим! Что делать-то теперь?
    - А что случилось? - спросил за спиной у Генки Игорь. Он неслышно вошел и стоял, привалившись плечом к косяку двери.
    - Да вот, - указывая сигаретой на Генку, выдохнула дым Алла. - Уволили его.
    - Когда? - спросил Игорь.
    - Да еще перед смертью бабушки. Я просто говорить не хотел. Ну а мать, это самое… насчет денег беспокоится. Как бы не хватит.
    - Проживем, - помолчав, махнул рукой Игорь. - Втроем проживем. Тем более, мне зарплату повысили.
    Это решение он почти уже принял к концу "шивы". Известие о сыне только подтолкнуло его. И жалость к вдруг переменившейся Алле, и мамина смерть… и появившееся чувство семьи в связи с ней - все это загипнотизировало Игоря, приворожило, околдовало. Ира тревожилась не зря. Жизнь под пальмой завершилась - Игорь вернулся в семью.
    
    Ну, не буквально еще вернулся, не физически. Физически он должен был доживать на своем острове еще два месяца, пока не кончится договор. За эти два месяца они с Аллой снимут квартиру на троих. Неподалеку от его работы. (Алла была фантастически, неузнаваемо покладиста, осторожна и внимательна к нему. Приезжала каждый день. Прекратила напиваться. Щеки порозовели, и глаза перестали быть бесконечно сонными и воспаленными).
    
    - Смотри, для меня это не новость, - помолчав, сказала в трубку Ира. - Я же говорила тебе, это начало конца. Ха! Он изменяет мне со своей женой. Ты понимаешь нелепость: ты не от жены ко мне ушел, а от меня - к жене! Кому рассказать - никто не поймет.
    - Ирочка, ну перестань. Вспомни, сколько нам лет. Это же моя семья. Я с ней жизнь прожил…
    - Ты уже говорил.
    - Ну, тогда я не знаю, что еще тебе сказать.
    - Аваль ничего и не надо говорить. Это со мной ты жил. А с ней ты не жил. И ты это без меня знаешь. Ты просто не умеешь говорить "нет". Понял? Ты со мной первый раз себя мужиком… человеком почувствовал! Когда увидел, как умеют любить по-настоящему. А возвращаешься туда, где опять будешь комнатной собачкой под ногами.
    - Ир, ну прекрати…
    - Я прекращу. Я уже прекратила. Все - меня больше нет. Можешь возвращаться в семью, образцовый муж. Аваль помни - ты очень быстро все поймешь. Тебе теперь есть с чем сравнивать. Ты поймешь! Ты очень захочешь обратно. Вот когда захочешь обратно - я наш мобильник не выброшу! - вот тогда и позвони.
    - Нет, - сказал Игорь.
    
    Она не понимала своей роли. Она не разбивала ничью семью. Она была любимой женщиной. Как же получилось так, что мужик уходит от любимой любовницы к нелюбимой жене? Кто кому здесь изменяет, кто у кого что разбил, кто кого бросил?
    Как она сама относилась к Игорю, Ира не знала. И понимала, что не знает. Ей не хотелось об этом думать. Просто отдалялся порог, за которым она из зрелой женщины превратится в пожилую. Возраст всегда обгоняет реальность. Она не успела убедить себя, внушить себе, а главное - почувствовать! - что уже не молода. Инерция молодости была сильней цифр.
    То, что Ирине приходится устраивать Игорю сцены ревности по поводу его жены, до крайности унижало ее. Ей казался оскорбительным сам выбор между нею, яркой сорокадвухлетней женщиной и его пятидесятипятилетней серой клушей. Она теряла не Игоря, она теряла свой набор опорных точек, наполненность, осмысленность своих дней и ночей.
    Сначала показалось, что все рухнуло. Потом вдруг вспомнила, что у них ведь полно вещей друг друга, и их надо возвращать. А слабый, безвольный Игорь жалеет и понимает того, кто сейчас рядом с ним. Он еще увидит ее, еще притронется к ней. Куда он тогда денется.
    Но вопреки Ириным ожиданиям все оставалось по-прежнему. Подперев щеку, ласково и печально глядя, Игорь повторял, как заведенный, одно и то же: "прожили", "семья", "сын", "жена"… Ничего не помогало. Ни ее духи, ни улыбка, ни еще одна ночь, в которой она превзошла себя…
    Ира, которую муж называл танком, которой удавалось все задуманное, не могла сдвинуть с места этот бесформенный тюфяк.
    И тогда Игорь узнал, что у нее появился новый мужчина. Он даже увидел его однажды, когда тот поджидал Иру под окном острова (как раз у подножия пальмы). Однако, с удивлением и досадой Ира обнаружила, что ей не нужны никакие новые знакомства. Этот вполне презентабельный новый мужик вызывал только раздражение. Она не могла ни о ком думать, кроме Игоря. А Игорь и к появлению мужика отнесся со своей обычной вымученной улыбкой…
    
