Вообще-то я не собирался мыть посуду. Просто встал из-за стола и по какой-то давней, еще со времен летних армейских лагерей, привычке, когда полоскали зеленые двугорбые котелки в овражном ручье - вот по этой самой привычке взял да и подошел к раковине со своей чашкой пустой, с горсткой чаинок на дне, и сплоснул ее теплой водичкой из блестящего крана. Раковина всхлипнула, всосав воду. Тотчас же за моей спиной что-то с силой бросили на стол и крикнули надрывно, со слезой в голосе:
    - Опять демонстрация!
     И Мария Александровна, теща моя, совсем недавно, но так прочно утвердившаяся в моей жизни со своей кухней, цветастыми халатами и слезами, потопала в комнату - рыдать. Обычно она уходила для этого в совмещенный санузел, запиралась там минут на двадцать, но в этот день у нее было особенно плохое настроение, и она решила проделать все это на глазах у Натальи. И Игорька заодно.
     - Спасиба не услышишь... Как на мебель... Никому здесь не нужна... - доносилось из комнаты.
     Потом все было как обычно. Молчащая Наталья над утюгом, теща с красными глазами у кроватки Игорька - ноль внимания, фунт презрения, и в то же время - все звенит, бьет током, как под опорой ЛЭП в дождь... Я собрался, сказал из коридора в пустоту:
     - Я ушел... - и в универ.
     Но все это было, слава Богу, вчера. А сегодняшний день еще не успел начаться. В окне темнело осеннее утро с зыбкой синевой на востоке. Я лежал, ожидая звонка будильника, чтобы вовремя прихлопнуть рукой дребезжащую железную тушку и не дать ему разбудить весь дом и главное - малыша, которого потом не усыпить ни за какие коврижки. Рядом, отвернувшись к стене, спала Наталья. Мы лежали в большой проходной комнате - “зале”, как по привычке называли ее Натальины родители, лет двадцать пять назад перебравшиеся в город из Давыдовки. От тропки-половика, ведущего из коридора через залу в смежную комнату родителей, нас отделял тряпичный полог на струне, с нарисованными на нем выпуклыми, как клубы дыма, розами. За пологом помещалась наша кровать, стенка, тумбочка с телевизором, а последнее время - еще и Игорькова кроватка.
     Днем полог отдергивался, и мы начинали жить все вместе, большой семьей - с папой, мамой и бабушкой (для Игорька - уже и прабабушкой).
     Бабушка, впрочем, никому не мешала. Она была совсем уже старенькая и потому тихая, неслышно пробиралась знакомой дорогой из комнаты в туалет и обратно, по возможности аккуратно ела за общим столом и даже пыталась говорить “спасибо”, но получалось плохо из-за непослушного трясущегося рта. Впрочем, Мария Александровна умудрялась ссориться и с ней, и тогда плакали обе - теща громко, навзрыд, где-нибудь в туалете, а бабушка на своем стуле с высокой спинкой - тихо-тихо, только слезы по морщинам катятся и рот дрожит больше обычного.
     Скрипнула дверь бабушкиной комнаты, медленно зашаркали тапочки. Лежат оставалось еще минут пять.
     Наталья вздохнула во сне, повернулась на другой бок. Слабый свет из окна лег на ее растрепавшиеся волосы, лицо... Круги какие-то под глазами... А раньше она чаще улыбалась. Тоже ведь и ей не сахар. Мне-то что - утер к носу и пошел себе в читалку, а ей - родители все ж, родные...
