Я курю в тамбуре. Я курю в тамбуре, колеса ст-тучат на ст-тыках… За окном ночь, а там, в нашем с Саней тусклом купе, стаканы, как и положено, подрагивают, ложечки позвякивают, и по сонным голубым лицам проплывают ночные огни перронов…
    Я курю в тамбуре. Все, кто пишут о поезде, пишут о курении в тамбуре, о стыках, о стаканах, о ложечках. И еще обязательно о дожде. Я стою, привалившись плечом к холодной влажной стене, лицом у самого стекла и смотрю сквозь нечеткое отражение в плывущую за окном ночь. У горизонта проблескивает огонек чего-то (мне никогда не узнать, чего), но его снова закрывают глухие чернильные силуэты деревьев. Мне кажется, что я о чем-то думаю, и что мысли мои упаковываются в ритм, бьющий под ногами: "куда-куда, куда-куда…"
    Когда переходишь из вагона в вагон через переходную площадку, то в крохотной этой межвагонной камере, где гофрированные стенки скрипят, а пол, состоящий из двух, наезжающих одна на одну половинок, уходит из-под ног, мир перестает быть уравновешенно целым. И ты, захлопнув одну дверь, хватаешься скорей за следующую. Какие глубокие ассоциации приходят тогда в пьяную голову, и ты куришь в тамбуре и думаешь под бесконечный вопрос: "куда-куда?"
    Я пытаюсь просунуть палец между стеклом и белыми дюралевыми прутьями - ухватиться невозможно. Слишком близко прутья к стеклу, палец не пролезает. Они (таинственные, всегда существовавшие "они") все делают так, чтобы я никуда не поместился. В самолете мне всегда некуда деть колени. И в автобусе тоже. В поезде, когда я сплю на верхней полке, мои ноги торчат в проходе, их бодает каждый проходящий. Поэтому я всегда меняюсь на верхнюю боковую. Преимущества очевидны: и ноги упираются в перегородку, и днем лежать можно - нижнюю полку всегда превращают в столик и сиденья… Ну вот, а тут прутья вплотную к стеклу, пальцы не просунешь… Окурок летит в угол тамбура и смотрит оттуда злобным красным глазом.
    Я с детства люблю поезда. Я много ездил с родителями. Тогда у поездов был другой запах. Пахло углем, топкой, дымом из трубы. Я очень любил сидеть на деревянной скамье так, чтобы в зеркале напротив видеть отражение другого зеркала, над моей головой. Получался бесконечный прямоугольный тоннель. Я водил головой, и тоннель изгибался в мою сторону. Вечером я засыпал, а взрослые говорили про что-то, говорили… Как будто я спал, видел сон, а голоса слышал из другого сна. И замечательно пахло утром в уборной. Окно там всегда открыто, пахнет зубным порошком и мылом. И ветром. И дымом из трубы. И залито все очень ярким солнцем. И все алюминиевые детали блестят и сверкают… И мама разрешает надавить ногой на педаль, чтоб стекла бурно вода. А в унитазе открывается окошко в виде круглой лопаточки, и в окошко видно, как проносится гравий под поездом, и слышно, как шумно там внизу…
    За окном пошел дождь (что я говорил!). Длинные косые удары капель по ночному стеклу. Как по щеке. Который час? Не могу спать. Стоит лечь, сразу начинает бухать в груди, в горле. Сердце спотыкается и будит меня. А глаза слипаются. Когда-то хмель меня не усыплял, а наоборот, требовал к действию. Поезд, дождь, хмель…
    
    Ее звали Дина. Она с родителями вселилась в наш новый дом на неделю позже нас, этажом выше. Я видел ее издали и понимал, что она и в переносном смысле с другого этажа. Там, на ее другом этаже, мальчики модно одеты, ездят в такси, сидят с девушками в кафе, дарят им чулки и духи. На таких