    Потому что больше всего на свете Игорь хотел бы остаться на своем острове в абсолютном одиночестве - только пальма и он. Без Пятниц и даже без попугаев…
    
    Квартиру сняли в двадцати минутах езды от работы. Недалеко от моря, в Бат-Яме. Генка снова уселся спиной к миру, лицом к монитору. Алла продолжала застилать-перестилать в гостинице, да еще прихватывала так называемые никайоны - уборки квартир частным образом, а Игорь продолжал мотаться по объектам в качестве рабочего-электрика.
    Но было еще два месяца, предшествующие переезду.
    После того телефонного разговора, после того, как она забрала с острова свои тапочки, ночнушку и косметику, настал последний день, когда Ира пришла поставить точку.
    Глухо звякнувший атрибут любви и разлуки - ключи - она бросила на стол мрачно и решительно. С этой минуты Пятница покидал остров навсегда. Временная вывеска "У нас" растаяла в сухом горячем воздухе над плоской крышей.
    Игорь и так удивлялся, как долго, с какой гибкостью Ирине удавалось избегать с ним конфликтов, столкновений. Решительная, адаптированная к израильскому мировосприятию, она и по улицам ходила на израильский манер: игнорируя идущих навстречу.
    Принцип "с тобой не считаюсь" сначала включался у нее при каждом взаимодействии с коренным населением (как произношение звука "р", например, когда она переходила на иврит), а потом постепенно стал универсальной частью ее личности. Появился поведенческий акцент. Так же, как и коренные израильтяне, она приближалась к встречному с таким видом, будто того просто нет. Она совсем не боялась столкнуться. Так поступало и большинство встречных, в последнюю секунду умудрявшихся как-то разойтись. Но далеко не всегда - иногда столкновения происходили. И у пешеходов, и, к огромному сожалению, у автомобилей. (Такими Игорь видел коренных израильтян. Не всех, конечно… Но такое громадное большинство из виденных, что кажется - всех. Даже, побывав однажды на Кипре, он уже издалека отличал израильтян от всех других именно по этому признаку).
    Ира и по жизни уже давно шла в той же манере. Когда она поняла, что Игорь не отрезал себя от семьи, от жены, она продолжала идти, неосознанно уверенная в том, что пройдет и сквозь жену, если та в последнюю секунду не увернется, не посторонится. Но совсем уж не ожидала натолкнуться на твердую решимость Игоря. И - натолкнулась. Столкнулась, как со встречным "я с тобой не считаюсь", получила удар и не могла оправиться от травмы.
    Она бросила ключи на стол и сказала, что больше сюда не придет. Что его решение, это предательство, ничем не объяснимая эгоистичная жестокость и тупость. И так решительно ушла, что на сетчатке Игоря остался отпечаток: на том месте, где стояла Ирина, еще некоторое время он видел призрачный силуэт, сквозь который проступали открытая дверь на плоскую крышу и пыльная пальма.
    