     Бабушка вернулась в свою комнату. Будильник тренькнул, намереваясь огласить звоном все уголки современной, насквозь прослушиваемой квартиры, но я не дал ему набрать голосу, хлопнув по гладкой железной кнопке. Он обижено смолк. Тишина. Сопит Игорек, дышит рядом Наталья. Пор-р-рядок, встаем. Я всегда завожу будильник на чуть-чуть пораньше, чем надо, чем встают все - лучше недоспать, но спокойно, в одиночку, без этих неловких встреч у интимной двери, воспользоваться коммунальными услугами... Больше всего неохота встречаться по утрам с тестем. Тесть мой, Юрий Михайлович - статья особая. За все полтора года, что я живу здесь, он был по-настоящему трезвым только один раз - когда Игорька из роддома привезли. Просто уж больно хлопотно ему в тот день пришлось - не успел... А обычно-то - это, видимо, про него романс: “Когда я пьян - а пьян всегда я...”. Ну да Бог с ним, он от водки тихий становится, все больше спит, а по утрам его либо опохмелиться тянет, либо плохо ему до блевоты - и тут уж, сами понимаете, лучше на глаза Юрию Михайловичу не попадаться. Однажды мы столкнулись так - я, обалдевший от сессионной зубрежки допоздна и раннего вставания, он - после вчерашнего, лохматый и мятый, посмотрел, не узнавая, своими сумчатыми глазами, потом вспомнил что-то и прохрипел, царапая ногтями живот сквозь майку:
     - А-а, квартирант... - и побрел куда-то в комнаты, натыкаясь на стены. Я тогда не очень привычный был, меня этот “квартирант” ой как обидел...
     Закрывшись в ванной изнутри, я брился и наслаждался одиночеством. Никогда не думал, что вернется это, армейское - желание побыть одному, не следя за лицом и жестами, расслабиться... Я посмотрел в глаза своего отражения. Они были еще мутные с утра и какие-то тоскливые. Как же это тебя угораздило эдак, парень?
     А очень просто. Два года назад старший сержант В. демобилизовался из Вооруженных Сил, конкретно - из отдельной роты химзащиты Энского полка. Он (сержант, конечно, а не полк) отбыл в родной город, двое суток обминая роскошную парадку на жестких лавках плацкарты и ловя на себе восхищенные взгляды щекастых провинциальных клуш, а иногда - даже и утонченных девиц из областных центров. Город детства встретил сержанта В. как и полагается малой Родине - ласково и радушно. Поохав и поплакав над выросшим сыном, мать засуетилась на кухне, отец принялся распрашивать о теперешних армейских порядках (вернее, беспорядках), братишка-подросток с ранним пушком на губе с любопытством глядел на форму... Вскоре двухкомнатную квартиру заполнила родня и соседи.
     Отпраздновав встречу как полагается и отоспавшись, В. вышел прогуляться и встретил своего однокашника, тоже дембеля, Серегу. Серега вернулся из Таманской дивизи. Рассказывал мало, больше хмурился и махал рукой: “А ну ее, службу эту... Прошла - и х... с ней. Давай-ка, братан, лучше гудеть!”. И друганы загудели. Ходили по городу, наслаждаясь простыми и забытыми вещами - идти самим по себе, вне строя, в легких туфлях вместо сапог и вообще без формы, и девушки уже не смотрят, как на прокаженного, увидев “СА” на плечах... Кстати, о девушках. Еще до армии, на первом курсе университета, В. поимел скоротечный роман и первый любовный опыт с одной юной леди без комплексов, да и без особого сексуального умения, чего сам В. по первости даже и не понял. Имевшие место захватывающие эпизоды потом снились ему два долгих и “голодных” армейских года. Параллельно этим грезам была еще и классическая любовь по переписке - уже, естественно, с другой Прекрасной Дамой, благополучно окончившаяся разрывом незадолго до дембеля. В общем, В. полагал себя мужчиной весьма опытным, тем более что юношескую прыщавую застенчивость он в армии растерял окончательно и познакомиться с девушкой на улице оказалось теперь для него проще простого. Знакомился и Серега, как-то сама собой возникала шумная бестолковая компания, шли к кому-нибудь “на хату” сквозь магазины и остановки, потом выпивали и закусывали “что было” под музыку из черных двухкассетников, девушки встряхивали прическами и притягивали взгляды коленками, потом как-то ненавязчиво, сам собой, гас свет, парочки разбредались по квартире, и темнота наполнялась шуршанием одежд и какими-то неразборчивыми звуками...
     Такую вот веселую жизнь наш герой успешно совмещал с учебой в течение нескольких месяцев. Затем он вдруг с удивлением заметил, что встречается с одной и той же девушкой уже несколько раз подряд. Прислушавшись к своим чувствам, В. понял, что влюбился.
     Девушка эта была не то чтобы сногсшибательно красивая, а как-то по-своему обаятельная: бойкий взгляд, острый язычок, и в то же время - обезоруживающая улыбка и некая, скажем так, пикантность в интимных отношениях. Короче, В. был без ума. Начались долгие, основательные встречи, прогулки - уже без компании. Серега позвал с собой пару раз, потом обозвал “замужним человеком” и отвязался. И однажды, в минуту розовых мечтаний, В. сказал “да” на извечную женскую просьбу. С родителями невесты и будущим местом проживания знакомство состоялось уже после подачи заявления...
     - Обыкновенная послеармейская женитьба, дорогой ты мой В., - пробормотал я, обмывая лезвие под струей воды. На кухне звенела посуда. - Поди-ка, голубчик, скажи Марие Александровне “доброе утро”...


2
     Ветер гнал по тротуару листья, смятые сигаретные пачки, катил колбаски окурков. Фонари погасли, и наверху, в синем холодном сумраке, посвистывало в проводах. Я шел к остановке, покуривая утреннюю, самую сладкую сигарету, под которую так хорошо думается... Скандальчик вчерашний, к счастью, самоисчерпался. Мария Александровна вроде бы к утру отмякла. А еще вечером и не смотрела в мою сторону, и Наталья, когда полог задернули, свистящим шепотом выговаривала мне и плакала, что не хочу я ее понять и помочь ей, и неужели так трудно и т. д... Потом она отвернулась, а я лежал и думал о том, какая хрупкая штука страсть - нет, не любовь - любовь это нечто фундаментальное - просто страсть. Я ощущал тепло женского тела, моя рука в любой момент могла коснуться обнаженных колен - но не хотелось. Я вспоминал и не верил сам себе - неужели это мы целовались взасос по темным подъездам, и неужели это нам принадлежат те потные и судорожные минуты в чьих-то квартирах?..
     Конечно, все кончилось не в один день. Я помню эту послесвадебную радость безраздельного обладания любимым человеком, сознание того, что не нужно больше никуда уходить и можно доставлять радость друг другу в любой момент, когда только захочется... Что мы, глупые, поначалу и делали, пока однажды страсть не застала нас непоздним еще вечером - не могли подождать, пока все улягутся... Короче, Мария Александровна удивленно заглянула за задернутый в неурочный час полог как раз в тот момент, когда ее дочь в растерзанном халатике и с задраными в воздух голыми ногами извивалась на диване под своим любимым мужем... И только тяжкий тещин вздох да удаляющиеся шаги привели нас в чувство и отбросили друг от друга, как нашкодивших подростков...
     Теперь, задернув поплотнее шторы, дабы не выдал нас свет уличных фонарей, мы пробовали изобразить что-то похожее на прежний пыл. Вернее, пробовал я, а Наталья, уперевшись коленями и локтями в нашу поскрипывающую софу, шептала прерывисто: “Ти-ше... ти-ше...”, а иногда и вовсе: “Кончай быстрей!”... Но нередко в самый кульминационный момент кто-нибудь проходил за пологом, и тогда приходилось замирать, сдерживая шумное дыхание и проклиная свои непроизвольные, в любой другой момент такие сладкие, судороги...
     И теперь, докуривая и поджидая свой троллейбус, я думал уже в который раз - как же быстро меняются люди под влиянием обстоятельств! А порой мне вдруг казалось, что никто, собственно говоря, и не думал меняться, а просто какое-то время людям выгодно быть хорошими, обаятельными, нежными, верными, а то и вовсе - подвиги совершать... А потом наступает момент, когда можно расслабиться, положить ноги на стол и сплюнуть через плечо, и вот тут-то и вылазит на свет сущность - неприглядная, серенькая, как кухонное полотенце. И начинается обычная жизнь, без иллюзий и розовых очков.