    Ирина повторила, не подозревая, почти слово в слово характеристику, которую дала Игорю Алла на том дне рождения. Ира и Алла отразились друг в друге, а осью отражения оказался он, их общий Игорь. Они обе были одинаково оскорблены легкостью и простотой, с которой тот поочередно отказался от каждой. И оказалось логичным, что наподобие Аллы, и Ира, подумав с полмесяца, тоже изменила свое решение. Обе понимали, что Игорь и в самом деле проявляет исключительную эмоциональную тупость, но обе не могли успокоиться, не вернув единственно правильный, с точки зрения каждой, порядок.
    Через некоторое время Ира убедила себя, что теперь вернулся тот романтический треугольник, что был до Игорева бегства на остров. Она позвонила ровно через две недели после сцены с ключом.
    - Я тебя не собираюсь терять! - сказала она уже произнесенную однажды фразу, только теперь тоном жертвы. - Понял? Раз повернулось так, пусть так и будет. Пока ты не переехал к ней, это еще наш остров. - И добавила с наигранной легкомысленностью: - А потом что-нибудь придумаем. Никуда, дорогой, теперь не денешься… Понял?
    И она продолжала приходить вплоть до его отъезда. И близость с ней не была похожа на прощание. Скорее, она своими приходами столбила участок его души, занятый и освоенный только ею. И который она не собиралась уступать.
    
    Когда они переехали, Игорь снова вернулся к утренним велосипедным прогулкам по субботам. Только теперь он вертел педали не для укрепления дряхлеющего себя, а для того, чтобы побыть одному. Сравнительно долгая жизнь в одиночестве заразила его серьезно.
    И отправлялся он к маме. В Израиле не слишком принято посещать кладбища в субботу, даже совсем не принято, но Игорь сам себе дал такое разрешение. На кладбище никого не было, стало быть, он не оскорблял ничьего взора, а тишина и безлюдье - это как раз то, что было ему нужно.
    Он подкатывал к могиле, когда солнце только начинало свою изнуряющую работу, ставил велик в сторону, клал на холмик принесенный камешек и садился на бетонный заборчик рядом. Заборчик еще не был облицован, и из него торчали вверх короткие арматурины, но Игорь приспособился садиться краем зада на ребро заборчика. По всегдашней привычке посмеиваться над собой, отметил в первый раз, что это его обычная, как нынче говорят, "по жизни" поза. Он сидел у мамы в ногах и молчал, почти ничего не испытывая. Он помнил, как ловко ее уложили тогда между бетонных плиток, но сейчас уже не мог себе представить, что там, внизу, внутри лежит она, его мама. Что вот он уйдет и оставит ее здесь на кладбище одну… Он относился к этому холмику скорее, как условному месту, посвященному его маме. На большее пока мозг не соглашался.
    Сестра прислала из Москвы эскиз памятника. Как всегда, она знала, что каким должно быть. Она хотела, чтобы Игорь заказал именно такой, и написала, что готова оплатить его на паях. В центре должен был быть портрет, выстуканный по фотографии на черном граните. Вот чего Игорю уж вовсе не хотелось. Его окружали лаконичные суровые памятники с невысокими вертикальными стелами, похожие один на другой в главном и отличающиеся в деталях. Израильские кладбища не утопают, как российские, в тени и зелени деревьев (если не считать многочисленные огражденные оазисы военных участков), а лежат под раскаленным небом и сами накаляются так, что кажется, воздух над плитами дрожит от струящихся к небу душ. Тусклые портреты на бликующем черном фоне, такие популярные в России, здесь были не приняты. И выпячиваться, нарушать заведенный на этой земле порядок во имя каких-то совсем не важных амбиций Игорь не собирался. Эскиз он отверг.
    Тогда сестра вдруг позвонила и сказала: "Я выяснила, что есть такой закон: тем, кто платил в дом престарелых за родителей, положен возврат части подоходного налога". Она подсчитала, что Игорь должен был получить примерно четыре тысячи шекелей. Так вот, пусть он проверит и получит. И кстати, две тысячи вышлет ей, так как она тоже платила половину.
    Игорь не стал ждать возврата, а снял в банке эту сумму и переслал сестре без комментариев. Комментарии начала было высказывать Алла ("Она там в Москве сидела, небось, по врачам с ней не бегала, задницу ей не подтирала…"), но наткнувшись на взгляд Игоря, осеклась и тихо сказала: "Делай, как понимаешь".
    И когда по прошествии тридцати дней они с Аллой пошли заказывать памятник, Алла быстро отыскала в альбомчике образцов то, что было по душе Игорю. Давая мастеру текст, он, подумав, добавил к тексту на иврите три русских слова: имя, отчество и фамилию. Ивритские буквы, так прочно связавшиеся в мамином сознании с кладбищем, размещались на вертикальной плите, а краткий русский текст - на горизонтальной. Так Игорю казалось и корректным, и справедливым.
    Когда утреннее солнце уже входило в свой мощный дневной режим, Игорь поднимался, говорил могиле: "Ну, что, мамуль. Пошел я. Ладно?", и ему казалось, что он снова слышит ее торопящееся "Да-да-да-да…"
    