     Подошел троллейбус, я втиснулся на заднюю площадку, уцепился за поручень. Рядом судьба и утренняя давка столкнули двух, как я понял по возгласам, бывших одноклассниц. Обе белолицые, с красными помадными губами и синими веками, обесцвеченные кудряшки выбиваются из-под ярких шапочек. Эдакие симпатичные,стандартные киски, с которыми так приятно погулять вечерок-другой...
     - Ну слушай, ну где ты?
     - Да воспитательницей в сто двадцать шестой после училища распределили.
     - Ну и как? Группа большая?
     - Тридцать два.
     - Ой, как же ты с ними управляешься? Орешь небось?
     - Да если на них, блин, не орать... Да ты не думай, у меня там не всегда такая шобла собирается, обычно не больше двадцати, а то и меньше. Это знаешь, просто делается: они спать легли, а я, ха-ха, форточку открою - на следующий день половины нет...
     За нагромождением чужих спин и плеч виднелось заляпанное грязью стекло. За ним суетился город, заматывая на ходу шарфы, дожевывая, докуривая, нездорово прокашливаясь перед очередным днем. Господи, что за жизнь...
     3
     Через несколько остановок подъехали к универу, весь троллейбус вытряхнулся и, ежась на пронизывающем ветру, устремился к широким серым ступеням. Квадратные часы над входом показывали без пяти восемь.
     В стеклянной коробке вахты сидели старик со старухой и пили чай. Старуха была в пальто и сером пуховом платке, старик - в каком-то засаленном кителе и фуражке с зеленым околышем. Чай был горячий, и старики сосредоточенно дули на поверхность.
     Потом был гардероб - заходи сам и вешай, хлыщеватого вида юноши-гардеробщики из студентов ходят между вешалками, ритмично подергиваясь в такт музыке из магнитофона в углу. Дым болгарских сигарет.
     Семинар в маленькой аудитории с одним окном. Пришел доцент в очках, с залысинами - молодой, что-то около сорока, идет в гору.
     - Здравствуйте... Садитесь. Васильев! - Васильев , это я. - Что это вас на прошлом семинаре не было?
     - Ребенок приболел, Александр Анатольевич.
     - Ребенок... И сколько ему лет?
     - Год.
     - Год... А жена ваша что же?
     - Жены по делам ушла...
     (Дела у Натальи были вот какие: день рождения у бывшей одноклассницы: “должна же я хоть когда-нибудь отдыхать!”. И Мария Александровна: “Иди, дочка, иди...”. Мне же, естественно, пришлось остаться дома, чтобы теща потом не плакала, что на нее бросают ребенка. И хотя возилась с внуком бабушка сама и на мои предложения помочь говорила делано-равнодушно: “Не надо...” - уйти было нельзя, и сидел я за кухонным столом, переводил ксерокс американской статьи по токсичности фенолов. Пройдя мимо, Мария Александровна еле слышно проворчала: “Чер-те чем занимается... Другие вон деньги зарабатывают...”).
     - Дела, говорите... Не знаю, не знаю, Васильев, как вы экзамен будете сдавать... у вас столько пропусков... Вы бы сначала университет закончили, а потом уж детей заводили...
     В армии в подобных случаях полагалось делать стеклянные глаза и гаркать: “Так точно!”. Здесь же был все-таки универ, и можно было вести себя немного по-другому.
     - Это, Александр Анатольевич, знаете ли, Божья воля - дети-то...
     - Извините меня! - доцент выставил вперед белую ладонь. - Вот мы с женой - она тоже преподает, вы ее знаете, конечно, - пока учебу не закончили, детей не заводили!