    Когда Алла обнаружила, что Ирина все еще ходит к уже согласившемуся вернуться Игорю, она попыталась поставить точки над "и". Но, ставший уже на крыло Игорь, прекрасно ощущал, что своим предстоящим возвращением он, вроде, оказывает милость. Поэтому и диктует условия. Он безжалостно пресек возмущенный ропот Аллы.
    - Послушай, Алла, - подняв брови и глядя в пол, строго выговорил Игорь, - Ирина мой друг. Она не отбивала меня у тебя, она не разбивала семью, она оказалась рядом со мной в трудную минуту. Я не могу выбросить ее, как половую тряпку. Она и останется моим другом.
    - Так ты собираешься жить с нами обеими?
    - Я сказал "друг" - еще строже отрезал Игорь. - Не говори пошлостей. Интимная жизнь сюда не входит…
    По лицу Аллы было видно, как она в это поверила.
    Игорь жил дома. Охотно принялся обустраивать новое жилище (хозяин квартиры, узнав, что Игорь профессиональный электрик, позволил поменять все, что Игорь захочет, и как захочет… За счет Игоря, разумеется). Алла тоже вила новое гнездо с откровенным удовольствием. Квартира сделалась уютной и живой. Когда Игорь возвращался с кладбища и влажный после душа курил в ожидании завтрака, дым слоился по косым лучам из жалюзи и это очень напоминало Игорю ту квартиру, где папин дым также плоско скользил по свету из щелей старых ставен. Алла вела себя так, будто Игорь главный человек в ее жизни - и он блаженно чувствовал, что, наконец, у себя дома… Даже в конфликтах с Генкой (а они сразу снова начались, как только все поселились вместе) она принимала сторону мужа. Игорь с непривычки даже испытывал неловкость, пытался сам сгладить проблемы. Вот так бы всю жизнь…
    Но приходил следующий день, и после работы у выхода его ждала красивая и оживленная Ира. И они мчались в ее машине на чей-то день рождения, на чью-то выставку, в чью-то мастерскую, где Ире очередной знакомый оставлял звенящие, бренчащие ключи…
    Он возвращался поздно. Алла никогда не спала. На ее вопрос он честно отвечал: "Гуляли с Ирой" или "Были с Ирой на дне рождения".
    - Игорь, но ведь это планомерное истязание меня! Так ведь не может продолжаться…
    - Алла, я тебя не обманывал и не обманываю. И ты знала, что так будет - я тебя честно предупредил.
    - Но ведь я живой человек, Игорь. Я твоя жена…
    - Я тебе не изменяю! - прерывал ее Игорь и шел спать. Он не выдерживал долгих разговоров, его смертельно клонило ко сну (он мог заснуть прямо посреди монолога Аллы), поэтому и старался эти разговоры не допускать. Его нынешнее главенство позволяло ему быть строгим и решительным.
    Но Алла уснуть не могла. Началась вторая серия бессонницы. Ночные блуждания по квартире, коньячок на кухне и долгое смотрение в ночное окно…
    - Мам, ты, это самое… Плюнь, - сказал вылезший из своей норы Генка, щурясь на яркий свет кухонной лампы. - Он же уже старый: скоро перебесится. Он уже никуда от тебя не денется…
    - А я уже никуда его не отпущу! - сама себе злобно прошептала Алла.
    Но приходили выходные, и ласковый домашний Игорь весь день проводил с семьей. Копошились по дому, по пятницам ходили вместе на рынок (Генку ни уговорить, ни заставить), дважды съездили в Россию… Потом начиналась рабочая неделя, и издерганная, взвинченная за выходные Ирина, заваливала его выдумками и сюрпризами…
    