     Спорить было бесполезно. Вся факультетская братия была беременна чувством собственной значительности, переходящим в патологическую эгоманию. Ничто и никто не мог нарушать жизненного порядка в том смысле, в каком они его понимали - будь то учебный процесс или даже вот, интимная жизнь. Все это, в конечном итоге, выливалось в потрясающее равнодушие к чужим проблемам. Рассказывали такую историю, произошедшую давно: вроде бы заболел накануне сессии студент, лег в больницу и умер внезапно, а недели через три получили родители на имя покойного сына бумагу из деканата: мол, если не явитесь на экзамены до такого-то числа - будете отчислены... Ну да ладно.
     День закончился как-то быстро, вроде и не начинался. Осталась куча проблем и отяжелевшая от лекций, лабораторий и сигарет голова. Я вышел в холодный вечер, под желтые фонари, но не остался на остановке, а свернул на соседнюю улицу. Здесь, в двух кварталах от универа, жили мои родители.
     4
     Мои жили в пятиэтажной хрущевке с гастрономом внизу и детским садом во дворе. Мать работала в школе, вела в старших классах русский и литературу. Маленькая и добрая, она не умела ни на кого кричать, поэтому многие ее любили, а кое-кто и ненавидел. Но ведь люди, как известно, стесняются демонстрировать добрые чувства, тогда как гадости говорят с удовольствием, поэтому не трудно вообразить, как шли дела у матери на работе.
     Отец был инженером на мехзаводе. Последнее время предприятие работало с перебоями, цех периодически останавливался на несколько недель подряд, и отец зачастую получал меньше мамы. “Скоро пятьдесят - а кому я нужен? - горько говорил отец и махал рукой, - Эх, погубили Россию...”. Мать утешала его тем, что педагогам обещали скоро прибавить зарплату.
     После того, как мы с Натальей поженились, поднялись цены и родился Игорек, моим стало еще труднее. Не было родни в деревне, как у сватов, некуда было съездить за картошкой и салом, а еще старались помогать нам, подсовывая свертки с едой и деньжата. А еще ведь рос Сашка, брат...
     Родители перестали покупать себе новую одежду, к ставшему вдруг платным зубному ходили только удалять - это дешевле всего, уменьшились порции за обедом... У меня при виде всего этого разрывалось сердце, но что я мог изменить? Все, что я мог, я уже наделал... Перед свадьбой отец сказал мне: “Смотри, сын, ты взрослый человек, тебе решать. Но вот что я тебе скажу: твоя мать никогда не была особой красавицей, но она была доброй женщиной. И есть сейчас. И я никогда ни о чем не жалел. А ты уверен, что со временем не пожалеешь?”. Что стоило тогда мое “да”?..
     Я любил приходить к родителям один. Существовали, конечно, обязательные и довольно регулярные визиты с женой и сыном (бабушка и дедушка должны были видеть любимого внука), но это была какая-то чистой воды дипломатия: Наталья не очень-то жаловала моих, а мне не хотелось, чтобы мать это заметила, и я старался выполнять роль некоего громоотвода, что, впрочем, получалось у меня неважно, и все отношения были какими-то скомкаными, с косыми взглядами и разговорами шепотом за спиной. А когда я приходил один, меня, хоть и ненадолго, охватывало ощущение Дома...