    Памятник уже поставили (схалтурили чуток, собаки, один уголок косой получился, но кроме Игоря это не увидел никто). На его вертикальной части траурно чернели ивритские буквы, соединившие, наконец, мамины невежественные представления и жестокую реальность. На горизонтальной, вокруг русских букв, - уже лежало множество камешков, по одному на каждый Игорев приезд. Сегодня был мамин день рождения, и по российскому обычаю Игорь притащил с собой цветы и флягу. Цветы он поставил в пластиковую бутылку с отрезанным горлом и не стал ломать стебли, как делал в России на могиле у папы. Здесь цветы не воруют. Потом пристроился на так и не облицованный заборчик и достал флягу. Неумело, как тогда, когда сидел с Аллой траурную неделю (шиву), пил из горлышка, запивал теплой водой из другой пластиковой бутылки и смотрел, хмелея, на родные русские буквы, косо перечеркнувшие мрамор, которым накрыли маму.
    Он уже помыл плиту и пар от высыхающей воды рябил воздух. Сбоку равнодушно припал на одну ногу запыленный велосипед.
    Утренние мысли сонно ворочались в голове и утекали, не слишком задерживаясь. Было грустно, но и хорошо в тишине. Молчащую маму он считал единственным свидетелем своего бормотания.
    - Мне так бы хотелось остаться одному, мамуль!.. Но я никого не могу бросить…
    Игорь подумал так, и сразу очнулся. Испугался, будто его застали неожиданно за стыдным занятием. Маму-то как раз он и бросил. И тогда, когда она только заболевала, а он испугался и не захотел остановить ее болезнь тем экспериментальным лекарством. Своими руками сдал ее в богадельню… И потом - в богадельне. И потом - после перелома… Он вспомнил, как свалил на нее вину за тот удар по голове… Ее беспомощное "да-да-да-да…" и торчащее из горла облако.
    - Господи, - подумал Игорь, - неужели это она лежит там внутри? Ни позвонить, ни написать. Никогда никакой весточки…
    Жара и жалость к себе подстегивали опьянение. Пот затекал в глаза, и Игорь, вытирая то пот, то слезы, нагромождал, как ему казалось, уместно значительные мысли. Среди них мелькнула и такая.
    Игорь подумал, что его непротивление и Алле, и Ире сродни этому беспомощному "да-да-да". Способ внешним согласием защитить свой внутренний покой… Эти дуры уже не обращают внимания на то, что и сексуально он ни на что не годен. У них идет своя война…
    Он еще раз облил из пластиковой бутылки горячий мрамор, разогнулся - и вокруг поплыли мириады белых мерцающих червячков. Как бывало в детстве, когда мама тискала и зацеловывала его. Солнце уже начинало плавить воздух, и у Игоря стало придавливать в груди и предплечье.
    - Сколько же мне осталось? - думал он, потирая локоть. - Я уже намного старше папы…
    Он вздохнул и оглянулся на велосипед. Пора было возвращаться к своей, как говорили папины друзья, райской жизни.