     Мать обрадовалась моему приходу. Она скучает по мне, бедная, и кажется, тоже радуется, когда я прихожу один - не надо напрягаться... Вскоре пришел отец, а братана где-то носили черти по друзьям. Сели ужинать. (Я, правда, пытался отбрыкаться, но согласитесь, трудно устоять перед таким соблазном, как мамина еда, после целого дня, проведенного в универе!). Я заметил, что в тарелке у матери совссем немного, и в очередной раз понял, что объедаю ее. Эх, жизнь, жизнь... В какой-то момент я успел стать настолько взрослым, чтобы почти потерять свой Дом, и в то же время - полная несамостоятельность, как и раньше... Наверное, взросление - это просто когда приходит осознание собственной стоимости - не ценности, нет, а именно стоимости - на сколько ты съедаешь, и вообще наживаешь за чужой счет. Чужой?.. Нет, родители, папа-мама - свои, родные, но черт возьми, деньги-то - всеобщий эквивалент, и для них не существует ни родственных связей, ни прочей гуманитарной чепухи: ты стоишь столько же и так же, сколько стоил бы старорежимный приживал. Сейчас и слова-то не осталось такого, да что с того - суть-то - вот она, получите! Все мы приживалы у господа Бога, ну а кроме этого, каждый из нас питается еще при ком-то за просто так, по причине схожести состава крови в лучшем случае. И этот кто-то, обреченный на милосердие, тянется изо всех сил, боясь упасть, ибо нет у него уверенности в том, что завтра у ближнего хватит души на то, чтобы отломить ему кусок. И когда случается такое дело, то остается чаще всего бывший трудяга на произвол - не судьбы, конечно, но - ближних своих, им же самим выпестованных. И как бы ни был мягок и милосерден этот произвол, болит все же опытная душа: тяжело это, стоя целыми днями в загоне, есть овес так же, как и все прочие, ломовые... Вот так все и замыкается: сперва стыдно, потом трудно, потом - больно и опять же стыдно. И катится себе колесница жизни, и самое большое колесо в ней - из слез, пролитых в подушку, ночных всхлипов, печали в глубине глаз да едких сигарет, до губ докуренных... А едет, не ломается. Крепки они, знать, соленые-то наши...
     5
     Час пик схлынул, и домой я ехал в полупустом троллейбусе. Домой? Я усмехнулся про себя - где мой дом? Там - как в гостях, тут - как студент на подселении... Впрочем, я стал постепенно привыкать к такому взвешенному состоянию.
     Когда я вошел в квартиру, Наталья и Мария Александровна возились с Игорьком. Из родительской спальни доносилось глухо: “А-а-а! А-а-а!” - тесть засыпал.
     - Что так поздно? - спросила Наталья.
     - У своих был.
     - Как у твоих родителей, все нормально? - это Мария Васильевна. Моими она интересуется для порядка, но чаще всего новые родственники стараются делать вид, что родителей у меня нет. Моя мать до сих пор пытается создать какое-то подобие отношений, на что Наталья мне говорит: “Зачем ей это нужно? Чем выше забор, тем дороже сосед...”. Сам же я по этому вопросу стараюсь вообще ничего не думать - надоело.
     Сижу на кухне один, пью чай. Наталья... Наташенька... Нат... Страсть прошла от всей этой суеты, но осталась нежность и жалость, и жалости даже больше. Может, живи мы отдельно, не было бы этих перебранок шепотом, какой-то деревенской резкости в отношениях со мной, тещиных истерик... Ладно.
     Квартира постепенно затихала. Стало слышно, как потрескивает лампочка, гудит холодильник, что-то течет в трубах... Я сходил в коридор, принес из дипломата тетрадь и ручку. Сидел перед белым листом, машинально вычерчивая какие-то линии. Потом нарисовал АРС - авторазливочную станцию, грузовик с цистерной, на которой приходилось работать в армии. Вспомнилось вдруг это время - расчерченное по прямоугольникам, как плац: солдаты-офицеры, деды-салаги... Все просто, как распорядок дня: за сигаретами сгонзать - можно, а вот портянки дедушкам стирать - западло, зачмошишься... Отбитая в сортире “фанера” - плохо пел на вечерней прогулке... Неожиданно для самого себя я стал писать на листе под рисунком: “Склад был квадратный и желтый, как кубик, забытый кем-то посреди асфальтовой площадки. Громадная, в оба этажа высотой, дверь, была приоткрыта, и там, в пыльной темноте, громоздилось вещевое довольствие. На нижней ступеньке сидел прапорщик Мандрыкин, обмахивая круглое и красное, как семафор, лицо фуражкой. У его ног на асфальте стояли пять пар солдатских сапог первого срока - рота готовилась принять пополнение. Перед сапогами ходил сержант Васильев и пересчитывал их уже в третий раз - для надежности... “.
     К полуночи я понял, что сочиняю первый в своей жизни рассказ.